Наган и плаха

А выпроводив Задова, опять ночь прокоротал без сна в тяжёлых мыслях. Едва рассвело, плюнул на всё, сел к телефону. Решил звонить помощнику сам, будь что будет! Никогда не дрожала рука, а тут…

Долго не брали трубку. Он глянул на часы – рано взбеленился, в столице чуть свет к рабочим столам не спешат и ретивые, однако ошибся, помощник Кагановича ответил, видно, тоже в кабинете ночевал. И разговор был коротким – тот поинтересовался обстановкой, пожурил за затянувшиеся празднества и распорядился звонить в Центральную контрольную комиссию ВКП(б). Там ждут. Сдерживая дыхание, он заикнулся о должности.

– Заместителем начальника одного из важных военных отделов… Как для начала? – доброжелательно спросил помощник. – Но это только трамплин!

– Когда выезжать? – само собой вырвалось у него и перехватило горло от волнения.

– Туда звоните, Василий Петрович, – дал телефон помощник. – Но по старой дружбе подскажу: запрягут сразу. Работы там до чёртиков, ситуация в стране особенная, контрольной комиссии достаётся по первое число. Так что, если в отпуске не были, решайте, в ЦКК возможности долго не представится.

И, пожелав успеха, он попрощался.

«Вот ведь как лихо обернулось… – обмяк, полез он за трубкой трясущимися руками. – Сколько мучился, переживал, а пяти минут хватило, чтобы всю жизнь перевернуть!»

Шагнул к шкафу, налил рюмку, выпил и не почувствовал горечь водки, только пуще заполыхало лицо и всё внутри. У окна задымил трубку, а мысли метались, прыгали, обгоняя друг дружку. И Марью вспомнил не к месту, где она? Слышал, что укатила к родне. Прогадала баба, будет теперь локти кусать… Не жалел он её, а зазлорадствовал, сам найдёт в Москве другую, поумней, в столице выбор большой. А Задов? С ним как быть? Просился, дружок, все уши прожужжал МХАТом, Станиславским бредит. Запросы у него, конечно, аховые… А почему нет?! С новыми-то возможностями…

Он ещё налил, выпил. Позвонил Задову, тот, не догадываясь, бодро доложил о полной готовности к предстоящей поездке, если других указаний не будет.

– Не будет! – крикнул он, и голос выдал.

– Что? Свершилось? – понял тот сразу. – Звонил Кремль?

– Звонил! Во все колокола!

– Куда? Кем?

– Завтра всё узнаешь! Завтра!

IX

Лишь ткнулся баркас в пылающий песок островка, как ни старался взявший на себя роль тамады Задов, компания распалась. И виной всему Странников, ещё на борту пригубивший рюмку водки за прибытие. А ведь видел он, как опекал артист припасённую для себя Маргариту Львовну, программу целую затеял и в пути откровенные намёки вёл, но скинул обувь да озорно закатал до колен штанины светлых брюк ответственный секретарь и, заломив шляпу на затылок, вдруг подхватил по-молодецки на руки заливающуюся нервным смехом Марго и, сбежав по жалко скрипнувшему трапу, увлёк её во тьму деревьев.

Там они и пропали.

Дурачась, передразнивая друг друга, аукали им на разные голоса сначала с восторгом и с завистью, потом с ревностью и даже со злорадством, косясь на раздосадованного артиста. А устав, поневоле занялись каждый своим, разбившись на группы.

К слову сказать, не всех всполошил сей лирический инцидент. Две полненькие подружки Маргариты Львовны, Верочка и Ноночка, попорхали, попрыгали на палубе и зашушукались, озабоченно оглядывая оставшихся представителей мужской половины. И было отчего. Резавшиеся в шахматы на корме райкомвод Аряшкин и зав контрольной комиссии Манкаев, возле которых время от времени демонстрировала прелести худосочная прима Элочка; придя в себя от толчка баркаса в берег, не завершив эндшпиля, бросили доску с рассыпавшимися фигурами, лихо разнагишались и ахнулись с гиканьем в воду, подымая фонтаны брызг.

Следом за Странниковым высадился на берег энергичный десант матросов во главе с Егором Ковригиным. Заученно и спешно расстелили коврики в тени деревьев, разнесли закуски с винами и водкой, принялись расставлять палатки.

