Сахалин. Каторга

Двадцатого мая я приехал в Онор – дальнее поселье в самом центре острова, а 21-го, проснувшись утром, увидал ясное, свежее, прекрасное зимнее утро.

За ночь выпал снег. Снежная пелена в пол-аршина покрывала всё – крыши и землю, тюрьму и поселье. Снег продержался два дня и сошел только 23 мая. Вот что называется на Сахалине «климатом».

Извилистая спина чудовища, словно дыбом вставшими иглами, покрыта густой хвойной тайгой.

Высокий, обрывистый, отвесный, неприступный берег, по которому зигзагами идут желтые пласты глины, дымчатые – угольного сланца, белые – песчаника. Кое-где проступает ржавчина железной руды.

А наверху – тайга.

Ели и сосны, оголенные, совсем лишенные ветвей с наветренной стороны. Они растут в одну сторону. Вершины сосен вытянулись по ветру, словно дым от пароходной трубы. Словно великаны-деревья, вытянув руки, бегут от этого ужасного берега, от этого сурового, холодного, жестокого моря и ветра.

Заберемтесь вглубь.

Мертвая тишина. Только валежник хрустит под ногами. Остановишься – и ни звука. Ни птичьей песни, ни писка… Жутко становится, как в пустой церкви. Молчанье сахалинской тайги – это тишина заброшенного, оставленного храма, под сводами которого никогда не раздается шепота молитвы.

Глубже в эту страну вечного молчания.

Вот уж и света не видно. Тьма кругом.

Природа Сахалина. Река Агнева

Природа Сахалина. Просека в тайге

Словно огромный баобаб стоит на своих десятках стволов. Это ветер сбил вершины сосен в одну огромную шапку сколотил их ветви и иглы. Образовалась плотная крыша, по которой, кажется, можно ходить!

Здесь давит. Здесь тяжко.

Здесь тяжко даже деревьям. Здесь больны даже эти гиганты. Их стволы искривлены огромными болезненными наплывами.

Вот вам картина природы северного Сахалина.

Двадцать семь лет тому назад (эти строки писаны в 1895 году, когда Транссибирская железная дорога еще не работала] здесь бродили медведи да гиляки[2 - Гиляки (от тунгус. гилэ – «лодка») – коренное население острова Сахалин. – Прим. ред.] – жалкие, несчастные дикари, вряд ли в умственном и нравственном отношении стоящие многим выше своих товарищей по тайге.

Недаром же гиляки верят, что у медведя такая же точно душа, как у гиляка, что душа медведя точно так же идет после смерти к «хозяину», богу тайги, жалуется ему на гиляков, и хозяин судит их как равных. Что медведь даже «женат на гилячке»! До такой степени эти жалкие дикари ставят знаки духовного равенства между собой и медведями.

Теперь в этой стране медведей и гиляков кое-где разбросаны поселья.

Жалкие, типичные сахалинские поселья. Дома, построенные только для того, чтобы иметь право получить крестьянство, брошенные, разоренные, полуразрушившиеся.

И здесь ни звука. То же вечное молчание.

– Да есть ли живой человек?

В двух-трех домах еще живут. Остальные – пустые.

– Ну что? Как живете?

– Какая уж жизнь! Маемся.

– Садите, сеете что?

– Что здесь растет! Одна картошка, да и то с грехом пополам.

Живут молча, угрюмо, каждый уйдя, замкнувшись в себя, тоскливо выжидая, когда кончится срок поселенья, можно будет получить крестьянство и уйти «на материк».

Дальше, дальше от этой безотрадной стороны!

Тараторят, заливаются, стонут звонки под дугой.

Тройка низкорослых, коренастых, крепких, выносливых и быстрых сахалинских лошадей с горки на горку из пади в падь несет нас вдоль острова к югу.

– Вот здесь застрелили Казеева (см. очерк «Полуляхов» – В.Д.), – показывает вам ямщик. – Здесь в пургу занесло снегом женщину с ребенком… Сюда я намедни возил доктора – поселенца с дерева снимали… Повесился. Здесь в прошлом году зарезали поселенца Лаврова…

Обычная сахалинская дорога.

Картина природы меняется.

Безотрадная сахалинская сосна и ель уступают место веселой, приветливой лиственнице, начинающей уже покрываться своей мягкою, нежною, пахучею хвоей. Кое-где попадается невысокий кедр.

Забелели местами березовые рощицы. Березы еще не собираются распускаться, но их беленькие стволы так весело, нарядно, чистенько выглядят после суровой темно-зеленой одежды хвойного леса.

Ива, гибкая и плакучая, наклонилась над речкой, словно хочет рассмотреть что-то в ее быстрых струях.

По оврагам еще лежит снег, а по холмам, где пригревает солнышко, уж пышно распустился лопух.

И горы пошли более пологие, и пади шире. Это уж не ущелья, не огромные трещины среди гор, а равнины, от которых веет простором.

И поселенья встречаются все крупнее и крупнее. Величиной с хорошее торговое село.

И чаще на вопрос: «Ну, как живете?» – слышится ответ: «Живем кое-как. Лето только больно коротенько».

По пути попадаются волы, запряженные в плуги.

В каждом селенье найдете двоих, троих, а то и больше, зажиточных хозяев.

Это Тымовский округ – картина среднего Сахалина.

Дальше начинается тундра – трунда, как ее зовут сахалинцы.

Колеса вязнут, еле ворочаются в торфяной массе. Ямщик слез и идет рядом, чтобы легче было лошадям. Двигаемся еле-еле. От лошадей валит пар.

Пахнет вереском. От его удушливого, тяжелого запаха, похожего на запах кипариса, начинает болеть голова. Вся тундра сплошь покрыта его красными кустиками. Словно кровь запеклась.

Тундра и тайга. И снова ни звука. Только дятел простучит, да кукушка прокукует вдали.

Тоска, ноющая, щемящая, забирается в душу. Чем-то безотрадным веет кругом.

И не верится даже, что где-то на свете есть Италия, голубое небо, горячее солнце, что есть на свете и песня, и смех… И все, что приходилось видеть раньше, – все это кажется таким далеким, словно происходило где-то на другой планете, кажется сном, невероятным, несбыточным.