Тридевять небес

Мысленно, однако, она усмехнулась. Профессиональная деформация личности – как говорят они, психологи, причем у них самих она выражена заметнее, чем у многих других.

С этим охранником Сабина Николаевна обошлась равнодушно-корректно, поскольку он не вызвал у нее ни малейшего интереса. А вот тот, на нижнем этаже, тот – другое дело.

Она абсолютно безошибочно, ни секунды не сомневаясь в этом, уловила, что он человек беспокойный. И что может ждать его странная жизнь, с резкими поворотами, вывертами, взлетами, падениями… А может, ничего этого не будет. Все пройдет ровно, тускло, вполнакала. Здесь уж как сыграет судьба, как повернет в мозгу стрелка психического компаса. Опыт подсказал ей, что у него эта стрелка мечется, и он сам не знает, куда она покажет.

Она усмехнулась еще раз, но иначе.

Ну, а о себе самой что скажешь на эту тему, Сабина Николаевна? Тебя-то куда повернет жизнь?..

Плох тот психолог, кто не умеет заглянуть в свое будущее, разглядеть в перепутье множества судеб свою дорогу – так считала она. И до недавних пор с некоторым чувством превосходства полагала, что как никто умеет править судьбой, как цирковой наездник лошадью – благодаря доктору Карлу Юнгу.

Эта встреча открыла ей настоящий мир. До нее мадемуазель Шпильрейн толком и не жила – так, барахталась в житейской мути, страдая неврозами от недовольства всем на свете. Ее раздражало все, и она не могла понять, почему.

А с помощью научного руководителя смогла. Он открыл ей глаза на мир и на нее саму – она с изумлением почувствовала, как спадает пелена, взор делается ясным. Она представить не могла, что будущее может быть не туманом, не страхом перед неведомым, а дорогой, ведущей к горизонту, за которым удивительные страны, полные волшебных тайн… жизни не хватит, чтобы все обойти, но идти надо, путь открыт, цель есть – ступай, ищи, трудись. И твое от тебя не уйдет.

Есть цель? Вперед! Все прочее отговорки. Добейся ее! Ничто не должно мешать тебе. Есть только ты и она. А прочее, оно должно быть подспорьем на твоем пути, и только. Искусство жить – умение сделать так, чтобы между тобой и целью не было ничего, вплоть до конца света. Если же он наступит, когда ты еще не достиг цели – то сумей отменить и его.

Так говорил доктор Юнг. Он был сильный, властный человек, умел увлекать и подчинять. Сабина Шпильрейн охотно подчинилась – во многих смыслах. С особенной, железной твердостью, о какой раньше и помыслить не могла, осознала, что верно выбранная цель в самом деле выпрямляет линию судьбы, превращая ее из проселочной тропки, плутающей меж зарослей и кочек, в прямое широкое шоссе. И пошла по нему.

Этот путь пролег сквозь годы, когда мир почти коснулся конца света. Во всяком случае, пережил приступ массового помешательства – у профессионального психиатра Шпильрейн именно такая мысль возникла при взгляде на то, что творится с человечеством, ввергшим себя в бурю хаоса и самоистребления, как завертело людей в этом хаосе, как щепки в водовороте, какими ломкими, мгновенно обрывающимися стали их жизни – внезапная смерть перестала быть пугающей, человечество одурело, очерствело, одичало… и не могло понять, с чего вдруг на него обрушилась такая напасть.

Но на шоссе судьбы Сабины Николаевны все это никак не повлияло – точно доктор Юнг коснулся волшебной палочкой, овеяв ее путь незримой защитой. Мир призрачно бушевал по ту сторону невидимых стен, а она была под защитой, под заговором. Заколдованно-неуязвимая, она прошла сквозь эти годы как бегущая по волнам идет сквозь шторм, и пришла, наконец, вот сюда, в кабинет одного из самых знаменитых и могущественных людей мира.

Но сначала все же в приемную, где мелким владыкой верховодил секретарь Троцкого Игорь Познанский.

Он встретил гостью преувеличенно-ласковым обхождением:

– Здра-авствуйте, здравствуйте, Сабина Николаевна!.. Позволите ваш пропуск?.. Та-ак, все в порядке, прошу, Лев Давидович ждет вас.

Шпильрейн видела, конечно, что эти вальяжные ужимки – типичная секретарская болезнь, преувеличенное осознание своей значимости – но и виду не подала, только вежливо улыбнулась без малейшего намека на иронию, да и не на что иное.

– Благодарю, – с ровной полуулыбкой, и все.

Немыслимо высокая двустворчатая дверь кабинета на вид казалась весящей пудов десять – но отворилась с волшебной легкостью. Нет, никакого колдовства: дверные петли делали придворные мастера, золотые руки; Кремль был собственностью Романовых. Но все же…

– Разрешите?

