«Тут, несомненно, налицо уголовное преступление. Вся столичная полиция поставлена на ноги. К открытию гнезда бандитов приняты энергичнейшие меры».
Газета была залита слезами Нины. Без истерики, без воплей, с чувством величайшего самообладания, однако забыв, что в комнате Парчевский, она подошла к переднему углу и стала перед иконой на колени. Инженеру Парчевскому пришлось проделать то же самое. Нина стукалась лбом в землю, Парчевский – тоже, стараясь удариться погромче. Нина вздыхала, вздыхал и Парчевский. Нина шептала молитвы, шептал молитвы и Парчевский.
– Добрый вечер, – сказал Протасов, и пенсне упало с его носа. – Что это?..
Инженер Парчевский вскочил, отпрянул в темноту, где стал тотчас же обмахивать платком брюки и править на них складку, ругаясь в душе: «Черт, лезет без доклада!»
Протасов тоже мысленно выругал его: «Подлец, пресмыкающееся!» – и вслух сказал:
– Простите, Нина Яковлевна. Я с черного хода.
– Я сию минуту, присядьте, Андрей Андреич, – проговорила Нина и вышла освежить лицо.
Протасов сел к столу, Парчевский – на диван. Оба чувствовали себя скверно: один как вор, другой как нечаянный, непрошеный свидетель-очевидец. Во всех углах столовой притаилось тревожное молчание. Лишь мерно отбивали такт часы да встряхивалась сонная канарейка. Протасов стал тихонько насвистывать какой-то мотив. Парчевский внимательно точил ногти металлической пилочкой в костяной оправе.
– А я, простите, и не знал, что вы такой набожный.
Парчевский, не торопясь, вынул из сердца шпильку недруга и заострил свою:
– Как вам известно, я католик… Бывают обстоятельства, когда, когда… Ну просто, я растерялся, не знал, что делать, когда пани опустилась на колени… Но я никак не ожидал ни подобного вопроса с вашей стороны, ни того, что вы на цыпочках подкрадываетесь, как кошка… И то и другое – моветонно.
Парчевский закинул ногу на ногу и круто отвернулся от Протасова.
– Знаете, – проговорил Протасов, крутя в воздухе пенсне, – задав такой вопрос, я просто интересовался вами как типом… Вот и все…
– Мерси…
– Да, да. А вы свой менторский тон приберегите для кого-либо другого. Например, для Наденьки.
– Пардон… Для Надежды Васильевны, хотите вы сказать?
– Для той роли, которую вы ей навязали, она слишком примитивна, чтоб не сказать – глупа.
– При чем тут я и при чем тут Наденька? – поднял брови и плечи инженер Парчевский.
– Да, подобный симбиоз дьявольски интересен… Ха-ха-ха!..
Во всем черном вошла Нина.
VIII
Весть о смерти хозяина разнеслась по всему поселку. Слухи плодились, как крысы: быстро и в геометрической прогрессии.
Отец Александр, хотя с большим сомнением в смерти Громова, все-таки на литургии помянул у Божьего престола новопреставленную душу Прохора. «Лучше пересолить, чем недосолить», – по-бурсацки, попросту подумал он. А как служба кончилась, горничная Настя передала ему приглашение барыни «пожаловать на чай».
Домашнее совещание – Нина, отец Александр, Протасов – происходило в кабинете Прохора. На нем присутствовал в качестве немого свидетеля и волк.
У Нины глаза заплаканы, естественный румянец закрыт густым слоем пудры. Отец Александр впервые прочитал заметку и трижды перекрестился.
– По-моему, еще бабушка надвое сказала, – проговорил Протасов, закуривая сигару Прохора. – Я полагаю, что «Петербургский листок» самая желтая, самая скандалезная газета в мире. Бульварщина! На эту тему я уже говорил вчера с Ниной Яковлевной. И думаю, что я прав, утверждая, что тут просто какой-нибудь фортель… Хотя…
– Помилуйте, – крестообразно сложил священник руки на груди. – А имена? Иннокентий Филатыч, папаша Нины Яковлевны… Боюсь быть пророком, но логика заставляет думать, что…
– Вчера мы послали в Петербург экстренные телеграммы в несколько мест, – сказала Нина.
