Московская живодерня (сборник)

Ты припомни, Россия,
Как все это было,
Как полжизни ушло у тебя на бои…

Нет, правда! Они любили меня, заботились обо мне, нанимали мне хороших учителей. Я получила хорошее образование. Я вышла из школы, зная два языка. Они устроили меня учиться в МГИМО. Я это все помню и обязана им. Наконец, я гордилась своими родителями. Герман действительно стал очень крупным человеком, если не сказать великим, получил несколько орденов, Ленинскую премию. Кажется, он работал в промышленном отделе ЦК, точно не помню, но Виктория как-то под большим секретом сообщила, что, благодаря ему, наша страна теперь имеет самую большую атомную подводную лодку в мире, целый подводный город. А когда по телевизору показали первый полет советского космического челнока, она украдкой показала на Германа: он смотрел на экран, и слезы наворачивались на его глаза. Его детище. Так что было чем гордиться.

Получается, что я тоже полюбила их. Не знаю. Как их не любить? Любила. По-детски – днем, а ночью… ночью мир всегда искажен, днем он приходит в норму.

Не могу сказать, как это можно, но, видно, такая уж я уродилась.

Нет, это страшно, страшно! Однажды они пришли поздно с какого-то банкета, очень навеселе. Дома еще выпили и жаждали развлечений. Они позвали меня и заставили ласкать их обоих. Тогда я и узнала, как мужчина спит с женщиной, мне все представили в натуральном виде. Но на следующий день они надарили мне подарков, повели в зоопарк и готовы были выполнить любое мое желание. Я была игрушкой в их руках, это правда. С одной стороны, во мне не уважали личность, а с другой – я была для них личностью. Как так, скажете вы? Ругайте меня, я это заслужила. Но не могу на них сердиться. Что тут поделаешь? Не знаю.

Тем временем началась перестройка. Они пропадали целыми днями на работе. Виктория похудела. Выглядела она по-прежнему строгой, прямой, ухоженной, с хорошей прической, но что-то в ней сломалось. Теперь она часто спала одна, и я поняла, что она больна. В женской консультации у нее сделали биопсию. Положили в онкологический центр на Каширке. Она вышла оттуда еще более похудевшей. Потом она перестала вставать с постели. Я мыла ее, как мать моет своего ребенка. Невозможно было представить, что когда-то мы вместе забирались в ванну и я терла и целовала ее розовое, горячее, длинное тело.

И вот, в один несчастный вечер я пожелала ей доброй ночи, а утром ее не стало. Мы с Германом осиротели. Теперь мне пришлось быть и дочерью, и женой сразу. Хотела сказать «одновременно». Нет, днем – дочерью, ночью – женой.

Перестройка раскручивалась, как пружина, раскидывая судьбы в разные стороны. Герман еще держался на плаву, но время его ушло. Под самый занавес он успел подарить мне новенькие «Жигули». Я, студентка-старшекурсница, подъезжала теперь к институту на сверкающей машине.

Когда наступило смутное время, цены стали расти такими темпами, каких раньше и не видывали. Штурвал стал вырываться из рук партии, она напрягалась из последних сил, но… сами знаете, страшно далека она была от народа, никто ее не поддержал. Партийная номенклатура почувствовала скорое затопление и начала разбегаться кто куда.

Однажды я прочла объявление, в котором предлагался обмен квартиры на новые «Жигули». Герман ухватился за эту идею и настоял, чтобы я совершила такой обмен. Так у меня в собственности оказалась однокомнатная квартира в Отрадном. Мы ее обставили нехитрой мебелью и закрыли. Я продолжала жить с Германом.

Путч 91-го года Герман поддержал. Все, на этом его карьере пришел конец! Мятеж не может кончиться удачей… Германа уволили. Он втянулся в какую-то аферу с денежными фондами и проиграл крупную сумму денег. Его сердце не выдержало всех потрясений. На даче ему стало плохо. Его довезли до ближайшей больницы, где он и скончался. Я осталась совсем одна.