Лишь Задов не скрывал разочарования. Развлекаемый Анной Андреевной, молодящейся матроной, с которой играл ещё в комедиях Антона Павловича, и подоспевшей Эллочкой, бренчавшей на гитаре, разлёгся он на коврике, пристроил голову в коленях верной блондинки, погрустил положенное, а затем, оживая, разлил красного вина, приподнялся на локотке с первым тостом, подозвал державшегося особняком Глазкина:

– Прошу вас, председатель! Идите, идите к нам! – произнесено было в тон настроению, грусть по несбывшемуся рождала и велеречивость, и ностальгию. – Несмотря ни на что, выпьем за надежду! Вам она тоже не помешает в кресле председателя губернского суда! Ждут вас великие дела, а без надежды на успех…

– Вынужден вас огорчить, – сухо и с вызовом прервал его Глазкин, наливая себе водки в стакан и кланяясь дамам. – Ставя цель, я всегда рассчитываю силы. Вот залог моего успеха! Суд – лишь очередная ступень. Я рад, что свершилось, но моя цель выше!

И он залпом осушил стакан, ошеломив женщин, пришедших в восторг.

– Браво! – тут же подхватил и Задов. – Губерния с нетерпением ждёт такого председателя! Прежний, я слышал, тютя был известный…

– Не стоит ворошить прошлое, – опять оборвал его Глазкин и наполнил свой стакан: где уж успел, но был он заметно на взводе и его переполняли чувства. – Я долго шёл к цели. Не всё было гладко на моём пути. Увы, дорогу преграждали завистники и соперники, к тому же у каждого в шкафу свой скелет. Но мой не сковывает рук!

– Ах, Павел Тимофеевич, голубчик! – всплеснула руками Анна Андреевна. – Как это красиво и откровенно. Как чудесно всё это произнесено! У всех, у всех и розы, и шипы! Замечательно!

Она дотянулась до председателя губсуда и, загадочно подмигнув, успела чмокнуть его в щёчку. Тот не отстранился, принял за должное, поднял стакан:

– Я предлагаю тост за перемены! Не скрою, пришёл в суд не удовлетворить тщеславие, а вершить историю нашей губернии. Застоялись её колёса, обросли рутиной, необходимо завертеть их стремительней! Наводнение, которое мы победили, прибавило всем силы, заставило поверить в невозможное… Я понял, на что способен!..

– Ах, как хорошо! Как мило! – зааплодировала, подавшись его порыву, Анна Андреевна и выхватила гитару у Эллочки. – Можно, я спою для вас?

– В такой день всё можно, – подал ей бокал красного вина Глазкин и не выпускал, пока, привалившись к нему грудью, не выпила она до дна из его рук.

Он грохнул вдрызг стакан о землю и демонстративно расцеловал актрису, как ни морщился Задов.

– Пойте сегодня только для меня! – скрестил он руки на груди и принял позу известного французского императора.

Дрожа от чувств, она взяла аккорд:

…И много было нас. Горбуньи и калеки,
Чтоб не забыли их, протиснулись вперёд,
А мы, красивые, мы опустили веки,
И стали у колонн, и ждали свой черёд.

Вот смолкли арфы вдруг, и оборвались танцы…
Раскрылась широко преджертвенная дверь…
И буйною толпой ворвались чужестранцы,
Как зверь ликующий, голодный, пёстрый зверь!

– Анна! – остерегающе крикнул Задов, как ни был хмельным, почувствовал он неладное в словах песни и попробовал привстать, протестуя или запрещая, но слаб был порыв, отвалился артист на подушки, не совладав с собой, а Глазкин махнул на него рукой:

– Пустое! Продолжайте! Я хочу!

Но певица и не думала останавливаться и не обращала внимания на то, что творилось вокруг, глаза её прикрылись, запрокинутое в небо лицо пылало жаром, она, вероятно, ничего не видела и не слышала, вся отдавшись овладевшей ею эйфорией:

Одежды странные, неведомые речи!
И лица страшные и непонятный смех…
Но тот, кто подошёл и взял меня за плечи,
Свирепый и большой, – тот был страшнее всех!

С Глазкиным происходило неладное – он будто застыл, сцепив зубы и напрягшись, ледяными сделались его глаза, сжались кулаки. Он даже отстранился от певицы, и гневный рык вырвался из его нутра. Но Верочкой и Ноночкой это было воспринято за уместное подыгрывание актрисе, а Эллочка даже зааплодировала, не сдержавшись, крикнула «браво!». Лишь Задов, дотянувшись до стакана вина, осушил его наполовину и опрокинул на коврик, безвольно разжав пальцы.

А певица продолжала:

Он чёрный был и злой, как статуя Ваала!
Звериной шкурою охвачен гибкий стан,
Но чёрное чело златая цепь венчала,
Священный царский знак далёких знойных стран.

О, ласки чёрных рук так жадны и так грубы,