Легионер. Книга четвертая

– Господин начальник дружины! – закричали сзади. – Вестовой из штаба! Господин Ландсберг! Сюда! Срочное приказание!

Ландсберг принял пакет, разорвал – и не поверил своим глазам. Ляпунов извещал, что основные силы гарнизона, не принимая боя, начали отступление к Пиленгскому перевалу. Воинскому отряду капитана Терещенко и приданной ему дружине Ландсберга предписывалось обеспечить прикрытие отступающих частей, причем дружина замыкала арьергард.

– Он с ума сошел, – бормотал под нос Ландсберг, торопливо строча на развернутом планшете ответное донесение. – Нам надо хоть темноты дождаться, иначе под огнем противника половину дружины положу! Где вестовой?

– А он обратно убёг в пост! – доложили ему.

– Черт знает что! Ну и дисциплина! Сафронов! Ко мне!

Фельдфебель Сафронов, пригибаясь, добежал до Ландсберга.

– Срочное донесение для полковника Тарасенко. – Карл передал Сафронову свернутый лист бумаги с донесением. – Одна нога здесь, другая там! На словах скажи, что, ежели дружина будет оставлять свои позиции сейчас, то попадет на открытое простреливаемое противником пространство и понесет большие потери! Темноты надо ждать! Темноты! Если уж отступать приказано!

Фельдфебель исчез. Вернувшись через полтора часа, он доставил неутешительные известия. Тарасенко подтвердил приказание генерала Ляпунова о немедленной передислокации дружины. Не дожидаясь темноты, а немедленной! Ландсбергу предписывалось остаться на Пиленгском перевале в составе арьергардного отряда капитана Борзенко, третьей роты Александровского резервного батальона и батареи подпоручика Кругликова. Неожиданной новостью было уведомление Тарасенко о том, что японцы якобы заняли подступы к Пиленгскому перевалу. Как им удалось оказаться там столь быстро? Этого Ландсберг понять решительно не мог.

Однако приказ есть приказ. Делать нечего – его дружина начала отступление под огнем противника…

Японцы уже контролировали дорогу к перевалу – как назло, совсем недавно расширенную по приказу начальника местных войск. Конные разъезды шныряли по ней туда и сюда. Легкие пушки противника – тоже на конной тяге – буквально наступали на пятки отступающему арьергарду. Чтобы не потерять под шрапнелью всю дружину, Ландсберг распорядился сойти с насквозь простреливаемой дороги и двигаться вдоль нее по тайге.

Японцы наседали, орудийный огонь с кораблей и десантная артиллерия косили дружинников десятками. Плотный огонь вела и наступающая японская пехота.

С наступлением темноты японцы начали отставать. И около полуночи Ландсберг распорядился сделать привал и подсчитать потери.

Люди были мрачны и неприязненно поглядывали на своего начальника. От боевого настроя и состояния веселой злости, с которыми дружинники обороняли Жонкьерские высоты, не осталось и следа. Ландсберг их понимал: там, на заранее выбранной и защищенной позиции, людям было все понятно. Неожиданный приказ об оставлении позиций и отступлении под шквальным огнем был непонятен, никак не мотивирован, и имел вполне очевидные последствия. В гибели товарищей дружинники винили своего начальника: приказ-то отдал им он…

Сотники и взводные, подсчитав наличные силы, доложили: из двухсот двух штыков списочного состава дружины в наличии осталось восемьдесят пять. Сотники не скрыли: потери исчисляются не только убитыми и ранеными. Около полутора десятка дружинников дезертировали, и это угнетало Ландсберга едва ли не больше всего. Если солдат бежит с поля боя и оставляет своих товарищей, значит что-то идет не так…

Едва успели развести в лощинах подальше от дороги костры, и кашевары поставили на огонь котлы, объявили тревогу: оставленные для наблюдения секреты донесли о приближении японской кавалерии. Скрепя сердце, Ландсберг приказал тушить костры и строиться в боевой порядок. В темноте дружинники откровенно зароптали:

– Господин начальник, мы цельный день не жрамши!

– Куды опять идтить-то, в темнотище?

– Притаиться нам тута надо – японец, авось, мимо пробежит…

Ландсберг откашлялся:

– Господа дружинники! На войне, если кто не слышал, приказы командира не обсуждаются! Я знаю, что люди с самого утра не ели, почти не отдыхали. И я, между прочим, все время был вместе с вами! Тоже куска во рту не держал, не спал. И не в пролетке ехал! Надо идти. Останемся – попадем в окружение. А там плен…

– А хучь и плен! – раздался сзади гнусавый голос. – В плену хоть и не сладко, так хучь пожрать дадут. Начальник, тоже мне! Какой ты нам командир, ежели статский? Каторжник, как и мы! Думаешь, никто не знает?