Сабина Николаевна произнесла это деликатно, однако без всякого подобострастия.

Хозяин предупредительно повернулся к двери – он бесшумно расхаживал по огромному багровому ковру, расстеленному по огромному кабинету; черт его и знает, где умеют делать такие гигантские великолепные ковры.

– Товарищ Шпильрейн? Рад познакомиться. Проходите, садитесь.

– Спасибо.

Она была внешне бесстрастна, но именитого собеседника наблюдала с искренним, хотя и умело закамуфлированным любопытством. Ей доводилось слышать, что знаменитости, увиденные воочию, сильно отличаются от своих плакатный образов; впрочем, она и сама знавала «звезд»: тех же докторов Фрейда и Юнга – но, во-первых, она познакомилась с ними раньше, чем они обрели мировую известность, а во-вторых, даже эта известность не шла в сравнение с безумной славой человека, увиденного ею сейчас…

Так вот: этот человек оказался точно такой же, что на портретах. Прямой, с отличной выправкой, в привычном, ставшем частью образа полувоенном наряде: френч с нагрудными карманами без всяких наград и знаков отличия; галифе, сияющие лаком сапоги – как бы военные, но на самом деле роскошные, шитые на персональный заказ из тонкой кожи. И по контрасту с изысканной брутальностью одежд – над ними царила тронутая сединой пышноволосая голова, некрасивое, умное, надменное лицо в пенсне. Неожиданное сочетание военного и мыслителя – тоже знаковое, создавшее незабываемый портрет второго вождя русской революции.

Голос – приятный, сдержанный, глубокий баритон, рукопожатие крепкое, жесткое, сухое. «Проходите, садитесь,» – единственная дань формальной вежливости. Присев и сам за стол совещаний, он заговорил по делу: быстро, напористо, с рубящей непререкаемой интонацией – не беседовал, но диктовал.

Революция, провозглашал наркомвоен – это не только политический переворот, захват власти и организация новых учреждений, хотя бы и таких сложных, как вооруженные силы…

Так между делом он подчеркнул свои заслуги, ни на секунду не задержавшись на данной теме, но и не забыв про нее. И пошел дальше. В речи его автоматически засквозил ораторский пафос.

Не только это! – говорил он. Все это вещи необходимые, но не достаточные. Это лишь начало революции, ее первые шаги. Настоящий ее успех есть создание нового человека, с новым мировоззрением, новым мышлением, новыми ценностями. Лишь когда удастся сделать это, тогда и можно говорить о победе революции. Вот…

Здесь он постарался улыбнуться, но вышло это холодновато.

– Вот поэтому я вас и пригласил. Надеюсь, вы меня понимаете.

Она, Сабина Шпильрейн, известна как сильный психолог и психиатр, с высокой репутацией, подтвержденной мировыми светилами этой науки. Власть Союза советских республик чрезвычайно заинтересована в таком специалисте. Чрезвычайно! – подчеркнул Предреввоенсовета. Союз готов гарантировать товарищу Шпильрейн полную поддержку, включая, разумеется, финансовую, в организации института, занимающегося всесторонним исследованием психики… Очевидно, и здесь не нужно лишних слов о значимости этого проекта?

Товарищ Шпильрейн кивнула. Разумеется, это не нужно было ей объяснять. Новая власть стремится создать систему формирования личностей, беспредельно преданных этой власти… а если говорить еще откровеннее, то власть ищет способ влиять на людей. Держать их в невидимой узде – так, чтобы они о том и не подозревали.

Троцкий не говорил об этом прямо – не сказать, что словесно петлял, но и вещи своими именами не называл. Говорил округленно, со спрятанными намеками, и можно не сомневаться: рассчитывал на то, что ученая особа прекрасно понимает суть, скрытую в облаках иносказаний.

Он не ошибался. Так и было. Только он не знал, что она видит больше.

Сабине Шпильрейн совершенно не нужно было напрягаться, чтобы постичь настоящую цель высокопревосходительного лица. Она читала его тайны как по-писаному. О да, конечно, всего не постичь и не прочесть и в самом себе, что уж там о других толковать! Но что-то очень главное, какой-то из стержней другой личности можно угадать безошибочно, вовсе не будучи психологом, а если правду сказать, то и ума на это не надо. Без всякого ума – раз! – и попал в точку, в нечто в самой глубине чужой души, в то, что эта самая душа хотела бы скрыть ото всех… ан нет, не вышло. Это особое, вероятно, врожденное чутье, и оно либо есть, либо нет, вне зависимости и от учебы, и от житейского опыта. Другой вопрос, что с умом и образованием такая угадайка работает на порядок лучше.

