Московская живодерня (сборник)

Первое, что они увидели, войдя в подъезд, была липкая, темная с красным отливом лужа. Они снова переглянулись, и Стива опустил голову.

– Осторожно, – сказала Джамшидова и повела его наверх.

В дверях уже стояла Александра…

Затащив их в квартиру, черные маски вспомнили о Коле Калькуляторе. Пришлось спуститься вниз. Одного взгляда хватило, чтобы оценить серьезность положения. Все! Всей операции – пинцет!

Коля Калькулятор лежал в парадном, держась за голову, тело его вздрагивало. Пол в клеточку был залит кровью.

Через минуту Колю положили на заднее сиденье, и машина помчалась в госпиталь.

Произошло то, чего предвидеть невозможно. Коля Калькулятор, который кулаком вышибал дверную раму, повстречался с пролетарием, всю жизнь отдавшим расположенному неподалеку заводу. Секунды хватило ветерану, чтобы понять, что если и не пришел его последний час, то быть ему оставшуюся жизнь калекой. Чем тут защитишься? Разве что газетой.

Вот в ней-то все дело. Вынес в обед папаша с завода кусок железной арматуры, а чтобы не светиться на проходной, обернул его газетой. Презирал он с юности всякие там японские способы мордобития, в особенности когда дерутся ногами. Разозлился на этого здоровенного бугая в маске до невозможности. Вот и треснул его изо всей силы газетой по чану. И не пожалел. Развелось этих рукосуев, как тараканов, а станки стоят! Уже дома заметил, что руки дрожат и колени слабеют. Коля Калькулятор беззвучно, мешком упал, где стоял. Абзац! Пролетарии всех стран, опять соединяйтесь!

В конце августа Филипп вышел из больницы. Врачи опасались, что детей у него не будет, но он все-таки вышел здоровым. А Калькулятор не прожил и суток. Умер, не приходя в сознание. Стива помянул его с бойцами, взял с них обещание не мстить: осенью он должен был надеть, наконец, генеральскую форму. Джамшидова смотрела на него неотпускающим взглядом.

Она сидела на привычном месте в его кабинете, а Стива негромко, но убедительно рассуждал о благе отчизны, необходимости больше опираться на молодежь, о роли юношества в деле обеспечения стабильности всех слоев общества. Глаза Джамшидовой были похожи на глаза кошки, готовящейся прыгнуть вам на колени.

Здесь опять зазвонил телефон, это экологическое наказание за грубо вспаханное информационное поле.

– Степан Аркадьевич, позволь тебя поздравить, – загремел в трубке знакомый голос, и, судя по повеселевшим глазам Стивы, слова, произнесенные далее не так громко, пришлись ему по душе.

Стива только успевал вставлять междометия, поискал глазами календарь. Вот: вторник, 31 августа.

– Спасибо, – наконец сказал он. – С меня сто грамм и пончик, – он засмеялся.

Все шло как надо. Щелкнув трубкой, он шагнул к Джамшидовой, его руки легли ей на плечи и, не задерживаясь, как две змеи, скользнули на грудь…

Когда они вышли на улицу, темное небо над Москвой было затянуто тучами. А далеко на Юге, на широте Грозного и Беслана, небо было ярко-черное, усыпанное звездами, манящее глубиной. Оно распростерлось над взрослыми и детьми, которые уже приготовились ко сну. Привычным казалось это знакомо-незнакомое небо, потому никому в голову не приходило отыскивать на нем созвездие Змееносца. Между тем Змееносец не спеша, звезда за звездою, прятался за горизонт в западной части неба. Наконец, осталась только одна голова змеи, она удовлетворенно осмотрела притихшее пространство и исчезла в темноте. Завтра – трапеза в Беслане. Наступал новый день – первое сентября 2004 года.

ТОПОР ВОЙНЫ

Быстро ему отвечал воинственный
сын Гипполохов:
«Сын благородный Тидея,
почто вопрошаешь о роде?
Листьям в дубравах древесных
подобны сыны человеков:
Ветер одни по земле развевает,
другие дубрава,
Вновь расцветая, рождает,
и с новой весной возрастает;
Так человеки: сии нарождаются,
те погибают.
Если ты хочешь, тебе я о том
объявляю, чтоб знал ты
Наших и предков и род; человекам
он многим известен.

