Холодно в небесах

– Проходите… – Нина замолчала, не зная, как обратиться к сотруднику комитета, за которого принимала министра. – Разденьтесь, если хотите, в доме тепло.

Кронс поблагодарил за предложение и с удовольствием снял верхнюю одежду, радуясь тому, что предусмотрительно оделся в штатское, а не в мундир.

– Мне нужно работать, прошу меня извинить, – скромно проговорила Нина. – Можете сами осмотреть дом или вам нужна моя помощь?

– Нет, спасибо, я справлюсь сам, работайте спокойно, я быстро.

Кронс бегло осмотрел кухню, для пущей убедительности отсканировав пространство для трехмерной интерактивной модели, если таковая понадобится, потом прошел в гигиенический блок, вид которого поверг его в ужас. Выходя из него, министр решил во что бы то ни стало найти средства на реконструкцию жилища Нины, даже если придется отдать собственные, и отправить сюда ремонтную бригаду в ближайшие дни. Эта мысль приятно ласкала душу, и Кронс чувствовал себя почти героем. Следующим желанием министра было найти Филдинга и ткнуть его мордой в интерьер этого дома, а вместе с ним призвать к ответу и Амира, и всех остальных, ответственных за благополучие граждан. Впечатлившись увиденным и расчувствовавшись собственной решимостью исправить бедственное положение жителей дна, Кронс чуть было не забыл, зачем пришел сюда, но, продолжая осмотр и оказавшись в комнате Била, увидел книги на полке и сразу все понял. Он в подробностях вспомнил разговор с властителем, то, как он якобы случайно назвал номер этого дома. Целью разговора с ним были книги из комнаты Била Корна, и ничего более.

Кронс взял в руки томик наставлений римского философа Сенеки, изложенных в форме писем к некоему другу Луцилию. Редкая книга, очень редкая. Старая и истертая, похоже, любимая. Кронс увидел закладку, открыл в том месте, где она лежала, и прочитал:

«Письмо XCIII. …Заботиться нужно не о том, чтобы жить долго, а о том, чтобы прожить довольно. Будешь ли ты жить долго, зависит от рока, будешь ли вдосталь, – от твоей души. Полная жизнь всегда долгая, а полна она, если душа сама для себя становится благом и сама получает власть над собою. Много ли радости прожить восемьдесят лет в праздности? Такой человек и не жил, а замешкался среди живых, и не поздно умер, а долго умирал…»

Кронс сел на колченогий стул, стоявший у такого же полуразрушенного стола, и, листая книгу, задумался о том, что только что прочел. «Разве не все мы живем в праздности и долго умираем? Имеет ли моя душа власть над собой? А душа властителя? Советника? Да каждого? И что это вообще значит: душа имеет власть над собой? Правильно ли я понимаю слова философа?» – проносились мысли в его голове, не находя ответов. Он вдруг подумал, что очень давно не держал в руках книги и что ему со страшной силой хочется прочитать именно эту. К удивлению, Кронс обнаружил, что многие места в книге были подчеркнуты маркером, на полях иногда попадались записи собственных мыслей читавшего, подчас весьма замечательных. Министр не знал, которому из Корнов принадлежат пометки: отцу или сыну, но теперь это не представлялось ему важным, поскольку ни того, ни другого в сообществе уже не было. Кронс закрыл книгу и взял другую – «Записки о Галльской войне» Цезаря, тоже зачитанную, но меньше первой. Пролистал – записи, выделения маркером отдельных слов и целых абзацев – книгу читали внимательно. «Что это может значить? – думал министр. – Как мог возникнуть интерес к античной мысли у обитателя дна? Никогда бы не подумал, что в наше время эти книги вообще сохранились, тем более чтобы их реально читали, причем настолько качественно читали». Но настоящий сюрприз ждал Кронса впереди: на полке остались еще три книги, среди которых был учебник греческого языка, книга под названием «Платон» и том «Войны и мира» Льва Николаевича Толстого, потрепанные настолько, что их было страшно открывать без ущерба для их сохранности. И все же министр решился взглянуть на Платона более пристально и на первой странице нашел список вошедших в сборник разговоров мыслителя: «Теэтен», «Менон», «Пир», «Государство». «Корн любил, выходит, сам с собой порассуждать», – подумал Кронс и отчетливо вспомнил, как двенадцать лет назад решалась судьба отца Била, и что место ссылки выбрал именно он. Воспоминания были неприятны министру, и он поспешно закрыл книгу и, подхватив остальные, стал спускаться с ними в гостиную.

