Записки художника

Мои родители радовались тому, что я продолжал учиться и познавать мир, тому, что мое поведение более или менее походило на нормальное, да даже тому, что моя рука клала пищу мне в рот, пока я медленно умирал внутри.

Ступень за ступенью я спускался вниз. Холодное дно забирало последнее тепло моей души. От обморожения я кричал. Я вопил, но мой рот оставался неподвижен. Тело мое было полностью здоровым, разум мой был ясен. Во мне не было ни грамма печали. Только всепоглощающее чувство голода. Я должен был что-то сделать, должен был заполнить пустоту, иначе – муки и неизбежная смерть.

Сколько бы я ни пытался закрыть на это глаза, сколько бы я ни мечтал проснуться здоровым, каждое мое утро начиналось с боли. К тому времени, как мама приходила будить меня, я уже валялся скрученный под одеялом. Я шел чистить зубы и попросту не мог перевести внимание от моей груди. Мое тело двигалось само. Оно выполняло тот небольшой набор функций, который уже успело заучить. Мои глаза смотрели на множество различных предметов, но я видел лишь мое сердце и черное пятно рядом с ним.

Первые дни из этого ужасного состояния меня могло вывести то, что я никогда раньше не видел, – что-то новое и интригующее. Я помню, как наблюдал за птицей, что приносит своим детям покушать. Или как мужчина в рваной одежде просит у прохожих денег на хлеб. В эти долгие минуты я был очарован, но прошла буквально неделя, и симптомы моей болезни ухудшились.

Каждую ночь я бился в агонии. Каждое утро я воскресал из мертвых. И днем я был ходячим трупом.

Кто знает, сколько это все могло продолжаться, кто знает, что со мной стало бы в дальнейшем, если бы не один несчастный случай. Тот вечер не дал мне погрузиться на самое дно, но вместе с этим он отобрал последнюю надежду моих родителей на счастливую жизнь. Все скопленные во мне страхи, вся боль, тянувшая меня вниз, исчезли. Остался только голод, однако теперь я знал, чем его утолить.

В тот вечер маму задержали на работе. Обычная ситуация. Так что мы остались с папой вдвоем. Раньше мне нравилось проводить время с этим веселым, умным, бородатым чудаком. Пусть он и был увлечен своей работой, но за ним было интересно наблюдать. И он никогда не забывал обо мне. Даже часто спрашивал мой совет насчет того или иного эпизода в его новой книге. А так как я был его главным героем, мое бурное воображение рисовало всю картину действий, и тогда я решал, как мне поступить. Получалось очень правдоподобно. Мои неожиданные решения почти всегда могли вызвать сопереживание у папиных читателей.

Но в тот день у меня не было ни сил, ни желания помогать отцу. И когда он спросил моего совета вновь, вместо ответа я задал ему встречный вопрос, который очень сильно меня волновал в то время. Отец описывал переживания и мысли героев так живо, что им невозможно было не поверить. Когда я читал небольшой отрывок из его книги, это меня сильно поразило, и я подумал: а что, если и наш мир не совсем реален, что, если кто-то прописывает все наши действия, чувства и решения. Все это, конечно, было не на таком высоком уровне осознанности. Я, скорее, просто испугался этой случайной мысли в моей голове. Тогда папа попросил меня поднять правую руку. Я послушался, и он сказал, что никто бы не стал описывать такую скучную сцену. Это объяснение мне показалось бесспорным. Я перестал об этом думать.

После этого наступило гробовое молчание. Мне было вполне уютно в нем, но вот отцу оно очень мешало работать. Он еще раз попытался меня о чем-то спросить, но я просто ответил, что не знаю. Тогда он резко отодвинул стул, встал и направился к своему шкафу. Его руки несколько минут перебирали кучу разных штуковин, и вот, наконец, он что-то достал – повернулся ко мне, и я мельком увидел те самые кисточки с краской. Мои глаза налились безумием. Когда отец увидел эти два бездонных голубых шара, он мигом спрятал все назад, но было уже поздно. Этого мига было достаточно.

Потерянное дитя пало на колени. Мир вокруг него замер. Не было больше света на земле, а вместе с ним ушли и тени. Осталось лишь Ничто. Вместе с Богом умер смысл жизни. Вместе с Отцом обесценилась мораль. И перед его лицом стояло чудовище невиданных размеров. Его клыки обливались слюной, его алые глаза полыхали ярче заката, и острые когти готовы были впиться мальчику в лицо.