– В редакцию, в градоначальство, в столичную полицию и в адрес Прохора Петровича – в Мариинскую гостиницу, в Чернышевом переулке, – подтвердил Протасов.
При словах «Прохор Петрович» лежавший на кушетке волк навострил уши, позевнул и завилял хвостом. Священник, заметив поведение животного, спросил хозяйку:
– А вы не наблюдали, многочтимая Нина Яковлевна, некоторого душевного, нет, не душевного, конечно, а… как бы это сказать? Ну, вот этот самый зверь, как он себя вел в то черное число? Может быть, выл, может быть, лаял, сугубо тосковал…
– Не припомню, – сказала Нина. – Голубчик Андрей Андреич, подайте мне шаль, замерзла я… – Она передернула плечами.
– Так, так… А то с сими бессловесными тварями бывает. Чуют, чуют… Ну, что ж. Ежели ничего не произошло такого, это зело утешительно. Во всяком случае, дочь моя, надо уповать на милость Божью и духа своего не угашать.
Читая назидания и понюхивая из серебряной табакерки душистый табачок, отец Александр привел несколько известных ему примеров, когда людей живыми почитали игрою случая за мертвых.
– Так было, например, с моим наставником преосвященнейшим новгородским и старорусским владыкой Феогностом…
– Или с владыкой американским Марком Твеном, – вставил Протасов, принеся шаль.
– Да, да! Да, да! – с какой-то детской радостью воскликнул священник.
– Я ко всему готова, – кутаясь в шаль, сказала Нина.
– Зело похвально!
Было выяснено, что ни телеграмм, ни писем от хозяина не поступало вот уже десять дней. Это обстоятельство признавалось самым тревожным. В сущности, для всех трагедия была почти достаточно очевидна. Лишь легкие тени надежды мелькали в душе Нины. Они только мучили ее, сбивали, не принося успокоения.
– Во всяком случае, – сказал священник, – я полагал бы целесообразным торжественную панихиду отложить до тех пор, пока факт абстрактный, не дай Бог, станет фактом конкретным. – Он почувствовал, что допустил некоторую неловкость, и, чтоб сгладить впечатление, добавил: – Впрочем, я интуитивно чувствую, что Прохор Петрович жив.
Волк опять быстро замолол хвостом и соскочил с кушетки.
– А ежели – да, что мне делать? – Опущенные глаза Нины опять заволоклись слезой. – Ехать в Питер или…
– Или предоставить доставку останков усопшего Иннокентию Филатычу и вашему папаше? – перебил священник. – Я полагал бы, вам бросать дела и хрупкую Верочку не следует.
– Что касается ведения дел, – сказал Протасов, выпустив густые клубы дыма, – то я ручаюсь головой, что дела ни в малой степени не пострадают.
– Я в этом уверена, – попробовала робко, сквозь слезы, улыбнуться ему Нина.
Протасов перехватил улыбку, как луч солнца, по-своему оценил ее и спрятал в сердце. Сердцу стало жутко, страшно и приятно.
Удрученней всех, пожалуй, чувствовала себя Анна Иннокентьевна. Лавку сегодня она не отпирала, а сидела в спальне полураздетая, окруженная кумушками, старушками, шептуньями, и, плача, неистово кричала:
– Папашеньку моего засудят!.. Папашеньку моего засудят!..
В своей искренней печали не отставал от нее и дьякон Ферапонт. Прохор выписал его с Урала как искуснейшего кузнеца. Он всей душой был привязан к Прохору. Сколько раз ходили они вместе с ним на опасную охоту. Однажды медведь смял Прохора – кузнец взмахом тяжелого топора сразу почти отсек зверю мохнатую башку. Прохор в долгу не остался, – он вдвое увеличил кузнецу жалованье и подарил ему хорошее ружье. Прохор, как и прочие, всегда поражался громоносным его голосом. Однажды стадо коров, напуганное заполошным зыком Ферапонта, примчалось с выгона в поселок, а бык ринулся в болото, завяз там по уши и сдох.