Иоганн Генрих Песталоцци. Его жизнь и педагогическая деятельность

ГЛАВА II. ПЕСТАЛОЦЦИ – СЕЛЬСКИЙ ХОЗЯИН. НАЧАЛО ЕГО ПЕДАГОГИЧЕСКОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ

Сближение с Анной Шультгесс. – Женитьба. – Семейная жизнь. – Покупка Нейгофа. – Сельскохозяйственная деятельность и ее печальные результаты. – Дети-сироты. – Первая школа Песталоцци. – Ее неудача. – Отношение общества к Песталоцци

Оригинальный во всем, Песталоцци и в любовной истории своей оказался совершенно своеобразным. Его сближение с будущей женой началось совсем необыкновенным образом, а его любовные письма весьма мало напоминали обычный тип этого рода литературы.

Анна Шультгесс была дочерью богатого цюрихского купца, типичнейшего представителя швейцарской буржуазии, смотревшего с презрением на всех, кто не принадлежал к составу этой буржуазии. Знакомство Песталоцци с Анной началось у постели его умиравшего друга Каспара Блунчли. Последний был в дружеских отношениях с Анной, на которую чистая, возвышенная натура Блунчли производила такое же неотразимое, чарующее впечатление, как и на Песталоцци. Блунчли одинаково горячо любил и Анну, и Песталоцци, и они платили ему той же монетою; оба они не отходили от постели умирающего друга, а когда он умер, слезы их смешались над мертвым. Анна была чрезвычайно красива, грациозна, ловка и находчива; Песталоцци имел крайне некрасивое лицо; о ловкости и изяществе применительно к этому угловатому, застенчивому и ненаходчивому юноше и речи не могло быть. Анна была дочерью очень богатых родителей; Песталоцци был бедняком. Наконец, Анна была старше Песталоцци на шесть лет. Словом, никому и в голову не приходило, что Анна и Песталоцци сблизятся до того, что вступят в брак. Сам Песталоцци полагал, что он может “без всякой опасности” любоваться Анной и удивляться ее красоте и уму. Когда их общий друг умер, они начали переписываться, чтобы, вспоминая о Блунчли, “поддерживать свою мысль на той высоте, на какую она была поднята влиянием их друга”. И действительно, первоначально в их письмах речь шла исключительно о Блунчли. Но вдруг Песталоцци заметил, что его привязывает к Анне не только одно воспоминание о покойном друге. Это открытие испугало Песталоцци, и он первоначально пытался как-нибудь совладать со своим чувством. Но, конечно, это оказалось напрасным, и Песталоцци после целого ряда колебаний решился написать Анне письмо с объяснением в любви. Это письмо 20-летнего влюбленного настолько характерно, что мы передадим здесь вкратце его содержание.

Песталоцци начинает с упоминания о своей наружности. “О моей внешней неприглядности я не хочу даже говорить: всякий знает, какой я красавец, какой ловкий человек”. Затем он подробно пересчитывает недостатки своего характера и указывает на свое слабое здоровье. Он обещает предмету своей любви посвятить свои силы тому, чтобы доставить ей счастье, и полагает, что он очень склонен к семейной жизни. Но вместе с тем он заявляет, что ему, несомненно, “придется переживать жизнь, полную горя и трудов: совершенно неожиданно случайные обстоятельства могут отравить мои радости и возмутить спокойствие моего духа, потому что на беды отечества и на несчастья друзей я буду смотреть как на свои собственные, и когда зашла бы речь о спасении отечества, конечно, я забыл бы и жену, и детей”. “Вы знаете теперь и мою силу, и мою слабость, – заканчивает Песталоцци, – решайте! Вам известно, что, при моей впечатлительности, душевные потрясения сильно действуют на меня, но это не должно вас останавливать, и если вы признаете за лучшее отказать, то и откажите: надеюсь, что во мне найдется достаточно силы, чтобы отнестись к этому, как следует разумному человеку и христианину”…

Анна, успевшая уже оценить высокие душевные достоинства Песталоцци и полюбившая его, ответила на его письмо полным согласием разделить его судьбу. Однако о браке пока нечего было и думать. Отец и мать Анны никогда не дали бы своего согласия на брак их дочери с человеком “без положения”. Итак, Песталоцци предстояло добиться сначала “положения” и уже тогда просить руки своей возлюбленной. В ожидании этого времени Песталоцци и его невеста скрывали от всех свои отношения и редко виделись, зато много и часто переписывались.

Когда Песталоцци решил сделаться земледельцем, в принятии этого решения играло известную роль также соображение о том, что этим путем он достигнет известного общественного “положения”. Песталоцци в своей детской наивности не понимал, что в глазах таких истых буржуа, какими были родители Анны, он не только ничего не выигрывал, “садясь на землю”, но терял всякое уважение их. Анна была женщина более практическая, нежели Песталоцци; но красноречивое описание тех выгод, которые ожидают молодых людей при занятии земледелием, увлекло ее, и влюбленные решили познакомить родителей Анны с планами Песталоцци. Понятно, что после этого Шультгессы еще меньше спешили выдать свою дочь за такого чудака, как Песталоцци. Молодым людям приходилось снова ждать.