Но мальчик не боялся. От чудовища не исходило ничего враждебного. Он был уверен, что оно не смеет ранить его. Оно не было ни мертвым, ни живым. Словно само понятие жизни здесь имело совершенно другое значение. Невозможно было осознать происходящее. Это не было похоже на простую галлюцинацию. Все пять чувств разом отказались работать, но все же мозг отчетливо воссоздавал картину, запах, звуки. Наблюдало не тело – наблюдала душа.

Тогда мальчик издал пронзительный звук, не похожий на плач ребенка, звучащий скорее как вопль загнанного в угол зверя. Смотреть на него было одновременно до боли жалко и до тошноты омерзительно. Людской труп перед лицом не угнетает так, как вид этого мальчика в тот миг. В нем не было ни грамма эстетики, а значит, столько же и от морали. Лишь чистый эгоизм.

Мужчина, замерший у шкафа, отбросив все свои мысли, вновь поднял краски с кистями и отнес тому мальчику.

Рев прекратился. В комнате были двое: я, рисовавший что-то прямо на полу, и мой отец, лежавший без сознания.

Глава 9. Страх

Получив ключ к моему сердцу, я пришел в себя. Разум немного прояснился, но виденье мира пошатнулось основательно. Все вокруг стало каким-то иллюзорным, а вот неподвижная фигура монстра передо мной казалась мне вполне реальной. Почему-то у меня в голове засела мысль, что я непременно должен его зарисовать, тогда все мои проблемы разом исчезнут.

Я научился контролировать свои действия, однако у меня исчезло осознание того, что любой поступок необратим и несет за собой определенные последствия. Если сравнивать два этих странных состояния моего разума, то первое, скорее, похоже на просмотр фильма, а второе на видеоигру. Сейчас я лишь хотел рисовать и наслаждаться этим. Даже неподвижное тело моего отца ни капли меня не волновало на тот момент.

Не знаю точно, сколько я так просидел, но яркий день за окном уже превратился в прохладный вечер. На протяжении всего времени я продолжал рисовать. Монстр перед моим лицом начинал растворяться в воздухе, его конечности потихоньку превращались в пыль. Это пугало меня. Я боялся, что не успею закончить его завораживающие алые глаза. Однако мне повезло: жуткая морда исчезла в последний миг. Моя первая картина была окончена, и я радовался этому, как дитя радуется своей новой игрушке. Мое тело налилось новым, до дрожи приятным чувством. От груди оно распространилось в мои ноги, руки, плечи, наполнило мой рот, уши и, наконец, мою голову – никаких тревог, никакой боли, никакой пустоты. Тогда я был самым счастливым человеком во всем мире. Мне хотелось жить. Я чувствовал себя бессмертной душой, попавшей в рай. Словно моя эйфория будет длиться вечно.

К сожалению, как и все в этом текучем мире, закончилась и она. Однако мне было не до грусти. Внутри меня нежным светом горела любовь ко всему миру и к каждому человеку в отдельности. Она освещала мой путь, превращала будущее из пугающего, темного леса в ясную поляну. Я был рад, что появился на этот Свет.

Откинув первую работу в сторону, я хотел приняться за другую, чтобы вновь окунуться в этот глубокий колодец наслаждения. Тогда я услышал какой-то тихий шорох и чье-то томное дыхание. Такие звуки могли принадлежать только какому-то маленькому зверьку вроде ежа или енота, который по ошибке забрался в чужой дом, забился в угол и начал дрожать от страха. Я насторожился и медленно начал оглядывать все вокруг, боясь заметить хотя бы малейшее движение в темноте. Да, в обычном состоянии я был довольно-таки трусливым ребенком – одним из тех, кто в мамином халате могли разглядеть саму Смерть в черном плаще, а в куче одежды – бесформенного монстра. Увидев отца, ползущего спиной к двери в позе каракатицы, я сильно испугался. В комнате стоял полумрак, так что я не сразу признал его. Тем более его бегающие во все стороны глаза и трясущиеся конечности говорили о том, что он боится меня не меньше, чем я его.

Когда наши взгляды столкнулись, отец, по всей видимости, растерялся и не знал, что делать. Наверное, тогда он осознал, что в страхе уползает от собственного же сына. Если вам когда-нибудь приходилось просыпаться ночью от кошмаров, то вы прекрасно знаете, что еще какое-то время после пробуждения человек продолжает чувствовать себя в опасности, видя вокруг выдуманных созданий, и совершенно неважно, верит он в них или нет. Только после он способен понять, какая невообразимая глупость заставила его трепетать от страха. И он смеется, рассказывая эту историю друзьям, хотя в ту минуту был готов молить бога о пощаде.