    Гомер, «Илиада», Песнь шестая

В послеобеденное время 9 мая 1942 года у ворот конюшни московской кавалерийской школы, что в Сокольниках, стояли лицом к лицу два человека. С их синими фуражками рисковало соперничать только небо. Один из них, постарше чином, но помоложе возрастом, имел достаточно ромбов в петлицах, чтобы любой проходящий мимо норовил сделать большой круг, а то и вообще повернуть назад. Чин этот постукивал хлыстиком по сапогу:

– Если тебе попалась норовистая лошадь, Яша, первым делом пошли ее вперед. Самое опасное – стоять на месте. Вперед и только вперед. Так то, брат!

Второй, невысокий и крепкий, тот, что постарше, выглядел как человек, работающий на свежем воздухе, тогда как его собеседник больше походил на кабинетного работника.

Этот кабинетный работник, с точеным лицом и густыми черными волосами вечно взбирающегося на вершины и вечно гонимого племени, после ареста Берии, когда придет его черед последовать за своим всесильным шефом, будет отстреливаться от опергруппы, пока пуля, вращаясь, не войдет ему на вдохе между ребер.

Не знали они, не предполагали даже, что их ждет впереди, вложив свою судьбу в руки партии. Оба стремились на фронт, да только в НКВД ты всегда на фронте, вернее, за линией фронта, в тылу врага, и враг в тылу у тебя. А кто твой враг, за тебя решат, а если устранятся, то ты сам решишь, кем тебе быть – врачом или палачом? А кто решить не может, становится ненавистным мытарем.

Не знал первый о своей судьбе, о строительстве после войны подземного комбината для наработки оружейного плутония, комбината огромного и жуткого по своему местоположению, будто целый микрорайон Москвы загнали под землю. Не знал второй, что его имя будет вписано в историю партизанского движения. Оба надеялись на удачу, то есть надеялись на справедливость, но не верили в нее. Они не были философами, более того, презирали философию, хотя и признавали, не вникая в суть, авторитет диалектического и исторического материализма.

Они не знали, сколько еще продлится война, кажется недолго. Рокоссовский и Власов остановили фрицев под Москвой. Теперь наступать и наступать. Вернуть Харьков. Выровнять линию от Гомеля до Николаева. И – вперед, только вперед!

Они не знали, что вчера противник нанес удар в районе Керчи. Что через три дня начнется, а через две недели провалится операция под Харьковом. И что огромные запасы горючего и боеприпасов, которые никак вовремя не могли доставить войскам по адресу, будто специально сохранят для немцев. Что грядет окружение при попытке прорыва блокады Ленинграда, которую проглядел самоуверенный Жуков ранней осенью сорок первого, легкомысленно уступив линию железнодорожного сообщения с востока. Что впереди бои и потери на Калининском и Западном фронтах под Ржевом и Сычевкой. Что война продлится еще целых три года. Ничего этого они не знали.

В это самое время на юге маршал Тимошенко с Хрущевым и Баграмяном были уверены в своем несомненном превосходстве и решили, что силами ЮгоЗападного и Южного фронтов, имея тройной перевес, освободят Харьков, показав армии Паулюса и армейской группе Клейста где танки зимуют.

Увы! Паулюс получил Рыцарский крест. Генералы Костенко (заместитель командующего Юго-Западным фронтом), Городнянский, Подлас, Бобкин, Анисов, И. А. Власов, Куглин и другие – по звезде на могилах. В барвенковскую западню немцев тогда попало более двухсот тысяч солдат.

Чрезвычайное самомнение сыграло трагическую роль в столкновении Рабоче-крестьянской Красной армии и германского вермахта. Советско-германский договор августа 1939 года поощрил Гитлера на захват части Польши. Советскому Союзу тогда тоже перепало и вернулось немало польской территории. А пока немцы втягивались в войну с Европой, можно было «порешать» вопрос с малыми прибалтийскими странами и Финляндией, ведь и они рассматривались нашими вождями как утраченные по недоразумению земли. А что потом?

Что потом? Спустя пару лет ослабленную войной Европу можно было бы пропахать советскими танками насквозь и даже глубже и пронести идею мировой революции, по крайней мере, до Атлантики.

