Дорога на эшафот

– Камергер двора его наследного высочества Николай Наумович Чоглоков, – довольно развязно ответил тот.

Аграфена Леонтьевна напрягла память, вспоминая фамилию камергера… Она явно где-то ее слышала, но в связи с чем, припомнить сразу не могла. Потом все же вспомнила давние разговоры о чете Чоглоковых, которые по приказу императрицы Елизаветы Петровны были приставлены к молодому двору то ли в качестве воспитателей, то ли соглядатаев, а может быть, в том и другом вместе.

Пока Чоглоков отсутствовал, Апраксина при помощи девушек спустилась из кареты, чтобы размять ноги и оглядеться. В сумраке трудно было разобрать, что за строения находятся за оградой, но в глаза бросалась неухоженность парка, облупленные стены и этот мостик, перед которым они вынуждены были остановиться. Сразу чувствовалось, что молодое семейство не особо озабочено внешним видом своего жилища.

«Да, им, верно, иных забот хватает, каких вот только…» – подумала Апраксина и увидела фигуру возвращавшегося камергера. Он подошел к часовым, негромко что-то сказал им, а потом, легко перебравшись через неказистый мостик, сообщил:

– Их высочества рады будут принять вас, но только завтра. Сегодня, как вы сами, должно быть, понимаете, достаточно поздно. Сейчас вас проводят в дом, где вы заночуете. Кто еще с вами, не считая гайдуков и возницы? – Апраксина сообщила, что при ней лишь двое горничных, которые могут разместиться в одной с ней комнате.

– Хорошо, – кивнул Чоглоков. – Езжайте за мной, тут есть более пристойный въезд, но не все о нем знают, – проговорил он, обращаясь одновременно к кучеру и самой графине.

4

Заночевала Аграфена Леонтьевна вместе с Аглаей и Евлампией в небольшом домике неподалеку от дворца их высочеств, а гайдуки и кучер Никита разместились вместе с дворовыми людьми. Комната не отапливалась то ли в целях экономии дров, то ли в самом деле никого не ждали. Пока помещение нагрелось, Аграфена Леонтьевна изрядно намерзлась и тут же улеглась спать, слегка перекусив привезенными с собой из дома запасами.

«И чего я скажу завтра наследнице? – думала она, дрожа всем телом на холодных простынях, хотя их предварительно посушили возле печи, но они так и остались влажными. – К тому же у меня разговор сугубо конфиденциальный должен состояться лишь с Екатериной Алексеевной, а как от Петра Федоровича избавиться? Он наверняка будет присутствовать…» Она была уже не рада, что решилась на эту ничего не обещавшую заранее поездку. И хотя она была одной из самых знатных и богатых женщин России (число крепостных душ, числившихся только за ней лично, не считая тех, что были записаны за Степаном Федоровичем, доходило до десяти тысяч, а уж землицы разной и вовсе на доброе королевство хватило бы), она терялась, оказываясь подле особ императорской фамилии.

Тут ей неожиданно вспомнилось, кто таков Николай Чоглоков… В свете о его возвышении ходило множество самых разных слухов. Узнать, какой из них верный, а какой чистый вымысел, оказывалось порой не так-то просто. Все сводилось к тому, что некогда род их, происходивший из южно-русских земель, был весьма знатен и богат. Но, как часто водится, в одно прекрасное время предки нынешнего камергера лишились денег и поместий и занялись торговлей, но кто-то из их многочисленного семейства сумел попасть в столицу, где отличился редким умением в танцах любого рода. Елизавета Петровна, будучи тогда еще далеко не императрицей, а лишь дочерью усопшего монарха, что особого веса ей не прибавило, а лишь умножило число врагов, выделила Чоглокова из числа прочих. Всем известно было ее неуемное желание танцевать день и ночь до упада, кавалеры же не выдерживали этакой прыти цесаревны и исчезали из танцевальной залы один за другим. Кроме Николая Чоглокова. Тот был иной породы и мог без перерыва явить хоть дюжину самых замысловатых фигур, не проявляя при этом ни малейшей усталости.

За эти ли заслуги или за проявление услуг иного рода, но в один прекрасный день Николай Чоглоков посватался к близкой родственнице жены усопшего императора Екатерины I, звавшейся Марией Симоновной и носившей фамилию Гендирова. Елизавете Петровне, которая наверняка и сделала протеже своему партнеру по танцам, она доводилась двоюродной сестрой. Ни больше и ни меньше. Узнав о сватовстве дворцового танцора к особе, состоящей в прямом родстве с семейством Романовых, двор вначале замер, а потом загудел, словно пчелы в колоде. Одни перестали здороваться с Чоглоковым, сочтя это ниже своего достоинства. Большая же часть вельмож кинулась заискивать и лебезить перед ним, тем более что незадолго до этого он был пожалован графским достоинством, назначен камергером двора, а затем получил должность обер-гофмейстера, да в придачу получил кавалерство ордена Белого орла. Таким образом он в самый короткий миг обошел прочих именитых вельмож, став особой с чином третьего класса согласно российской «Табели о рангах», что приравнивалось к тайному советнику по штатской службе и к генерал-лейтенанту – по военной.