Так и мой отец: привстал, отряхнулся, включил свет, смущено улыбнулся мне и вышел из комнаты, не вымолвив ни слова. Я остался один. Тусклый желтый свет от старой лампы освещал мою картину. Теперь я мог разглядеть ее во всех деталях. Меня поразила точность, с которой моя рука передела все черты монстра. Каждый шрам, каждая ниточка, торчавшая из разодранной одежды, была отражена на бумаге. Мне не верилось, что я могу так красиво рисовать. Какое-то время я еще поразглядывал этот волшебный рисунок. Немного подумав над происходящим и ничего не осознав, я взял в руки кисточку. Меня уже перестало что-либо волновать. Я хотел рисовать.

Но что рисовать? Как рисовать? Раньше я не задумывался над этим. Никаких монстров вокруг больше не появлялось. Моя рука не хотела двигаться сама. Тогда я взял чистый лист и решил просто повторить мою первую картину. По какой-то причине я столкнулся с целой кучей проблем: я не мог подобрать нужный цвет – красок было очень мало, линии получались уродливыми, неправдоподобными и в целом картина походила на какую-то нелепую мазню. Но не было времени расстраиваться. Я быстро потянулся за следующим листом. Я рисовал, пока рядом со мной не возникла целая башня из неудавшихся работ, пока все мои краски не кончились, пока в комнату не вошла мать.

Сначала она медленно приоткрыла дверь и заглянула внутрь. На пару секунд комната наполнилась скрипом – и вновь тишина. Я не знал, чего можно было ожидать, что нужно было делать. Скорее всего, меня опять отругают. Мама бывает очень страшна в гневе. От одной этой мысли по моей спине пробежали мурашки, но бесконечная любовь внутри меня не могла оставить мое лицо без радостной улыбки. Пусть ругает. Главное, чтобы у меня были кисточки и краски. Мне больше ничего не надо.

Детским, ласковым голосом я прошептал: «Мама». Тогда дверь отворилась полностью. К моему удивлению, лицо матери не сияло гневом. На нем также не было и других знакомых мне эмоций: ни жалости, ни страха, ни нежности. Оно, скорее, было удрученным, ни капли волнения – лицо сдавшегося человека, принявшего свою участь.

Мама неспешным шагом приближалась ко мне, глядя куда-то в сторону. Она не видела ничего перед собой и никаким образом не могла разглядеть портрет нарисованного мною чудовища. Но вдруг ее ноги резко замерли на одном месте. По какой-то причине она не стала идти дальше. Словно некий невидимый барьер мешал ей пройти. На несколько минут она превратилась в бездарную статую. Ее взгляд был устремлен в одну точку на стене. Она не позволяла себе даже моргать.

Я не смел проронить ни слова. Да и что я мог сказать в той ситуации? Кадры вокруг меня слишком быстро менялись. Вот я в кругу любящей семьи, наши лица наполнены счастьем – здесь уже родители начинают избегать меня, я окунаюсь в одиночество – потом они вновь стараются сблизиться со мной. Когда-то я понимал, что имеет для меня значение, а когда-то просто хотел исчезнуть из этого мира. К тому времени мне было шесть лет. Маленький мальчик, сознание которого распадалось по кусочкам и склеивалось вновь, не видящий грань между добром и злом, реальным миром и иллюзиями, – вот кем я был. В той маленькой комнате, с тусклым светом от старой лампы, родился новый кадр моей жизни.

Я был объят страхом, и больше всего я боялся собственной матери. Ее черты лица не казались мне знакомыми. Память о ней словно разом стерли из моей головы. Передо мной стояла какая-то женщина с пустыми бездонными глазами. Я мог утонуть в этих глазах навсегда. Неизвестность, исходившая от них, заставляла мою кровь бурлить.

Мне казалось, что не было смысла бежать или прятаться. Ее глаза могли одновременно видеть каждый уголок комнаты, каждую щель. Даже когда они не были направлены на меня, всеми частями тела я ощущал, что за мной наблюдают. Поэтому мне оставалось лишь неподвижно сидеть на одном месте и стараться дышать как можно тише.