Песталоцци стал искать небольшой участок земли, на котором он мог бы вести интенсивное хозяйство, преимущественно собственными руками. Он мечтал разводить овощи, причем намерен был применить новый, еще неизвестный способ сохранения их, благодаря чему надеялся получить значительные барыши. Затем он имел в виду завести молочное хозяйство, которое тоже должно было вестись по новому способу. Но самым важным занятием стало бы разведение марены. Обработка земли должна была вестись новым плугом, а для улучшения качеств почвы должны были употребляться новые удобрения – мергель, а главное – разного рода отбросы: обрезки кож, обломки рога, отбросы шерсти и т. д. Словом, все должно было вестись по-новому, чтобы служить наглядным образцом улучшений для местного населения.

Участок земли около ста десятин был найден. Это была совершенно пустынная земля, никогда не подвергавшаяся обработке и требовавшая громадного труда для приведения ее в годный для земледелия вид. Но зато эта земля была дешева, что для Песталоцци было крайне важным, так как он располагал лишь небольшими средствами, оставшимися по наследству от отца. Средства эти целиком пошли на покупку земли и постройку дома, который Песталоцци, как бы сразу показав свою непрактичность, выстроил в несколько раз большим, нежели в том была надобность. Вести хозяйство было уже не на что. К счастью, предприятие Песталоцци вызвало общий интерес, и один богатый банкир, родственник родителей Анны, тоже по фамилии Шультгесс, решился вступить в компанию с Песталоцци для разведения марены, для чего внес свой денежный взнос в предприятие. Это обстоятельство подействовало на родителей Анны, которые, видя, что такой практичный человек, как банкир Шультгесс, счел возможным войти в близкие деловые отношения с Песталоцци, стали думать о последнем лучше, нежели прежде, и дали согласие на брак с ним дочери.

С этого времени жизнь Песталоцци, несмотря на всевозможные неудачи, преследовавшие его до самой смерти, получила более отрадный характер благодаря близости любимого и любящего существа. Жена Песталоцци была постоянным другом и поддержкою его, принимая самое деятельное участие во всех его предприятиях, деля с ним все горести и радости и заботясь матерински о своем муже, который, постоянно занятый внутренней работой, совсем забывал об удовлетворении своих насущнейших потребностей. Для Песталоцци было великим счастьем иметь такую жену, и он отзывается о ней в своих записках в самых теплых выражениях, называя ее “чистейшей и благороднейшей душой”.

В 1770 году, для полноты счастья четы Песталоцци, у них родился сын, единственный бывший у них ребенок. По этому поводу Песталоцци сделал следующую любопытную запись в дневнике: “Боже! Милость Твоя ко мне – свыше меры. Ты сохранил жизнь и здоровье моей дорогой жены; рождением ребенка Ты сделал меня отцом человека, который должен жить вечно. Ниспошли мне Духа Твоего, дай мне новую силу, создай во мне новое сердце, новую крепость!.. Мне страшно!.. Неужели когда-нибудь, вследствие моего нерадения, неподготовленный к выполнению своего человеческого назначения мой сын выступит обвинителем перед вечным Судьею против того, кто обязан был вести его верным путем к совершенствованию? О, тогда лучше бы мне не видать твоего лица, лучше бы умереть, не видавши тебя… Неужели какой-нибудь порок осквернит твою душу, мое милое дитя? Милосердый Боже! Сохрани меня от этого страшного несчастия”.

Счастье семейной жизни омрачалось, однако, внешними неудачами, а вскоре и материальной нуждой. Совершенно непрактичный Песталоцци думал помочь этому недостатку приглашением помощника, в практичность которого он глубоко верил. Господин этот оказался надутым самохвалом, решительно ничего не понимавшим в деле, но зато относившимся с необычайным высокомерием и к рабочим, приглашенным в Нейгоф (так назвал Песталоцци свое имение), и к крестьянам-соседям. Песталоцци это заметил тогда, когда уже было поздно, – когда отношения с соседями были испорчены и рабочие стали наниматься в Нейгоф крайне неохотно, и притом только такие плохие, которых больше никуда не брали. Введенные Песталоцци усовершенствованные орудия обработки земли оставались без употребления, так как рабочие отказывались работать ими. Придуманные Песталоцци способы удобрения оказались убыточно-дорогими. В самом хозяйстве Песталоцци больше проделывал опыты и постоянно менял систему. Понятно, что при таких условиях хозяйство приносило только убытки. Слухи о хозяйничании Песталоцци, представлявшие притом дело в значительно более печальном виде, дошли до его компаньона, банкира Шультгесса, и тот поспешил забрать свой капитал из предприятия. На уплату банкиру его капитала пошло приданое жены Песталоцци, и, таким образом, через два года семья его оказалась без всяких средств, с одной землею.

Мечты о поднятии крестьянского хозяйства пришлось отложить; приходилось заботиться о том, чтобы как-нибудь прокормить семью. Песталоцци сдал часть земли в аренду окрестным поселянам, а другую стал обрабатывать сам, при небольшой помощи наемных рабочих, разводя обычные хлебные растения и имея молочных коров. Дохода, получаемого этим путем, было бы достаточно для безбедного существования семьи, если бы Песталоцци, при своей доброте, не увлекся новым делом, поглотившим его скудные средства.