Вот тогда и родилась в столичном обществе придуманная кем-то из стихоплетов злая строчка, приписываемая то ли язвительному Антиоху Кантемиру, скончавшемуся неожиданно в год свадьбы Чоглокова, то ли никого и ничего не боящемуся Михайле Ломоносову. Толковать ее можно было по-разному и отнести к особам различным, но почему-то большинство сведущих в столичных делах лиц относили ее именно к Николаю Чоглокову. А звучала она задорно и предерзостно: «Хочешь орден нацепить, умей жопой покрутить!» Нашлись даже подражатели и более злые рифмоплеты, дополнившие сию дерзость, но вскоре после пышно прошедшей свадьбы злые вирши были забыты, а чета Чоглоковых была своевременно удалена от двора императорского ко двору, как тогда принято было изъясняться, «юннатскому».

А произошло следующее. Наследником российского престола был объявлен племянник императрицы, Карл Петер Ульрих Гольштейн-Готторпский, ставший после православного крещения Петром Федоровичем. В качестве наставника приставлен был к нему именно Николай Чоглоков. Учил ли он его танцевальному ремеслу, неизвестно, но вот то, что о каждом шаге наследника он доносил лично императрице, то не было тайной ни для кого. Более того. Никто из придворных не имел права обратиться к великому князю без ведома и разрешения обер-гофмейстера Николая Чоглокова. И то была воля тихой, мягкой, но в личных делах неуступчивой матушки-императрицы. После прибытия в Петербург невесты Петра Федоровича опекать ее была приставлена супруга Чоглокова – Мария Симоновна. Поскольку местом жительства для молодого двора был выбран Ораниенбаум, туда же перебрались и Чоглоковы, чему большинство светских львиц несказанно обрадовались. Дело в том, что Николай Наумович оказался не только неплохим танцором, но еще и великим любителем женского пола. А зная его родственную связь с императорской фамилией, мало кто из фрейлин двора могли отказать ему во взаимности. Добившись несколько раз своей цели, он потерял всяческую осторожность и амурные связи женолюбивого танцора стали достоянием не только петербургского двора, но и венского, и версальского, не говоря о лондонском. Может быть, императрица в очередной раз закрыла бы глаза и на эту шалость своего бывшего партнера, но иностранные дипломаты слыли не только великими знатоками разных дворцовых сплетен и интриг, но и принимали в них самое непосредственное участие, надеясь выловить себе заветный кусочек влияния на знатное лицо путем шантажа и подкупа.

Когда канцлер Бестужев явился к императрице с письмом французского посланника, в котором тот отчитывался, сколько луидоров выложил фрейлине Кошелевой за то, что та провела несколько тайных встреч с бывшим танцором, а ныне обер-гофмейстером и кавалером ордена «Белого орла», то императрица пришла в ярость.

– Ты, Алексей Петрович, чего хошь, то и делай с ним: хошь выхолощи, а еще лучше – отправь туда, где ни одного иноземного дипломата сроду не предвидится. Но игрища оные прекращать надо.

Вот и угодил после того случая Николай Наумович в Ораниенбаум вместе со своим изрядно пощипанным орденом, графским титулом и званием чиновника третьего класса, став обыкновенным надзирателем и смотрителем по хозяйству при молодом дворе наследников российского трона.

5

На следующий день графиня Апраксина была принята в малой зале дворца, где в сад выходило лишь одно окно, а лестница возле стены вела наверх, в спальные помещения. Посредине стоял небольшой овальный столик, на котором громоздилась различная военная амуниция: пистолеты, шпаги в ножнах и без оных, и сверху лежала огромная бронзовая подзорная труба. Апраксина и раньше слышала о тяге наследника к военным предметам, особенно много слухов ходило о его пристрастии к игре в солдатики, но большинство дворцовых офицеров относило это к родовой предрасположенности его предков к военным баталиям. Коль скоро проявить себя на этом поприще Петр Федорович еще не мог, потому и находил утешение в играх. Если вспомнить его прадеда Петра, то и тот не лучше был и в его годы затеял потешные полки, которые штурмовали городские московские пригороды, чем доставляли массу неудобств и неприятностей обывателям и особенно торговкам, чьи прилавки после их налетов пустели, как после нашествия настоящего супостата.

Императрица Елизавета учла эту родовую страсть и ни под каким предлогом не разрешала наследнику находиться в действующей армии. Она хорошо знала и понимала вольности и обычаи казарменного уклада, где все равны и каждый смутьян может затеять такую бучу, после которой ни правого, ни виноватого не сыскать. Единственное, что она разрешила племяннику, так это выписать роту голштинцев, которую тот с утра до вечера муштровал на небольшом плацу на краю парка. Следила она за каждым поступком наследника, и любое неосторожно сказанное при малом дворе слово уже на другой день было ей известно.