Кронс размышлял, как унести с собой все эти увесистые тома так, чтобы это выглядело естественно и не вызвало подозрений у хозяйки дома. Не придумав ничего более подходящего, он решил попросить их у Нины почитать.

– Конечно, возьмите, если вам нужно. Я никогда не читаю книг, а даже если бы и читала, все равно ничего не поняла бы. Это Платон, муж мой покойный, был любителем, и сын потом увлекался. – Она оборвала на полуслове свою мысль и не могла уже продолжить разговор, как ни старалась: дышала с трудом и все слова, которые хотела сказать, забыла, только теребила концы платка малинового цвета, красиво завязанного вокруг шеи.

Кронс вышел из дома номер четырнадцать в смешанных чувствах: возмущенный бездействием целого ряда служб, допустивших бедственное существование таких, как Нина Корн, и с сомнениями в свой адрес тоже – черные кошки его души скреблись и шипели. Он спрашивал себя, что так задело его за живое в доме матери врага государства, того самого государства, которому он все это время верно служит, и ответа не находил. Его сознание сейчас могло только задавать вопросы, и все они повисали в нем – острые, как колючки, и безответные, как неразумные дети.

Кронс нес замотанные в материю книги, нес так бережно, как будто от этого зависела чья-то жизнь. С ними министр сразу отправился на виллу «верховного властителя небес и дна по совместительству», как иронично называли Вэла в узких кругах. Видеть властителя Кронс не хотел. А отдавать ему изъятые книги – тем более. Но он никогда не осмелился бы не выполнить распоряжение Вэла.

Приход министра погрузил Нину в задумчивость. Целый час после его ухода она сидела на кушетке, не понимая, что делать. Она сначала обрадовалась, что получила возможность обновить дом, а теперь не понимала, чему радовалась, ведь все эти годы она хорошо жила здесь и никогда не помышляла ни о каких переменах. В последний раз в помещении что-то ремонтировалось ее мужем лет тринадцать назад, вроде бы это была капсула для омовений. Но она и с ванной справляется, и с нагреванием на кухне воды для мытья. Зачем этот человек хочет создать для кого-то дополнительные трудности с ремонтом ее дома, Нина не понимала. Она искренне считала, что живет не хуже остальных и что жаловаться ей не на что: государство ведь дало работу, снабжает продуктами и всем необходимым – чего еще желать? Когда другие рассказывали, что в соседних энглах лучше обеспечение и больше субсидии, Нина не могла понять, как это так и на что можно потратить субсидию, если она больше коэффициента 1,1. А в то, что есть энглы, где людям принадлежат собственные средства передвижения, большие дома и даже маленькие участки земли рядом с ограждающим периметром, Нина отказывалась верить совсем. Владеть и распоряжаться чем-либо – привилегия небожителей, потому что они сильны духом, а простых людей потребности и излишние возможности только портят. Так считала Нина и многие другие с коэффициентом субсидии не выше 1,5.

Через час Нина забыла о своих сомнениях и продолжила работать, как раньше. Рутина отчетности поглотила ее полностью и восстановила привычную картину жизни. Каково же было ее удивление, когда этим же вечером в ее дом нагрянули люди из комитета по контролю за качеством жизни, забрали давно не работавшую капсулу и в течение часа установили новую – сверкающую большую кабину с гидромассажным душем и сауной. Одна из сотрудниц комитета настояла на том, чтобы задержаться и помочь Нине разобраться с кабиной немедленно, использовав ее по назначению.

В эту ночь Нина спала, как младенец, безмятежно улыбаясь во сне. Кабина ей очень понравилась, особенно тем, что теперь не нужно было греть воду, чтобы помыться, и носить тяжелые ведра из кухни в гигиенический блок: систему водоснабжения тоже исправили – горячая вода была во всех кранах.