И вот уже к началу лета 41-го Красная армия двинула к западным границам столько танков, сколько не имели все армии мира, вместе взятые. И почти столько же самолетов. И сотни дивизий. Куда там немцам! У них танков и самолетов было раз в шесть-семь меньше: «шапками закидаем», как в русско-японскую.

Закидали. Гитлер ждать не стал, гад, ударил так, что искры посыпались. На всякий случай он еще раньше подстраховался: знал, подлюка, с кем дело имеет. Наметил, усатый, план «Красная борода», в смысле «Барбаросса».

Сбрендил, что ли?! Да каждый наш средний и тяжелый танк мог сражаться с десятком немецких танков, самых лучших. Бывало, до 200 попаданий выдерживал, и хоть бы что! Выведи наши полторы тысячи Т-34 и КВ против жалких немецких трех с лишним тысяч, так половину «панцеров» просто подавили бы, а остальные – пожалуйста, расстреливай не боясь, как уток.

Но немецкие генералы не вывели танки на Куликово поле, коварно воевали, не только огнем, но и маневром. Запутывали, приемчики всякие применяли, ударчики в чувствительные места, не предупреждали, котяры, не извещали: мол, выходи в поле, сразимся лоб в лоб по честноку.

Оказалось, наши генералы не готовы к такой странной войне, когда противник не дается, а сам бьет с разных неожиданных направлений. А ведь тоже ученые были: целых три класса образования и два коридора. И языки тоже знали: русский и русский матерный.

Имей хоть златые горы, хоть разбитое корыто, все равно твой настоящий размер ограничен уровнем твоей культуры.

Короче, не помогла техника и большие батальоны, пока воевать не научились. Учеба не бесплатная. Несколько миллионов пришлось заплатить. Оплата не рублями, солдатами.

Умелый и безжалостный боксер-легковес, «стыкнувшись» с крупным мужиком, ловко уходит от удалых размахов, бьет точно и сильно, словно конь копытом, в солнечное сплетение, в печень, в подбородок. Гигант теряет дыхание, потом равновесие, из носа идет кровь, огромное тело падает, и пока организм, защищаясь от боли, не втолкнет в кровь анальгетики, пока боль не впрыснет в сосуды запасы тестостерона, пока не пробудится инстинкт самосохранения, пока тело не вспомнит звериные ухватки, пока не мобилизуются отвага и воля, он будет получать удары один сокрушительнее другого. Но если не выйдет его добить, если получит он подмогу от собственного организма, то встанет неузнаваемый, опухший, окровавленный, бросится медведем на противника, сожмет его в страшных лапах и хрустнут косточки у обученного врага. И поминай как звали ловкого боксера! Так-то!

А тем временем два наших собеседника в Сокольниках наслаждались кратким покоем, невольно замедляли шаг, стараясь отдалить момент погружения в суровую действительность, которая ожидала их за воротами кавалерийской школы. Солнце и в войну как ни в чем не бывало посылало свои лучи и полководцу и солдату, и герою и предателю, и бойцу невидимого фронта и начальнику с портрета. В лучах дневного светила лоснились лошадиные спины, блестели отполированные руками перила манежа, липкие листочки на деревьях, крылья грачей и даже почва, в которую черные птицы погружали свои белые носы.

Неповторимый свежий запах, идущий от земли, едва проснувшейся под тончайшим зеленым одеялом, еще сладко потягивающейся в предвкушении скорых летних каникул, смешивался с запахом сена в конюшнях, лошадиного пота, кожаной амуниции и сухого конского навоза. Этот запах, родной для тех, кто вырос на земле, действовал наркотически и на горожанина, включая через память поколений чувство покоя, уверенности, готовности идти куда-то на край света в ожидании обязательно приятных событий, короче – чувство счастья. Так хорошая песня или внезапно развернувшиеся перед глазами просторы завораживают, запускают душу в полет. Хотя, пожалуй, запах проснувшейся земли действует сильнее.

– Ничего не удается контролировать до конца, Яша, – говорил тот, что помоложе. – Только подгонять, нестись вперед. Это все, что нам остается. Никогда не знаешь, что там, за поворотом. Сложен исторический материализм, а жизнь сложнее.

Они вышли из ворот на Поперечный просек. Аллея просматривалась в обе стороны. Говорящего ожидал новенький «кадиллак-62», длинный, как торпеда, но, в отличие от торпеды, с крылатой фигуркой на капоте.