К тому времени я уже окончила институт, но меня с моей фамилией, то есть с фамилией Германа и Виктории, никуда не хотели брать. Я имею в виду престижные места в МИДе, информационных агентствах, журналах и т. д. Друзья и коллеги Германа либо были такими же отверженными, как он, либо стремительно делали карьеру, переметнувшись на сторону Ельцина. Эти перевертыши так и рвались казаться святее самого Папы Римского и ни в какую не хотели признаваться, что даже слышали о моей семье.

Начался новый период в моей жизни. Вскоре исчезли из виду все подружки по институту, которые клялись в вечной дружбе. Впрочем, они успели познакомить меня с одним парнем, Борисом. Сделали подарочек!

Он снимал комнату в общежитии и бешено за мной ухаживал. Огромные букеты, рестораны, прогулки на машине: все было брошено на покорение моего сердца. Он раскрывал передо мной грандиозные горизонты. Нет, он не врал. Как-то он вложил куда-то большие деньги и через три месяца получил огромную сумму. Я стала носить роскошную шубу и бриллиантовые сережки. Он рассуждал, что с моим знанием языков мы устроимся в одном из самых лучших городов мира, а может, даже купим замок. Лихое было время.

Стоит ли говорить, что он поселился в моей трехкомнатной квартире в центре. Не скажу, что я была сильно влюблена в него. Первую ночь, которую мы провели вместе, со мной чуть не случилась истерика. Представляете, я вся благоухающая, смущенная, похожая на невесту (несмотря ни на что, я так и не превратилась в циничную особу), закрыв глаза, лежу в постели, горит настольная лампа, он готовится лечь, копается, я замираю… пауза, я открываю глаза – и что я вижу?! Он стоит и натягивает на себя отвратительное резиновое изделие! В эту ночь я спала одна.

Конечно, со временем я привыкла к Борису, мы жили если не в полной гармонии, то, во всяком случае, неплохо. А времена были трудные, трудные, но и блестящие. Рассчитывая на следующий выигрыш, он использовал не только свои деньги, но и все мои сбережения и драгоценности, он даже уговорил меня продать дачу. И что вы думаете? Опять выиграл. У нас появился огромный «линкольн», я могла получить все, что душа пожелает.

Отдыхали за границей. Борис то пропадал днями, то сидел дома, а то устраивал мне выезд в загородный ресторан. Жили в каком-то чаду. Тогда я впервые почувствовала болезненные ощущения в момент близости. Хорошо еще, что Борис всю свою энергию тратил на дела. Но даже в редкие минуты его нежности боль присутствовала, хотя этому балбесу было далеко до Германа. Если бы не беспокойство по поводу болей, я бы чувствовала себя почти счастливой. Могло ли это все продолжаться долго? Вряд ли. Когда Борис сделал очень большую ставку, заложив нашу квартиру, мы проиграли. Где была моя голова? И к тому же Борис внезапно исчез. Как все-таки прав был Герман, когда заставил меня обменять машину на жилье. Я переехала в забытую однокомнатную квартиру, о которой Борис даже не успел узнать. А то бы и ее бы пустил по ветру. Обещанная жизнь в роскоши не состоялась.

Я устроилась работать на рынке. Вечером я собирала непроданный товар в большие сумки и перла их к себе домой, а утром опять чуть свет ехала на рынок с этой тяжестью. Боли беспокоили меня даже в отсутствие мужчины. Врач послала меня на биопсию. Анализ показал, что я иду по стопам Виктории. Все! Круг замкнулся! Какое там лечение без денег! Виктория пила травяной сбор Здренко. Гадость жуткая. Когда я первый раз попробовала, меня чуть не стошнило. Потом взяла себя в руки, начала немного привыкать к этой отраве.

Годы, проведенные с Германом и Викторией, я вспоминала как счастливое время. Была уверенность в завтрашнем дне, опора в жизни, защищенность, даже беззаботность. Теперь ничего этого не было. Наверное, то, что я говорю, ужасно?! Как можно терпеть надругательство? Но вот поди ж ты! Я должна чувствовать себя жертвой, а мечтаю о том времени. Кажется, это называется «стокгольмским синдромом»? Когда заложники проникаются чувством к своим похитителям. Да? Надо мной надругались, а я полюбила насильника.