И вот Шпильрейн метко ухватила в Троцком его бесконечное упоение собой. Все, что он говорил – а говорил он, в общем дельные, неглупые вещи – для него не имело ценности как таковой. Загадки человеческих душ, да и сами люди интересны ему не потому, что это невероятно увлекательно, что это пространство поиска, волнительных вопросов, находок, решений… Нет. Не то, чтобы он этого в упор не видел – нет, отчего же, это может быть занятным. Но в его системе координат это любопытно и ценно лишь тогда, когда работает на него, на Льва Давидовича.

Вот что главное! Оно и больше ничего: каждый день, каждый миг этого мира должен сигналить Льву Давидовичу, что он выше, умнее и сильнее всех. Что он видит и творит будущее, что где-то линии судеб тысяч незнакомых ему людей сплетаются или расплетаются потому, что он, Предреввоенсовета Троцкий сделал или не сделал росчерк пером по бумаге. Игра в человечество, где ты не пешка, а… А кто?

Бога нет? Ладно, пусть нет. Но им можно стать! А если можно, то и нужно. Так и только так! Он, Лев Давидович Бронштейн, для того и рожден, а став Троцким, должен это сделать.

Сабина чуть не вздрогнула – настолько прохватила ее эта мысль. При ее-то опыте! Троцкий свято убежден, что он пришел в этот мир для того, чтобы возглавить его, не больше, не меньше. Большего быть не может, а с меньшим он уже не смирится. Никогда.

Она не выдала себя. Слушала, кивала, не спорила. И слушала даже внимательно. Но больше она все же слушала себя.

Почему-то ее не обрадовала собственная проницательность. И дело не в том даже, что и она сама и будущий институт для товарища Троцкого всего лишь игрушки в его большой игре. Не пешки, не шестерки, но и не игроки – так, что-то вроде валета или десятки. Сегодня ему интересно, а завтра и не вспомнит, кто такая Шпильрейн, зачем была нужна… Нет, Сабина Николаевна примерно так себе это и представляла, без иллюзий, была к этому готова. Она лишь не ожидала, что догадка станет такой яркой, так встряхнет. Но для психолога подобное рабочий случай, обязан справляться. Она и справилась. Главная проблема была совсем в другом.

Сабина Николаевна смотрела на Троцкого, слушала, и чем дальше, тем больше сознавала, что свою игру этот человек проиграет. Все его речи – струи, потоки, ими он старается залить глубинный пожар внутреннего беспокойства. Он словно боится взглянуть в будущее – он, титан, мнящий себя рожденным для Олимпа!.. Это очень болезненно для него, он лихорадочно ищет ходы, способные изменить текущий расклад сил. Шпильрейн, Иванов, Петров, Сидоров… условно – разные лица торопливо гонит перед собой, оценивает, сравнивает их, тасует колоду. Ну что ж – это естественно в данной ситуации. Другое дело, что здесь у Сабины Шпильрейн начинается своя игра.

Понятно, что предложение Льва Давидовича такого рода, что от него не откажешься. Не только из боязни навлечь на себя вельможный гнев. Но и ради себя самой, своей науки: такой счастливый случай, как сейчас, выпадает одному исследователю из сотен, если не из тысяч. Свой институт! Государственные деньги!.. Нет, упустить такой шанс немыслимо.

Но и попадать в беспощадную политическую рукопашную никакого резона нет. Сплести линию своей судьбы с судьбой трибуна революции Троцкого?.. Эта мысль вызывала смутную, но весомую тревогу, словно и ее собственное, Сабины Шпильрейн, будущее нехорошо, с ухмылкой заглянуло в ее глаза… И она постаралась отбросить это.

Заговорила аккуратно, обходя углы: прежде всего дежурно выразила признательность власти Союза Республик за проницательность и заботу о развитии психологической науки, дельно сказала об ее важности в задаче формирования нового человека и нового мира… и войдя в тему, гладко и успешно растеклась речью, из которой, если отжать общие слова, следовала готовность к предложенной работе – при разумном финансировании.

Троцкий выслушал это со сдержанной благосклонностью – так прочел бы его реакцию обычный наблюдательный человек. Но Шпильрейн была более, чем просто наблюдательна. Не все так просто.

Красный самодержец был несколько разочарован. Очевидно, он ожидал от гостьи чего-то иного. Возможно, большей благодарности, если не заверений в преданности… Конечно, он слишком многоопытен для того, чтобы выдать свои чувства. Он, собственно, и не выдал. Будь его собеседником не Сабина Николаевна, а кто-либо другой, этот другой ничего бы и не заметил. Но здесь и сейчас была она.

– Ну, хорошо, – сказал он таким тоном, что ясно: аудиенция закончена, остались формальности. – Значит, будем работать?

– Да, Лев Давидович.