При том бедственном, стесненном, бесправном положении, в котором тогда находилось сельское население Швейцарии, последняя была наполнена толпами нищих, среди которых было множество детей, часто не имевших родителей и вообще не имевших пристанища. Смотря на этих несчастных, чья будущность определялась словами – нищенство, разврат и преступление, – Песталоцци не мог не болеть душою. И он решился приютить в Нейгофе стольких из них, сколько окажется возможным.

Интерес к вопросам воспитания проявился у Песталоцци еще в ранней юности. Мечтая на школьной скамье о преобразовании отечества и полагая, что это преобразование главным образом должно состоять в улучшении нравственности отдельных лиц, а отсюда уже и в изменении общественных нравов и порядков, Песталоцци считал воспитание могущественнейшим средством для достижения означенной цели. Воспитать молодое, подрастающее поколение в привычках к труду и скромной жизни и вместе с тем развить его умственные силы надлежащим образом – значило положить основы совсем новому строю жизни. Теперь, когда Песталоцци видел, к каким печальным последствиям приводит отсутствие какого-либо воспитательного влияния на малолетних нищих, бродивших по Швейцарии, он еще большее значение стал придавать разумному воспитанию и решил испытать воздействие его на этих детях-бродягах.

Средств для осуществления задуманного предприятия у Песталоцци не было никаких. Но это меньше всего могло смутить такого мечтателя. Он утверждал в газете “Швейцарский листок”, что дети, исполняя посильную для них работу, не только в состоянии покрывать издержки своего содержания, но еще могут давать остаток, сбережение которого составит некоторую сумму, достаточную для юноши, выпускаемого из заведения в жизнь. Работы же, которыми нейгофские дети должны были приобретать средства для своего содержания, состояли в участии их в хозяйственных работах по имению и, кроме того, в прядении хлопка и ткацких бумажных материй. Добывая этим путем средства к жизни, дети вместе с тем приобретали бы практические познания, которые должны были обеспечить им кусок хлеба в дальнейшей жизни.

Желая, чтобы начатое им дело не прошло бесследно для страны, чтобы основанный им приют был только первым учреждением такого рода, чтобы за ним последовал целый ряд подобных же учреждений во всех концах Швейцарии, Песталоцци с первых дней существования этого своего приюта стал знакомить с положением дел в нем швейцарское общество. Совершенно новая для того времени, идея Песталоцци привлекла общее внимание, тем более что ее стали пропагандировать самые серьезные швейцарские публицисты этой эпохи, например, редактор серьезнейшего и влиятельнейшего тогдашнего органа печати Швейцарии Изелин. Мысль Песталоцци вызвала общее сочувствие, и общее внимание было обращено на оригинальное заведение в Нейгофе. К сожалению, как скоро оказалось, это сочувствие швейцарского общества было чисто платоническим.

Из двух целей, которые преследовал Песталоцци в своем воспитательном приюте, первая и наиболее важная– воспитательное воздействие на собранных бродяжек– была осуществима благодаря тому, что Песталоцци горячо полюбил своих питомцев и вкладывал всю свою душу в начатое им дело. Он набрал столько бездомных детей, сколько их мог вместить огромный, выстроенный им дом, теперь очень пригодившийся. Обязанности воспитателя и вообще все заботы об этом огромном скопище детей разных возрастов и нередко с самыми дурными привычками, приобретенными во время бродяжеской жизни, лежали всецело на Песталоцци, так как содержать помощников было не на что, да и оказалось почти невозможным найти помощников, которые разделяли бы воззрения Песталоцци и относились бы к детям так, как к ним относился сам Песталоцци, а не с принятою в тогдашних школах грубостью. Единственным помощником воспитателя была его жена, всегда сочувственно относившаяся ко всем его начинаниям. Вдвоем они заботились о том, чтобы их многочисленные питомцы были сыты и одеты; учили их труду, занимались книжным обучением их, надзирали за ними и т. д. Дети, как бы ни были они испорчены, всегда ценят ласку и привязываются к тем, кто их любит. Неудивительно, что они полюбили Песталоцци, и его слово, его желание было для них законом. Через какой-нибудь год собранные в Нейгофе бродяжки были неузнаваемы. Это были опрятные, послушные, милые дети, которые изо всех сил старались вознаградить своего “отца” самой прилежной работой, усердным учением и безукоризненным поведением. Такой результат был достигнут при отсутствии в Нейгофе каких-либо наказаний и искусственных мер поощрения при полном нестеснении детской живости и склонности к забавам и играм.