Спустя какое-то время тело мамы начало двигаться: сначала глаза, потом голова, корпус и, наконец, ноги с руками. Теперь ее пустой взгляд был устремлен на тот самый рисунок. Мне показалось, что она с самого начала знала про его существование и ей стоило не малых усилий просто взять и посмотреть в его сторону. Следующий ее шаг был куда решительнее. Она в мгновение ока оказалась прямо передо мной, схватила пугающую ее бумагу и помчалась прочь из моей комнаты. Даже представить не могу, какие силы боролись в ней на тот момент, что она чувствовала и видела перед собой. Говорить с ней об этом я не мог. Но по рассказам отца я знаю, что мама сожгла мою картину в камине вместе со своими руками. Еле заметные шрамы от ожогов остались у нее до конца жизни.

С этого дня началось мое упоение собственным эгоизмом. Я забыл про все сущее, про мир за пределами четырех стен и уборной. У меня было все самое необходимое. Родители, несмотря на все, не забывали обо мне и приносили мне еду. Но родственная связь между нами исчезла. Ее перекрыла непреодолимая ледяная стена. Иногда от осознания этого мне становилось грустно, однако любая моя грусть мигом проходила – стоило мне только начать рисовать.

Краски и бумагу мне приносил отец. У него не было выбора. Лишаясь возможности творить, я плакал сильнее, чем голодный младенец. О том, что происходило между ним и мамой, даже он не хотел мне рассказывать. Так что единственное знание о тех далеких временах, которое есть у меня и которое я могу поведать вам, – это то, какие насекомые иногда залетали в мою комнату, какую еду приносили мне и, конечно, мои новые образы для картин. Не очень интересно, правда? Тогда нам нужно перенестись на два года вперед. К началу новых событий.

Глава 10. Порождение эгоизма

Мне стукнуло уже восемь лет. Сколько же бумаги я испортил, сколько нервов истрепал своим родителям, и как давно я не выходил из дома. Тем временем все мои сверстники уже начали одновременно веселую и печальную школьную жизнь.

Меня ведь и не пытались заставить пойти в первый класс. А я, глядя в окно, даже представить не мог, куда плетутся эти сотни недовольных детей каждый день, да еще и все в одинаковой одежде.

Жизнь вне стен все-таки вызвала во мне интерес. Пару раз я и вовсе подумывал о том, чтобы поговорить с родителями и постараться наладить наши отношения. Когда я чувствовал себя счастливым, мне казалось, что я вполне смогу себя контролировать, что никакой проблемы не существует вовсе. Я был чем-то большим, чем просто человеком. Я был всеми людьми одновременно, всем миром сразу. Это ментальное единство текло внутри меня, и каждая муха, каждый комар был чем-то дорогим мне.

В такие минуты с моего лица не сходила улыбка. Вне всякого сомнения, я бы вышел из комнаты и поговорил с родителями, если бы не скоротечность моего мнимого счастья. И кто же установил такую несправедливую цену? Почему минута радости стоит нескольких часов страданий? Хотя тогда я, конечно, не задавал себе настолько унылых вопросов. Цена меня не волновала, награда была слишком велика для того, чтобы пренебрегать ею ради спокойствия и нормальности.

В таком ритме протекал день за днем. Не менялось ровным счетом ничего. Неужели я тогда и в правду думал, что такая жизнь продлится вечно? Меня все устраивало, я жил по придуманным мною же правилам. Мешала мне лишь периодическая усталость от того, что приходилось писать картины по шестнадцать часов в сутки, и странная, ничем не оправданная паника. Она могла нахлынуть в любую секунду, и тогда мне казалось, что все мое существование в корне неправильно, что я обязан что-то изменить. Хоть и длилось это чувство меньше минуты – оно казалось мне невыносимым. Мне никогда не приходилось быть окруженным стаей волков, но думаю, что это единственное, с чем я мог бы его сравнить. Сама земля отторгала меня, словно я был ей противен. Но даже это было для меня всего лишь небольшой лужицей на пути к наслаждению, перепрыгнуть которую, мне не составляло труда. Думаю, если бы я должен был есть разбитое стекло каждый день для того, чтобы писать, я бы делал это.

Ложась спать, я точно знал, что будет происходить завтра. Каждый день был идеальной копией предыдущего. Я ничем не отличался от простейшего алгоритма какой-нибудь программы. Постель, картина, завтрак, туалет, картина, ужин, туалет, картина, постель. Словно персонаж игры, да еще и второстепенный. За исключением нескольких минут счастья, я не ощущал себя живым. Я был подобен животному, руководствуясь одними лишь инстинктами.

