Старый дом

– Но вы ведь знали о его существовании?

– Знал.

– Вы разделяли взгляды Рылеева относительно того, что будто необходим насильственный переворот?..

Борис смутился. Он начинал бояться за каждое свое слово; первою его целью было никого не выдать, а он не знал, в какой мере все известно этому собранию.

– Я смотрел на Рылеева как на умного, образованного человека и уважал его как писателя, – проговорил он, – его политических взглядов я не касался и не знаю, каковы они…

– Каким же образом вы объясните, что у вас найдены бумаги тайного общества?

– Какие бумаги? – спросил Борис.

– Вот эти… заключающиеся в этом портфеле… Ведь этот портфель взят у вас?

– Да, у меня…

Если он не был в состоянии выдать ни одного из этих легкомысленных людей, сделавшихся, хотя и невольной, причиной его несчастья, – то тем более он не мог выдать брата. А все же ему не хотелось губить и себя. Ему было тяжело лгать на себя и он сказал:

– Портфель этот взят у меня, но я клятвенно могу засвидетельствовать, что не открывал его и не знаю содержания этих бумаг.

Все переглянулись с некоторым изумлением.

– От кого же вы получили портфель?

Вопрос был естественный, и Борис знал, что сейчас об этом спросят и что он должен будет ответить.

– Этот портфель был мне дан на сохранение…

– Кем?

– Я не могу сказать.

– Но вы должны сказать! – со своей обычной живостью вскричал великий князь. – Ведь в этом все дело… Будьте чистосердечным… Утаивая главное – вы себя погубите!

– Я не могу сказать и не скажу! – упавшим голосом и с тоскою повторил Борис.

– Это ваше последнее слово? – спросил Татищев.

– Да, последнее…

По знаку председателя, Борису опять завязали глаза, и он вернулся в свою келью.

На другой день к нему пришел священник. Борис обрадовался этому посещению, но когда священник начал его уговаривать ничего не скрывать от судей, он впал в уныние.

– Батюшка, я всю ночь думал, как мне следует поступить, – сказал он, – и решил твердо… Моя совесть покойна – я не был бунтовщиком… не хочу также быть клятвопреступником.

Священник печально покачал головою.

– Вы присягали на верность государю?

– Присягал.

– И вы, конечно, помните слова присяги? Следовательно – по прямому смыслу оной, вы обязаны не покрывать, а напротив того – открыть злоумышленников и врагов государевых… Разве я могу убеждать вас быть клятвопреступником? Я только желал бы одного – чтобы вы им не были.

Борис невольно смутился и опять, как уже не раз в жизни, перед ним встало неразрешимое противоречие. Он изложил священнику это свое состояние.

– В таком случае, – сказал тот, – вы не имели никакого права давать клятвенного обещания этому человеку не выдавать его… вы никоим образом не должны были принимать от него эти бумаги.

– Да, я вижу, что виноват! – с мучением проговорил Борис. – Итак, я должен, значит, понести наказание за вину мою… Я и понесу его… Но выдать я не в силах… меня могут пытать, меня могут казнить; но я не сделаю этого. Его дело, этого человека, сказать, зачем и при каких обстоятельствах он передал мне эти бумаги. Если же он не сделает этого – тем хуже для него; но я его не выдам, и не уговаривайте меня больше, батюшка! Вы можете довести меня до отчаянья и все же ничего не достигнете…

Священник скоро убедился, что это правда. Он вышел, так ничего от него и не добившись.

Опять потянулись дни; прошла целая неделя. И опять, как-то вечером, плац-адъютант завязал Борису глаза и вывел его из тюрьмы. На этот раз его посадили в карету и повезли. Ехали довольно долго. Потом его вели с завязанными глазами по целому ряду комнат. Он чувствовал под своими ногами мягкие ковры. Потом он слышал – отворилась дверь и заперлась за ним.

Звучный и показавшийся ему как будто знакомым голос проговорил:

– Снимите повязку!

Борис с трудом развязал крепкий узел, снял платок: он находился в обширном, прекрасном кабинете. Перед письменным столом сидел великий князь Михаил Павлович. Никого больше не было.

Овладев собою и поклонившись великому князю, Борис должен был ухватиться рукою за кресло – такую он вдруг почувствовал слабость.

Михаил Петрович устремил на него взгляд своих светлых глаз.

Борис выдержал этот взгляд.

– Государь обещал вашему отцу, – сказал великий князь, – сделать все для того, чтобы облегчить вашу участь, если вы этого заслуживаете. Отец ваш уверял, что вы не можете быть виновным, а, между тем, против вас много улик. Государь готов простить ошибки, готов простить многое, – лишь бы вы чистосердечно раскаялись в своих ошибках и были искренни. Ваше оправдание зависит от вас… вам остается одно – отказаться от упорства. Вы не хотели назвать имя человека, от которого получили портфель с бумагами… Вы видите – мы одни, скажите мне его имя!

Тоска сдавила Борису грудь.

– Ваше высочество, я готов вынести заслуженное мною наказание, – сказал он.

– Так вы сознаете, что заслуживаете наказания?

– Да, ваше высочество, я сознаю это… Я не питал в себе никаких преступных замыслов, я, сколько мог, отговаривал от этих замыслов других, я надеялся, что все это останется только словами и что никогда не произойдет того несчастья, которого я был свидетелем… Но выдать людей, которые могли отказаться от своих заблуждений и стать честными гражданами, несмотря на эти временные заблуждения, я не мог, эта мысль даже не приходила мне в голову…

– Честные граждане! – произнес великий князь. – Разве честь может быть рядом с изменой?!. Хорошо, вы считали, что все ограничится словами… вы видите свою ошибку и уж теперь как же вы можете смотреть на этих людей, как прежде?.. Они преступники и, покрывая их, вы сами становитесь преступным…

– Я это знаю, ваше высочество! – прошептал Борис.

Великий князь вспыхнул, глаза его сверкнули, но он сдержался и через несколько мгновений заговорил снова спокойным голосом:

– Подумайте и взвесьте все! Подумайте же о ваших несчастных родителях… Я знаю – вы жених, подумайте о вашей невесте… Откройте имя изменника – я требую от вас этого…

«Изменника! Брат – изменник! – мучительно подумал Борис. – Но ведь он же признается, наконец, что бумаги принадлежат ему! И тогда государь увидит, почему я должен был молчать!..»

– Ваше высочество! – с отчаянием прошептал он. – Быть может, скоро государь убедится и вы сами убедитесь, что требуете от меня невозможного…