Но вместе с тем конец первого же года существования нейгофского приюта ясно показал, что здание этого “детского царства” построено на песке. Мечта Песталоцци о том, что дети сами могут зарабатывать на свое содержание, оказалась слишком далекой от действительности, и большая часть всех расходов пала на воспитателя. К концу первого же года ресурсы его истощились. Тогда Песталоцци обнародовал (в декабре 1775 года) “Просьбу к друзьям человечества о поддержке заведения, имеющего целью дать воспитание и работу бедным крестьянским детям”. “Просьба” эта вызвала прилив пожертвований на доброе дело, но их было совершенно ничтожное количество: всего 1400 франков. Эта сумма могла поддержать заведение лишь на самый короткий срок. Песталоцци, однако, не падал духом. Он был уверен, что все дело в том, чтобы продержаться возможно дольше, так как результаты деятельности заведения будут говорить сами за себя, и общество непременно придет к нему на помощь. Песталоцци начал продавать все, что только можно было продать, закладывать, что можно было заложить, – и продолжал содержать приют. На тупых швейцарских буржуа такой образ действий Песталоцци производил впечатление безумия. И в самом деле, разве не безумно было отдавать на доброе дело не только все свое время, все свои силы, но и последние средства, и превращать собственную семью в нищих? Даже лучшие друзья Песталоцци недоумевали, из-за чего он приносит подобные жертвы, и спрашивали его, какое вознаграждение получает он, собственно, для себя из этого дела? Песталоцци отвечал на эти недоразумения следующей горячей тирадой: “Какое неописуемое блаженство видеть вырастающими и расцветающими юношей и девушек, которых нищета ставила так близко к погибели! Какое счастье встречать улыбку довольства и спокойствия на их лицах, приучать их руки к честному труду, обращать их мысль к Создателю, замечать слезы молящейся невинности, провидеть нравственную, добродетельную будущность там, где можно было считать уже все погибшим! Несказанное блаженство видеть перед собою человека, образ Бога, в таких разнообразных проявлениях и думать, что в бедном, всеми оставленном ребенке нищего поденщика проявит себя гений и нравственное величие, которых никто не посмел бы и ожидать!”… Наконец настало время, когда нечего было больше ни продавать, ни закладывать. Обитателям Нейгофа угрожала голодная смерть. Приходилось распускать приют. Можно представить себе, как тяжело было Песталоцци, вложившему всю свою душу в это дело, потратившему на него все свои средства и столько сил и привязавшемуся к своим питомцам со всей силой любви, к которой был способен только он, – отпускать этих несчастных снова на нищенскую, бродяжескую жизнь на большой дороге! Но делать было нечего: самому Песталоцци приходилось надевать суму, чтобы прокормить свою собственную семью…

Положение Песталоцци в это время было тем тяжелее, что от него, как безумного, отвернулись решительно все. Были люди, которые любили его; но и они считали его не в своем уме и избегали встреч с ним. Единственный друг, не оставлявший его даже в этот тяжелый период жизни, книгопродавец Фюсли прямо сказал Песталоцци, что ему не миновать сумасшедшего дома. Скорбное, измученное лицо Песталоцци, его согнувшаяся фигура, преждевременная седина, молва о его безумии – все это заставляло детей указывать на него пальцами и бегать за ним, когда он где-либо показывался. Песталоцци вынужден был сидеть дома, чтобы не слышать намеков и прямых заявлений относительно своего сумасшествия.

В это-то тяжелое время единственной поддержкой для Песталоцци была его жена. Он не только не слышал от нее ни слова упрека, но она постоянно ободряла его. И именно благодаря ей Песталоцци не пал духом, а нашел в себе силы для того, чтобы в это тяжелое время заниматься литературным трудом и вместе с тем разрабатывать начала педагогической системы, которая стала создаваться при занятиях с нейгофскими питомцами. Мысль его по-прежнему работала над вопросами воспитания. “Мой план не осуществился, – писал он в своих записках, – но в огромных усилиях опыта почерпнул я и огромную истину, убеждение в правильности моего плана никогда не было так сильно, как после полнейшей неудачи его осуществления. Теперь более, чем прежде, рвалось мое сердце к намеченной цели”…

Долго, однако, – целых два десятка лет – должен был ожидать Песталоцци, пока снова явилась для него возможность приложить свои педагогические идеи к практике. Это случилось уже в 1798 году. А пока Песталоцци мог только теоретически разрабатывать свои идеи и распространять их в книгах…

ГЛАВА III. ЛИТЕРАТУРНАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ ПЕСТАЛОЦЦИ

“Вечерние часы отшельника”. – Сочинение о сторожах. – “Липгардт и Гертруда”. – Успех этой книги. – Ее идеи. – “Швейцарский листок”. – “Христоф и Эльза”. – Мелкие сочинения. – Продолжение “Липгардта и Гертруды”. – Частная жизнь Песталоцци

В тяжелые дни, последовавшие за закрытием приюта в Нейгофе, Песталоцци написал “Вечерние часы отшельника”. Сочинение это прошло почти незамеченным при своем появлении. Между тем в нем уже скрываются основные начала новой педагогики, провозглашенной Песталоцци. Книга представляет собою ряд афоризмов, посвященных разным вопросам и преимущественно вопросам воспитания. Приводим здесь некоторые из этих афоризмов:

“Все люди по природе своей равны и имеют один путь к достижению своего назначения. Природные дары всех и каждого должны быть развиты до возможной человеческой мудрости. В этом состоит общее человеческое образование, и оно должно предшествовать всякому специальному, всякому сословному образованию”.