Я любил сидеть у подоконника после выполненной работы, когда пальцы и кисть правой руки уже отказывались двигаться, а боль от них разливалась по всей руке одновременно жгучим и ледяным потоком. О чем я думал в те минуты? На моих глазах бурлила жизнь. Толпы людей спешили по своим делам, мужчины с суровым лицом закуривали сигареты, какая-то одинокая старушка кормила стаю голубей, студенты и школьники старались разбавить нудную жизнь компанией друг друга. Утром туман от реки застилал все вокруг, и все, что я мог видеть, – одинокая береза, росшая прямо перед моим подъездом.

Блестящие сугробы снега за окном превратились в потоки грязи. Люди на улицах ругались, перепрыгивали через черные лужи и вязли в сырой земле. Потом из грязи вырос новый завораживающий мир зеленых листьев, насекомых, палящего солнца и нескончаемого детского смеха.

К моей неожиданности, перемены наступили даже внутри моей нерушимой крепости. После того как отец принес мне очередной завтрак, а я уплел его за пару минут и уже собирался приступить к новой картине, в комнату вошла мама. Каково же тогда было мое изумление! Даже жажда рисовать куда-то пропала на время. Нет, само собой, я видел свою маму после того случая. Хотя бы когда шел в туалет – мы часто пересекались. Иногда и она приносила мне ужин. Но в тот день все было совершенно иначе.

Мама смотрела мне прямо в глаза. Своим решительным и строгим взглядом она пыталась отыскать своего родного сына в моем теле. Тогда она заговорила:

– Покажи мне свои самые лучшие рисунки, – это было сказано с неприкрытым снисхождением. Как бы выброшено лишь для того, чтобы я мог почувствовать себя хоть немного значимым.

В ответ я лишь виновато улыбнулся и нерешительно направился к шкафу, где лежали все мои работы. Всю одежду оттуда я уже давно перенес в пустующий угол.

Сердце мое колотилось в бешеном ритме. Для чего маме понадобилось то, что она ненавидит больше всего, чего она боится? Эти вопросы прокручивались в моей голове, из раза в раз натыкаясь на глупые ответы. В итоге я пришел к тому, что моей воинствующей матери попросту надоела вся эта ненормальщина, которая творится в ее доме. Каждый день видеть вокруг себя сотни счастливых родителей с их детьми, слышать рассказы от подруг про ужасных мужей и непослушных маленьких извергов, а возвращаясь домой, сидеть с каменным лицом в молчании, уставившись в экран телевизора. Все это ужасно угнетает. Обыкновенность, все как у всех – вот к чему стремится душа человека. Мыслить за рамками нормальности, оценивать все своей меркой крайне сложно.

«Семья должна быть такой, какой ее показывают по телевизору. Такой, которая сохранилась на страницах бабушкиного альбома. Мама лишь хочет жить как все, поэтому она решилась на разговор со мной. Она пытается принять меня. Наверное, это что-то вроде того, когда у тебя нет выбора и приходится работать с тем, что имеешь», – так я тогда думал. Как же я заблуждался.

О том, чтобы показать маме мои лучшие картины, не могло идти и речи. Я прекрасно помнил, что с ней сделал мой первый шедевр. Все они лежали в отдельном ящике, к нему я даже не прикоснулся. Я открыл общий склад. В куче лежали рисунки, сделанные либо по скучным образам, либо те, что я рисовал полностью своими силами, вдохновляясь обычной природой. Нет смысла отрицать – сам по себе я далеко не гений, да и вряд ли талантлив.

Я уронил первую попавшуюся стопку прямо на пол, несколько сотен листов разлетелись по всей комнате. Мои глаза быстро пробежались вокруг и остановились на более-менее сносном зимнем пейзаже. Я подобрал рисунок, протянул его маме и зачем-то наклонил голову, пытаясь разглядеть ее хмурое лицо получше. Хорошо было заметно удивление в ее глазах. Она-то готовилась увидеть очередное чудище, разрывающее пополам человека. А тут вполне обычный спокойный пейзаж: посыпанная переливающимся снегом береза, замерзшая птичка, дети, играющие в снежки.

– Очень красиво, ты молодец, – откашлявшись, сказала она. – Ты так любишь рисовать? Значит, хочешь посвятить этому всю свою жизнь?