Своим комфортом Нина была обязана Вэлу, который собственноручно отдал указания на этот счет сразу после отчета Кронса о визите в дом номер четырнадцать. Набравшись решимости, министр озвучил властителю свое желание отремонтировать жилище Нины и показал ему голографический вид интерьера. Вэл притворился, что видит такое безобразие впервые, и сразу распорядился выделить средства из бюджета на приведение дома в надлежащий вид.

К отделочным работам было решено приступить немедленно, сразу по окончании праздничных дней, а Нину на время ремонта переселить в гостиницу. Кронс был несколько удивлен воодушевлением, с которым властитель взялся за дело, ничего для него не значащее. Но объяснил это тем, что властитель ревностно охраняет соблюдение стандартов жизни жителей поднебесной, руководствуясь текущим положением дел, а не поступками иных лиц в прошлом: Нина имела высшую степень лояльности существующей власти и не должна была отвечать лишением элементарных бытовых удобств за то, что когда-то ее муж и сын были казнены за государственные преступления. Как бы то ни было, министр почувствовал облегчение, и его неприязнь к властителю, возникшая странным образом, исчезла так же внезапно, как и появилась.

Душевное состояние Вэла тоже несколько улучшилось после того, как Кронс оперативно выполнил его поручение, привез вожделенные книги, которые помимо удовлетворения прямого интереса украсили личную библиотеку властителя. К тому же министр взял на себя инициативу помощи Нине, освободив Вэла от тяжелых мыслей на этот счет и бесплодных поисков путей решения деликатного для него вопроса.

В то время, как Кронс общался с Вэлом, с трудом сдерживая недовольство тем, что Кир беспечно хватал ветхие книги, Зиги встретился с Петром, отправив тому извещение, что ждет его в кофейне «Мокко» на Липовом бульваре.

Лидера профсоюза не переставало удивлять пристальное внимание статусного лица к своей скромной персоне. И в то же время Петру было интересно узнать, что советнику нужно, и он появился в кофейне в назначенный срок, в одиннадцать утра, когда там практически никого не было.

Зиги выглядел скромнее обычного: коричневый плащ, не пропускающий тепло тела, словно термос, и высокие темно-зеленые кожаные сапоги на небольшом каблуке. Он сидел за столиком у окна, не привлекая к себе ничье внимание, и пил кофе с молоком. Увидев Петра, Зиги слегка приподнял руку, обозначая себя.

– Приветствую вас, советник, – подойдя к столику, произнес Петр немного громче, чем ожидал Зиги, и тот, едва опуская ладонь с плотно сжатыми пальцами, показал, что нужно говорить тише. – Что вам угодно? – спросил Петр, понизив голос.

– Присаживайтесь для начала, – улыбнулся советник. – Я просто хочу поговорить.

– Мне трудно представить тему нашего разговора, если честно, – хорохорился Петр, пытаясь скрыть свою неуверенность.

– Не будем воду в ступе толочь! – резко прервал его Зиги. – Я человек очень занятой, а потому говорю сразу: я пришел сделать вам предложение. Скажу больше – дважды я ничего никому никогда не предлагаю, так что подумайте очень хорошо, прежде чем дать ответ.

– И что же вы хотите мне предложить? – все еще не будучи в состоянии воспринимать слова советника всерьез, несколько вызывающе спросил Петр.

Зиги смерил его суровым взглядом, потом тем же оком обвел пространство кафе и вдруг посмотрел Петру прямо в глаза.

– Сотрудничество, – произнес он тихо, но решительно и твердо.

– Да за кого вы меня принимаете?! – тут же возмутился Петр, ничуть не пытаясь сдержать эмоции.

– До этого момента принимал за разумного человека, которому небезразлична судьбы жителей поднебесной, но теперь вижу, что сильно ошибался на ваш счет, – разочарованно произнес Зиги, после чего сразу поднялся и, отправив на счет заведения мелочь за кофе, направился к выходу.