“Духовные силы ребенка не должны быть увлекаемы в далекие, чуждые пространства, прежде чем они не окрепли и не просветлели, упражняясь на близком, окружающем, родном”.

“Люди сами губят в себе свою силу и нарушают покой и равновесие своего существа, если они, не образовав своего духа реальным знанием действительных предметов, не доведя его до истины и мудрости, пускаются в бесконечный сумбур словесных уроков и мнений и в основу первого развития своих сил кладут, вместо истины, добытой из наблюдения над реальными явлениями, – звук, слова и речь”.

“Словесному учению, болтовне должны предшествовать реальные знания”.

“Способ обучения, сообразный с природой, не имеет в себе ничего насильственного”.

Такие воззрения и в наше время еще очень и очень далеки от того, что делается на практике в деле воспитания и обучения, а в то время, когда они были высказаны, шли уже совсем вразрез не только с постановкой школьного обучения, всецело основанного на изучении одних “слов” и всего “чуждого”, знать не хотевшего “реального” и близкого, “родного”, но также и с крепко державшимися в обществе рутинными, схоластическими взглядами на цели и средства воспитания. Теперь мнения, подобные вышеприведенным, имеют за собой если не школу, то общество; тогда же против них были и школа, и общество. Неудивительно, что на книгу Песталоцци не было обращено внимания, и мнения, высказанные в ней, показались разве только одним из проявлений чудачества Песталоцци.

Неудача “Вечерних часов отшельника” была для Песталоцци предостережением против вступления его на путь литературной деятельности. Однако в нем слишком силен был зуд писательства, чтобы он мог удержаться от дальнейших попыток на этом пути. Вскоре по выходе “Отшельника” Цюрих произвел реформу своих военных сил. Реформа эта состояла в том, что несколько десятков инвалидов, составлявших “войско” Цюриха и одевавшихся дотоле в обычное удобное платье, перерядились в крайне неудобные мундиры, испещренные кантами и позументами. Песталоцци по этому поводу набросал небольшое сочинение, в котором, смеясь над этим переряживанием старых сторожей, доказывал необходимость серьезных, действительных реформ всех сторон швейцарской жизни. Рукопись этого сочинения лежала у Песталоцци на столе, когда к нему, в его отсутствие, зашли упоминавшиеся выше книгопродавец Фюсли и его брат – художник, приехавший из Лондона и пришедший познакомиться с Песталоцци. В ожидании Песталоцци братья стали просматривать рукопись, причем художник пришел в восторг от оригинальности мыслей и талантливости изложения. Он наговорил Песталоцци кучу похвал по поводу его беллетристического таланта и убедил своего брата настаивать, чтобы Песталоцци взялся за перо беллетриста, говоря, что здесь вся его будущность.

Восторженный отзыв художника Фюсли и настояния его брата-книгопродавца заставили Песталоцци сесть за сочинение рассказов. Брался он за это дело единственно с целью приобретения средств для своей семьи, дошедшей в это время до последней степени нищеты. Понятное дело, что такая “голодная” беллетристика оказалась не из успешных. Песталоцци написал в самый короткий срок шесть повестей; но все они показались ему настолько слабыми, что он уничтожил их. Наконец, седьмое произведение, носившее название “Липгардт и Гертруда”, показалось ему удовлетворительным, и он снес его Фюсли. Книга была напечатана и имела необыкновенный успех, сразу сделавший автора ее знаменитостью.

В настоящее время нельзя без улыбки читать это сентиментальное произведение, в котором действуют злодеи с черной, как у дьявола, душою и добродетельные люди ангельской чистоты. Содержание книги довольно наивное. Вот оно в нескольких словах. Старшина деревни Боннал, Гуммелъ, – вместе с тем кабатчик, ростовщик и подрядчик. Он забрал в свои руки все население, которое задолжало ему и пьянствует едва ли не без просыпа. Между должниками Гуммеля и посетителями его кабака есть каменщик Липгардт, имеющий добродетельную жену Гертруду и кучу детей. Эта-то Гертруда и есть центр всей повести. Долго она терпела последствия того положения, в которое поставил Гуммель всю деревню, в том числе и ее мужа, пока не решилась бороться с представителем зла. Добродетельные нравоучения ее спасают от кабака мужа и нескольких соседей. Но ей этого мало. Она хочет спасти всю деревню от пут, наложенных Гуммелем. Борьба с последним, однако, ей не под силу, она ищет союзника и находит его в лице соседнего помещика Арнера, необыкновенно добродетельного господина. В конце концов добродетель торжествует, порок посрамлен и запрятан в тюрьму, и в деревне начинается совсем новая жизнь, полная добродетелей, в которых обыватели изощряются наперерыв друг перед другом.