Тут Аграфену Леонтьевну и обожгла мысль: значит, и о ее визите будет доложено императрице?! И как она истолкует сей неосторожный шаг жены опального фельдмаршала? Но изворотливый ум Апраксиной тут же подсказал ей выход: «Скажу, будто бы не решилась к ней самой ехать заступничества за мужа просить, а решила начать с наследника… А там будь что будет…»

Только она успела сесть в неудобное высокое кресло с лопнувшими во многих местах пружинами, обитое видавшим лучшие времена красным бархатом, как скрипнула дверь и в комнату вошла сама Екатерина Алексеевна, любезно улыбаясь и на ходу поправляя рассыпанные по плечам локоны золотистых с серым отливом волос. На ней было атласное платье цвета морской волны, который очень шел ее лицу, а на шее поблескивало ожерелье из красного жемчуга, придавая ей праздничность и подчеркивая свежесть ее чуть смуглого лица.

– Прошу прощения, любезная графиня Аграфена Леон… – Тут она чуть запнулась, видимо, вспоминая, как правильно произносится отчество Апраксиной, но ничуть не смутилась, а непринужденно продолжила: – Извините, но никак не привыкну правильно произносить имена православных святых. Они такие красивые и одновременно… – Она опять ненадолго задумалась.

– …сложные, должно быть, вы хотели сказать, – помогла ей Апраксина, предусмотрительно встав с кресла и зацепившись подолом за вылезшую сквозь обивку пружину. Послышался легкий треск рвущейся материи, Екатерина догадалась о его причине, и возникла неловкая пауза.

Неожиданно Екатерина Алексеевна звонко рассмеялась, как-то по-детски хлопнула себя ладонями по бедрам и, продолжая заливаться смехом, пояснила:

– Я просила нашего нерасторопного гофмейстера поменять всю мебель, а он непонятно чем занят все время и, как всегда, забыл это сделать. Моя бы воля, прогнала бы его, как это по-русски…?

– Взашей, – тут же подсказала Апраксина, осторожно осматривая зацепившееся за предательскую пружину платье и пытаясь определить, насколько велик ущерб и можно ли будет оставаться в нем и далее или следует переодеться.

– Вот-вот, – подхватила Екатерина Алексеевна, – вза-шей!! И не жалей! Правильно говорю?

– Верно, ваше высочество, – согласилась Апраксина, так и не решившая, оставаться ей в том же наряде или попросить разрешения на его замену.

– Сейчас мы поглядим, что за конфузия у вас случилась, – подбежала к ней Екатерина, чуть нагнулась и осмотрела повреждение. – Ничего страшного, как мне кажется. Я вам помогу наложить небольшой… – Она на минутку запнулась, вспоминая нужное слово, и произнесла его по-немецки: – Naht[4 - Naht (нем.) – шов.]. Да?

– Совершенно верно, – согласилась графиня Апраксина, хотя имела об иностранной речи весьма отдаленное представление, но она была рада на что угодно, лишь бы скорее прикрыть свой конфуз.

– Шоф, – неожиданно вспомнила ускользнувшее от нее слово Екатерина. – И все будет выглядеть вполне пристойно. Подождите минутку… – И она умчалась в ту же дверь, оставив графиню в полном недоумении.

Та не решилась повторить неудавшуюся попытку сесть в кресло и решила стоя дожидаться возвращения Екатерины Алексеевны. Но прошла минутка, за ней другая, а та все не возвращалась. Вдруг наверху раздались громкие шаги, а потом на лестнице показались высоченные сапоги с прицепленными к ним шпорами. Сапоги неуверенно ступали по косым прогнутым степеням, и наконец показался сам их обладатель. То был Петр Федорович собственной персоной. Апраксина сделала легкий книксен и отступила назад, в результате чего неустойчивое кресло тут же рухнуло на пол. Она побледнела, не знала, куда ей деваться после случившихся неприятностей, и хотела выскочить за дверь.

Но Петр Федорович, как галантный кавалер, ловко подскочил к ней, причем ростом он оказался ровно по ушко бравой фельдмаршальше, одной рукой подхватил с пола злосчастное кресло и поставил его к стене, а потом попытался усадить на него даму.

– Покорнейше благодарю, ваше высочество, – отказывалась графиня, памятуя о предательских пружинах и не желая окончательно оскандалиться.

– Нет, это я вас прошу присесть. Не будем же мы, как на смотру, стоять напротив друг друга. Мне же неловко сидеть в присутствии столь высокочтимой особы…

От этих слов Аграфена Леонтьевна расцвела, зарделась и изобразила полное расположение к особе наследника, но… сесть не решилась.

Обескураженный Петр Федорович отошел к столу, где ему под руку попалась подзорная труба, и он, найдя в том спасительный выход из создавшегося положения, схватил ее, раздвинул почти до предела, подошел к окну и поманил графиню к себе.