Петр, обескураженный поведением советника, открыл было рот, но так и не нашелся, что сказать. Он чувствовал себя очень глупо и досадовал на свою горячность, из-за которой даже деталей предложения статусного лица не услышал, а сразу полез в бутылку. Он смотрел в окно, наблюдая, как советник садится в машину и уезжает, и в этот момент Петр подумал о том, что, возможно, прямо сейчас от него уезжает самая большая возможность его жизни. И о том, что он вряд ли когда-нибудь узнает, какая именно.

«Какой же я дурак! – сокрушался главный декабрист. – А еще называл себя лидером оппозиции! Да мне в пожарной бригаде работать, кнопку нажимать для слива воды и спуска порошка!»

Петр украдкой осмотрелся, словно хотел удостовериться, что свидетелей их странного разговора нет, потом торопливым шагом покинул заведение и отправился на работу, где его уже ждали Алекс и другие члены профсоюза. Петр почти бежал по Липовому бульвару, надеясь, что вместе с другом они что-то придумают, найдут способ разгадать маневры советника и каким-то образом выведают то, что он замыслил относительно тайного общества декабристов и всего поднебесного мира.

Утром Алекс выглядел намного лучше, но все равно не так, как обычно, хотя, не узнай Петр вчера о его недомогании, возможно, и не заметил бы, что в приятеле произошла какая-то перемена.

– Как самочувствие? – спросил Петр, пожимая другу руку.

– Сейчас все нормально, спасибо. А ты вчера что хотел рассказать? – поинтересовался Алекс.

Петр наморщил лоб.

– Да, похоже, рассказывать уже нечего, – с досадой ответил он, но все же передал подробности обоих визитов советника.

Алекс слушал его, широко раскрыв глаза, и молчал.

– Что ты обо всем этом думаешь? – нетерпеливо поинтересовался Петр.

– Не знаю… – искренне протянул Алекс. – А он зачем приходил сегодня? Чего хотел? Я что-то не понял.

Петр недоумевающе смотрел на друга, едва не плача. Ситуация была патовой – дальнейший разговор не имел никакого смысла, и он отмахнулся от Алекса и отошел «решать срочные вопросы», недостатка в которых, слава богу, никогда не было…

Утром 25 января на площади Мира собралось множество народа, чтобы отпраздновать окончание вольной жизни и начало Строгого периода. Это был субботний день, когда никто не работал, поэтому все вышли из дома, преисполненные намерений развлекаться до позднего вечера. Погода вполне располагала к гуляниям: мороз был совсем слабый, ветра не ощущалось, солнце иногда проглядывало сквозь тучи, но чаще оставалось за ними, низкими и тяжелыми, грозившими просыпаться снегом.

На площади двумя полукружьями выстроились торговые павильоны. Одни предлагали сладости и шалости для детей, другие – праздничный, но все равно безалкогольный глинтвейн и разные штучки для взрослых, призванные помочь мужчинам пережить Строгий период. Мальчишки постарше с любопытством заглядывались на витрины таких магазинчиков, а продавцы отгоняли их суровыми взглядами, а иной раз и крепкими словами.

– Тебе что здесь нужно? – одернул мужчина за плечо мальчика лет двенадцати.

– Пап, я только хотел посмотреть, – пропищал отпрыск, пойманный за разглядыванием коробки с надписью «Медсестричка» над нарисованной в коротком белом халатике с красными крестиками девушкой. – Это аптечка?

– Аптечка, – рассмеялись отец и еще несколько человек, случайно оказавшиеся рядом и все слышавшие. – Иди купи себе леденец, и пришли мне чек, я оплачу, – все еще смеясь, предложил он, чтобы отвлечь сына от злополучной витрины. – Надо же, какой любопытный! – заметил он приятелям, когда мальчик, опустив голову, побрел к другому павильону.

– Весь в отца, – с некоторой обидой в голосе сказала подошедшая женщина в черном плаще из непродуваемого материала, делавшем ее похожей на пластиковую бочку, перетянутую блестящим обручем.

Несколько жидких смешков послышалось у нее за спиной, но стоило ей обернуться, весельчаки сразу смолкли и отвернулись.

– Барт, жена у тебя сегодня очень напряженная, – серьезно произнес один из них. – Ты что, ввел дома Строгий режим раньше назначенного срока?