Без сомнения, книга с таким наивным содержанием в наше время едва ли имела бы успех. Но XVIII век в этом отношении представлял совсем иное. Именно сентиментальная литература тогда и пользовалась успехом, и, например, знаменитый роман “Павел и Виргиния”, неестественнейшая сентиментальность которого теперь может заставить только смеяться, тогда выходил в сотнях изданий и заставлял проливать слезы всех читавших эту забавнейшую книгу. Неудивительно, что и книга Песталоцци пришлась по вкусу тогдашней публике, и автору должно быть поставлено в заслугу, хотя, быть может, и невольную, то обстоятельство, что он избрал для пропаганды своих идей именно такую форму, благодаря которой они сделались известными громадному числу читателей.

Успех книги превзошел даже ожидания Фюсли художника. Все газеты и журналы заговорили о Песталоцци как о выдающемся писателе. Он стал получать от разных обществ адреса, медали и премии за столь полезный труд. Сильные мира сего стали интересоваться Песталоцци и его идеями, и он получил приглашения от соседних государей переселиться в их владения и начать там осуществление своих идей. Книга переводилась на разные языки. Приобретя громадную популярность среди образованных классов населения, книга проникла и в народную среду, чего особенно желал Песталоцци, так как он предназначал книгу именно для народа.

Когда прошел первый пыл восторга от успеха книги, Песталоцци был глубоко опечален. Он убедился, что книга его не понята весьма и весьма многими, которые видели в ней только художественное произведение и совсем не замечали положенных в основу ее идей. Еще больше печалило его отсутствие практических результатов от выхода книги. Хотя Песталоцци в это время было уже 35 лет, он был наивен, как ребенок. Он мог воображать, что после появления его книги страна закишит Гертрудами и Арнерами, а Гуммели немедленно повсюду исчезнут, – и так как этого не произошло, он считал свою книгу бесполезной. Польза, однако, от книги была огромной – и для самого Песталоцци, и для общества. Песталоцци сам не подозревал, что он формулирует в книге целую новую педагогическую систему, и догадался об этом только тогда, когда стал просматривать написанное уже в печати. “Я даже не думал, – пишет он, – что моя книга представляла удачное изображение того идеала и тех основных положений и взглядов, которыми я руководствовался еще гораздо раньше в моей неудачной воспитательной попытке у себя в деревне. А между тем она изображала как то, так и другое с удивительною правдивостью. Я даже не знал тогда такого выражения: “народное образование” и ни от кого ничего на эту тему не слышал. Но мое сознание и понимание сущности этой идеи, и способ практического ее приложения в массе народа при отсутствии какой-либо народно-образовательной организации вполне олицетворены в образе Гертруды”.

Важнейшей стороной книги именно и являются идея важности и необходимости народного образования и совершенно новые воззрения на задачи и способы начального образования и воспитания. Ознакомление тогдашнего общества с этими воззрениями, пропаганда идеи народного образования и составляют бесценную заслугу книги Песталоцци.

Источник зла в народе, причина, по которой Гуммели господствуют в деревне, – это невежество. Дайте народу свет образования – и он заживет счастливейшей жизнью. Заботиться о распространении этого света есть долг всех образованных людей, которые должны идти по следам Арнера. Главным очагом начального воспитания и образования должна быть семья. Как должно вестись это воспитание и образование, о том говорит Гертруда, воспитывающая и обучающая своих детей. Дети ее с ранних лет учатся, но прежде они учатся выполнять домашние и полевые работы и затем уже приступают к грамоте. При этом дети Гертруды не столько учатся, сколько развиваются. Знания их не обширны, но то, что они знают, они знают основательно, потому что эти знания восприняты их внешними чувствами, проверены ими на опыте, получены из жизни, а не из книг. Обучение Гертруда ведет именно не по книге, а пользуясь обстановкой и жизнью. Различные знания дети Гертруды приобретают сами из жизни, а Гертруда только обращает их внимание на различные явления природы и жизни и дает им объяснения. Дети, таким образом, учатся, сами того не замечая. Одна из глав “Липгардта и Гертруды” так и озаглавлена: “Не искусство, не книга, а жизнь должна быть основанием всякого воспитания и образования”.

Неудивительно, что подобные идеи, совершенно новые для того времени и основательно расходившиеся со всем строем школьного обучения и с тем порядком, при котором образование являлось достоянием лишь небольшого меньшинства, – казались многим странными, а иным были просто непонятны. Точно так же нашлись люди, которые увидели в книге Песталоцци яркое изображение внутренней порчи сельского населения. Это очень огорчило Песталоцци, и он решил написать новую книгу, в которой, с одной стороны, развивались бы и выяснялись идеи, изложенные в “Липгардте и Гертруде”, а с другой – было бы указано, что причина порчи сельских нравов и печального положения сельского населения заключалась в несправедливости тогдашних порядков. Эта новая книга носила название “Христоф и Эльза”. К сожалению, в печати появилась только первая часть книги, так как она вызвала такой ропот в высших классах Швейцарии, что издатель не решился печатать ее продолжение.