Что поделать? Я тоскую и по Герману, и по Виктории, особенно по Герману, но и по ней тоже. Может, я их не смогла понять, но я простила им все, а это все равно что понять. Думаете, после них жизнь стала лучше? Меня все равно продолжали использовать, не они, так другие, не так, так эдак. Нет, не лучше! Не знаю! Все-таки это синдром. Болезнь. Такая же, как у меня. Хотя нет, с ней можно жить. Я-то знаю! Или нет? Я совсем запуталась. Почему все так сложно? Не понимаю! У меня теперь один путь. Туда!

* * *

В купе горел ночник, и голос женщины звучал из полутьмы, в которую она совсем ушла, прислонившись к стене.

Я повесил голову и внимательно разглядывал складки на скатерти, пытаясь разгладить их рукой, но они не поддавались. За окном простирались бесконечные поля. Мне вдруг подумалось, что Стокгольм находится на одной широте с Магаданом. «Магаданский синдром». Ты припомни, Россия, как все это было… Передо мной – боль, гордость, сомнения и неизменно торжествующее прошлое.

– Я с вами так откровенна, потому что смертельно больна, вы понимаете?

Послышались всхлипывания.

Я посмотрел в темноту. Что оставалось делать? Лишь кивать головой.

– Господь наказывает меня за грехи, – сказала она.

– Вы не грешница, вы – жертва.

– Нет, вы не знаете. Я не противилась, я не отстояла себя, я, наконец, еще живу тем периодом жизни. Что со мной? Господь наказывает, и правильно делает! – Всхлипывания перешли в рыдания.

Я переждал, когда она успокоится. Она вытерла слезы платком и уперлась невидящим взглядом в окно. Мне было не по себе от этого безмолвного отчаяния.

– Господь не наказывает, – сказал я. – Господь спасает.

Я видел, как в темноте она, не отрывая взгляда от окна, отрицательно помотала головой.

– Как вы можете знать? – промолвила она, чтобы не молчать: молчание угнетало ее больше, чем резонерство.

– Могу, – сказал я уверенно. – На основании вашего рассказа могу.

– Все это непостижимо, – сказала она, однако в ее голосе я услышал едва заметную надежду, как будто она, потеряв дно, заметила подплывающую соломинку: значит, все-таки не просто резонерство.

– А я противопоставлю непостижимости достоверность. Хотите? Пожалуйста! Вот факты. Начну с простого. Помните, вы говорили, что в детстве лежали в больнице с глистами.

Она кивнула.

– Эта ваша болезнь легко объяснима, и я готов ее объяснить.

– Я не думала об этом.

– А если бы подумали, то, наверное, вспомнили бы, что по вашему паркету не всегда ходили босыми ногами, но и в обуви. Возможно, прямо с улицы.

Она бросила на меня удивленный взгляд, но через секунду закрыла лицо руками.

– О Боже! – сказала она глухо.

– Это ерунда. Это и не болезнь вовсе, а так, семечки. Вот ваше нынешнее состояние… Врачи назвали причину?

– Что, и здесь у вас есть объяснение?

– Не сомневайтесь! Вы читали «Открытую книгу» Каверина?

– Нет, кино, кажется, смотрела.

– Помните, там был ученый, который говорил о вирусной природе рака?

– Не помню. Мало ли кто что говорил по поводу рака.

– Это так, к слову, – сказал я. – А вот вам факты. Современная наука научилась делать прививку против рака. Пока против рака шейки матки. Но это же ваш с Викторией случай, не так ли? Так вот, данные из молекулярной биологии доказывают, что рак шейки матки вызывается вирусом. Вернее, некоторыми онкогенными вирусами папилломы человека. Как вам? Что-то вы говорили о болезни Германа. Я ничего не путаю?