– Ага, начальству руку держал, вот и командывает, людёв мордует…

– Это кто там такой смелый? – не выдержал сотник Анучин. – А ну-ка, выдь, покажись, а я на тебя погляжу! Записался в дружину – служи! Командир приказывает – хоть и статский – исполняй!

– А пулю в спину не желаешь, сотник, со своим статским командиром получить?

Анучин рванулся на голос, однако Ландсберг его остановил.

– Отставить, сотник! – и добавил потише уже: – Все одно не найдешь, кто кричал!

Он снова возвысил голос:

– Господа дружинники! Я никого неволить не стану. Кто желает – может остаться и ждать японцев. Сдавайтесь в плен… Только вот я вам что скажу, господа… Видит бог, не хотел говорить, а теперь скажу. И сотники подтвердят: не будет нам никакого плена! Командующий японским экспедиционным корпусом генерал Харагучи отказался считать дружинников на Сахалине комбатантами.

– Кем не считать?

– Комбатантами, господа! Говоря военным языком, комбатантом считается военнослужащий, в отношении которого действуют международные нормы, обязанные для соблюдения воюющими сторонами. Военнопленных, к примеру, положено кормить, не принуждать к работе. А мы все для Харагучи – не солдаты, а бандиты с большой дороги. Раз мы создаем наступающим японцам помехи – значит, они могут безжалостно нас истреблять.

– Вот те на… В каторге начальство и надзиратели нас за людёв не считали, и японцы туда же! Не врешь, начальник?

– Кто не верит – оставайтесь. Проверьте! – зло усмехнулся Ландсберг.

Ропот смолк. Люди молча построились и двинулись за сотниками вдоль дороги к селу Мало-Тымово. Ландсберг пропустил мимо себя устало бредущих людей, тронул коня. Впереди замаячила темная фигура отставшего.

– Господин начальник, дозвольте обратиться…

– Ты кто?

– Дружинник Курбатов, ваш-бродь. Так что раньше приказчиком у вас в магазине служил…

– Курбатов? Помню тебя, как же… Василий Митрофанович, если не ошибаюсь?

– Михайлович. Ну да бог с ним, с отчеством… Я вот упредить вас хочу, ваш-бродь… Вы бы того… Побереглись бы!

– На войне всякий беречься должен, Курбатов, – усмехнулся Ландсберг. – На то она и война!

– Я не об том говорю, господин начальник! – Курбатов взялся за стремя коня Ландсберга, придвинулся поближе, приноравливая свой шаг к лошадиному. – Разговор слышал давеча нехороший. Лиц не разобрал, темнотища, конечно. Да и прекратили говорить, как меня заметили. А говорили о том, что хорошо бы, дескать, командира нашего статского вместе с сотниками повязать, да японцам и выдать. Тогда те, мол, и не тронут. Еще и награда может произойти от японского микадо.

– Награду хотят? Ну-ну, – усмехнулся Карл. – Спасибо, что предупредил, Курбатов.

– Оно, конечно, может и просто так люди болтали! А, может, и всурьез. Я вот и решил упредить вас по старой памяти. Потому как, кроме добра, от вас ничего не видел…

– Спасибо, Курбатов! – снова поблагодарил Ландсберг. – Ты иди теперь, догоняй свой взвод. А то скажут, что с начальником шептался, косо глядеть станут. Как видишь, знакомство со мной – вещь непопулярная…

Брели до рассвета, пока оставленные дозорные не донесли, что японская кавалерия отстала. Японцы, пережидая ночь, разбили временный лагерь. А передовой дозор наткнулся на бивак арьергарда отступающего гарнизона.

Ландсберг дал долгожданную команду на привел.

Он натянул поводья, развернул коня и оглянулся на бредущих в мелколесье дружинников. Солнце еще не встало, однако тайга из угольно-черной стала серой и прозрачной. Карл мельком глянул на часы, покачал головой: рановато, но люди устали, озлоблены, измотаны неизвестностью. Спрятал часы в кармашек, негромко скомандовал:

– Сотников и взводных прошу ко мне!

Он перекинул правую ногу через луку седла, тяжело спрыгнул на землю, потопал затекшими ступнями, потянулся.

Дружинники, едва услыхав про привал, так и посыпались на землю – кто где стоял. Одни сразу же растянулись на чахлой траве, другие принялись разматывать обмотки и с наслаждением шевелить задеревеневшими пальцами ног. Кое-кто закурил, над биваком вперемешку с сизым табачным дымом поплыли обрывки обычных разговоров. Ординарец Есипов взял из рук командира поводья, отвел коня к осине, привязал и отправился искать отставшую единственную обозную телегу, где вместе со съестными припасами хранились остатки овса для лошадей.

Ландсберг, прислонясь к дереву и покусывая травинку, поджидал командиров сотен и взводных, с усталой горечью размышляя о том, что дисциплина в дружине после первых боев и слепого блуждания по тайге стала совсем ни к черту. Да и какие могут быть сотенные командиры, если от дружины осталась едва ли половина?