Одновременно с сочинением “Христофа и Эльзы” Песталоцци издавал газету “Швейцарский листок”. Газета выходила только один год (1782). Песталоцци издавал свою газету, так сказать, кустарным способом. Он был и редактором, и издателем, и единственным сотрудником, и корректором, и экспедитором, и конторщиком. В газете подвергались обсуждению все стороны швейцарской жизни, и притом в тоне, меньше всего нравившемся швейцарской буржуазии, которая одна только и могла тогда составлять контингент подписчиков. Сам Песталоцци понимал, что газета его придется не особенно по вкусу публике, и в первой же статье с горечью говорил, что для тогдашней читающей публики истина – “слишком сильное лекарство” – и что перед этой публикой нужно являться, “непременно облачаясь в парадную одежду и предъявляя ученый диплом”, чего он, Песталоцци, отнюдь не намерен был делать. Само собою разумеется, больше всего места Песталоцци уделял в “листке” вопросам воспитания, причем настойчиво пропагандировал свои излюбленные идеи о предоставлении детям свободы, о внушении им правил и знаний путем сознательного усвоения, о пагубности “превращения человека в машину”.

После издания “Швейцарского листка” Песталоцци написал два сочинения на премии, объявленные местными учеными обществами. Темой первого было: “Нужно ли ограничивать роскошь граждан небольшого государства, благоденствие которого основано на торговле”, а второго – “Законодательство и детоубийство”. В последнем сочинении (1783 г.) Песталоцци доказывает, что никакие – хотя бы самые суровые – угрозы закона не могут искоренить детоубийства, являющегося результатом социальных условий, и что для борьбы с этим злом необходимо поднятие общего уровня общественной нравственности, повышение ценности жизни человеческой в понятиях населения и распространение сознания того, что истинным виновником детоубийства является обыкновенно не непосредственная совершительница этого преступления, которое может совмещаться с совсем детской наивностью этой несчастной. Подобные идеи, высказываемые в жестокий век, дают нам высокое понятие об уме и нравственном развитии Песталоцци.

Несколько лет спустя после издания “Швейцарского листка” Песталоцци написал продолжение “Липгардта и Гертруды”. Эти новые части книги предназначались уже исключительно для интеллигенции, тогда как первую часть книги Песталоцци любил называть “народной книгой”. В продолжении уже яснее и подробнее выражаются те мысли, которые были положены в основу первой части. Содержание книги остается по-прежнему наивно-идеалистическим. Речь идет о благоденствии деревни после свержения ига Гуммеля. Кроме прежних героев, крестьянки Гертруды и помещика Арнера, появляются еще несколько подобных же личностей не от мира сего. Здесь и священник Эрнст, живущий для ближних и забывающий о себе; и фабрикант, разбогатевший исключительно благодаря своему труду и скромному образу жизни и устраивающий для деревни школу и сберегательную кассу; и необыкновенный учитель из отставных офицеров, ведущий дело согласно воззрениям Песталоцци; и сестра фабриканта, которая приносит огромную пользу деревне тем, что… говорит всем правду. Слава о прекрасной жизни и прекрасных порядках, установившихся в деревне благодаря всем перечисленным деятелям, распространяется так далеко, что в деревеньку приезжает министр учиться, как управлять государством. Дело кончается тем, что, с одной стороны, учреждения нашей деревеньки вводятся повсеместно в том удивительном государстве, где эта деревенька находится, а с другой, – в самой деревеньке население начинает сознательно относиться к порядкам и учреждениям, созданным Арнером и другими, после чего существование этих учреждений делается прочным и не зависящим от наличности нескольких хороших людей…

Еще позднее, когда Песталоцци опять выступил на поприще практической педагогической деятельности (о чем ниже), он написал как бы еще одну часть все той же книги, озаглавив ее: “Как Гертруда учит детей”. Здесь систематизированы взгляды Песталоцци на задачи и способы начального воспитания и обучения.

Кроме упомянутых книг, Песталоцци написал еще множество других сочинений, из которых мы назовем лишь некоторые. В 1797 году он издал: “Фигуры к моей азбуке, или Основы моего мышления”. Это просто собрание басен – числом более двухсот. Около того же времени были напечатаны “Наблюдения над ходом природы в развитии человечества”. Книга эта произвела сильное впечатление на серьезные умы оригинальностью высказываемых мыслей, касающихся философии истории; в массе публики книга, конечно, успеха не имела. Затем должен быть упомянут целый ряд чисто педагогических сочинений Песталоцци, среди которых особенно выделялась “Книга для матерей”, написанная уже в последующий период практической педагогической деятельности. В этот же период Песталоцци составил ряд учебников и руководств для учителей. Среди этих руководств были крайне оригинальные, как, например, “Словарь имен существительных”, “Книга слогов” и “Книга цифр”. О них мы еще упомянем при изложении педагогических взглядов Песталоцци. Наконец, чтобы закончить перечень литературных работ Песталоцци, упомянем еще “Лебединую песнь” и “Судьбы моей жизни”, автобиографические сочинения, написанные уже в последние годы жизни, когда все его начинания погибли и существование его было печальнейшим во всех отношениях.

Период жизни, в течение которого Песталоцци занимался по преимуществу литературным трудом, продолжался около двух десятков лет – до 1798 года. Внешние условия жизни Песталоцци в это время были очень тяжелы. Его постоянно теснила материальная нужда. Нейгофское имение не только не приносило никаких доходов, но не покрывало и процентов по лежавшим на нем долгам. Что касается литературного заработка, то он в те времена и вообще был невелик, а для Песталоцци делался и совсем ничтожным вследствие особенностей его характера и особенностей его литературной деятельности. Те из его произведений, которые имели успех, приносили немалые барыши его издателям, но последние, пользуясь непрактичностью Песталоцци, платили ему чуть ли не гроши. Впрочем, произведений, имевших значительное распространение, у Песталоцци было не так много. Всего чаще его книги не приносили ему никакого дохода. Затруднительность положения Песталоцци еще более усиливалась благодаря его чрезвычайной щепетильности, побуждавшей его отклонять все попытки друзей помочь ему. Один из друзей предлагал Песталоцци купить у него Нейгофское имение за весьма значительную сумму с тем, чтобы сумма эта была положена в банк и Песталоцци мог жить на проценты с нее; но так как имение далеко не стоило предложенной за него суммы, то Песталоцци отказался от сделки. Некоторые другие друзья, пользовавшиеся влиянием в тогдашнем управлении Швейцарии, предлагали ему какую-нибудь общественную должность, жалованье от которой могло бы обеспечивать его и его семью; но Песталоцци, не считая себя способным к исполнению административных обязанностей, отказался и от этого предложения. Единственная должность, которую он был готов принять и о которой даже усиленно просил, – была должность народного учителя. Положение народного учителя в то время в Швейцарии было самым безотрадным: ничтожнейшее содержание, отсутствие общественного уважения и тяжелый труд – таковы были преимущества этого положения. Неудивительно, что друзья Песталоцци смотрели на желание его сделаться народным учителем как на проявление безумия и отказывались содействовать ему в этом. Надо вообще заметить, что характер отношения общества к Песталоцци, сделавшийся после издания “Липгардта и Гертруды” благоприятным для него, вслед за появлением других его произведений снова стал прежним. На Песталоцци начали по-прежнему смотреть как на помешанного или чудака, который, будучи всем недоволен, все критикуя, предлагая планы преобразования общественных отношений, в то же время не способен устроить своих собственных дел, несмотря на то, что обладает недюжинными способностями. Многие относились к Песталоцци весьма благосклонно; личность его действовала настолько обаятельно, что он имел множество друзей, горячо любивших его. Но все эти друзья были согласны в том, что для практической жизни Песталоцци был человеком потерянным, что он ни к чему решительно не способен, ни на что не годен и что ему нельзя ничем помочь.

Тяжелые лишения этого периода не могли не отразиться на Песталоцци. Он преждевременно постарел, осунулся и в 50 лет выглядел совершенно дряхлым человеком. Лицо его, всегда некрасивое, теперь, будучи покрыто глубокими морщинами, казалось суровым и угрюмым, и нужно было внимательно всмотреться в него, чтобы увидеть, какою добротою веет от этих морщин. Нелюдимый и прежде, застенчивый, неловкий, Песталоцци под влиянием 20-летней жизни голодающего бедняка совсем одичал, сторонился всех и производил на незнакомых весьма невыгодное впечатление. Но в душе этого угрюмого человека таились сокровища, которые тотчас же засветились и привлекли к нему снова общее внимание – даже в несравненно более широких размерах, нежели ранее, – лишь только представился случай применить эти сокровища к делу. Случай этот явился в 1798 году, когда Песталоцци оказался во главе оригинального педагогического учреждения в Станце.

ГЛАВА IV. ПЕСТАЛОЦЦИ В СТАНЦЕ И В БУРГДОРФЕ

Воспитание сына. – Приют в Станце. – Трудность задачи, взятой на себя Песталоцци, и ее выполнение. – Гибель приюта. – Учительство в Бургдорфе. – Институт Песталоцци в Бургдорфе. – Слава Песталоцци. – Песталоцци-депутат. – Неудовольствие Наполеона I и печальные последствия. – Изгнание из замка и переход в Ивердон

Прежде чем перейти к изложению многолетней педагогической деятельности Песталоцци, заслуженно доставившей ему известность среди современников, мы считаем нужным остановиться несколько на воспитании, какое дал Песталоцци своему единственному сыну. До 13 лет сын Песталоцци жил в Нейгофе, предоставленный влиянию природы и деревенской жизни. Вполне свободный, он проводил свое время так, как ему самому хотелось, предаваясь играм и беганью по окрестностям. Песталоцци никогда не позволял себе ни малейшего принуждения по отношению к сыну, относился к нему совершенно по-товарищески и если требовал от него чего-либо, то объяснял ему причины этого требования и предоставлял ему самому решать, нужно ли его исполнять. Что касается собственно обучения, то сын Песталоцци учился тогда, когда у него самого являлось к тому желание. Лица, которым приходилось видеть эту систему воспитания, приходили в ужас и грозно спрашивали Песталоцци: “Чем все это кончится, что из всего этого выйдет?” Однако не вышло ничего ужасного. Когда мальчику исполнилось 13 лет, он оказался подготовленным к поступлению в институт Пфеффеля в Кольмаре, по выходе из которого оказался прекрасным человеком. К сожалению, он слишком рано умер, оставив на попечение Песталоцци внука.