Театр

Театр
Владислав Шмидт

Экспериментальный рассказ, который представляет собой переплетение отсылок и метафор. Сама структура произведения необычна, что бросается в глаза при первом прочтении, стоит только обратить внимание на ритмику и используемые художественные средства. Вы не найдёте здесь целостного сюжета, но, возможно, отыщете новые мысли у себя в голове.

Владислав Шмидт

Театр

Потолок повис над креслами, сбитыми вместе стульями, лавками. Две только плоскости, парящие, не окруженные стенами. Со сторон пеленает белая затвороженной млечностью. Сгустки снежинок её залетают на старого паркета края. По нему, как по натянутой нити, расставлены ноги по соответствующим номеркам билетов. Собрались. Сидят. Ждут ответов. Перед закрытым занавесом на полукруге манежа в цилиндре мужчина, шевеля усами, читает стихи, микрофонную стойку, как больно стройную женщину хватает кистьми. Следом зычно кричал. И зычно перечислял имена тех, кто выплыл к берегам из белого мрамора, и тех, кто утонул в шуршащей зелени. И снова кричит, и им посвящает стихи. Красный взбирается занавес вверх под неумолкающий говор. За ним – стол окруженный мужчинами под нависшим роялем. На нём – кружки и в центре фарфоровый чайник, руки тянут чёрствые со сгущенкой пряники из старой салатницы. Сидят. Ждут. Пьют чай. Оратор сходит на бас, и голос его меняется, интонация входит в волну вечно ломающейся шоколадной плитки. И вот он на большом планшете перелистывает диаграммы и графики, и зычно кричит про формулы достатка и успеха.

А где богема? Та богема вверху, на полукруглых балкончиках, как на жёрдочках. Богемы нет. Она размазалась белой кляксой в волосах людей. А башмаки у них всех разные. От неприметных, неизвестных, до зеркально лакированных. Любование в тёмном отражении в обувном ряду кривых зеркал. Но все внимают, ни одна линия не дрогнет ужимкой в морщину. Приглашают на сцену торжественно женщину. Встаёт, кланяется, вертит декольте, внимание клянчая. Каблуков цоканье под ритм шоколадной плитки. Цок. Клац. За крюки притянуты к ней взгляды. Берёт стойку микрофона, поёт. Демонстрирует пакет молока на импровизации полки из рук. В улыбке ломаются уголки её губ. Лыка не вяжет, раскидывает благодарности. Ликование, овации, рукоплескания в волнах шоколадной плитки. Цок. Клац. Хлоп. Хлоп. И так до номерка её кресла. С красными от ударов ладонями, парниша вдыхает в её ушко шёпот поздравлений. Сам он создал из картонных коробок исполинского рыцаря. Солярного героя почти, если бы лучи пробивались через винтажную люстру под крышей. Так он шептал объяснительную на ухо соседу с другой стороны.

Пока под роялем мужчины пьют чай и ждут, усатый приглашает на сцену новенького. Тот стоит, плачет, говорит «спасибо», выбивает мухобойкой пыль из костюма. Стекает вода по бледным щекам. Следующий вытащил полотно с невиданной доселе картиной. Стоят, ведут разговор о его породистой псине. Зритель в зале завистливо заталкивает себе руку в глотку по локоть. На сцену выходит следующий рупор культуры. Берёт гвоздь и молоток, приколачивает язык к полу. Гул разгулялся по залу, зашевелились люди. Запереплетались как в земле дождевые черви. Будто мозг упал на кресло и извилинами пульсировал. На заднем ряду запрягли человека. Кляп как поводья разрезали лицо. В другой части зала женщина плескала на себя водой из резервуара с застывшей эмоцией радости страха. Зачем всё это? Всё начиналось с людей из глины, которые воевали, умирали, падали и, размокая, таяли под слезами плакальщиц с неба. Но тут же обжигали горящей стрелой из трупов свежую стену. Крепость. Город. Театр. Люди покупают билеты. Меняет ли это что-нибудь?

Мужчина с усами нервничает, потеет, засыпает крахмал за шею. Краснеет, кидает коньяк за шиворот. И всё скроено, переплетено шиворот-навыворот. А те, за роялем, сидят, ждут. Чего ждут? Падшего ангела, поднявшегося из недр с ведёрками магмы, мостить обратно домой ворота? Излечит ли это? Не знают. Никому ненужный поэт плачет, молит о помощи. Карета с задних рядов бежит к нему, хлестая поводьями. Поможет ли нам, если срубить всё древо мира и смастерить удобные кресла? Не знают. Мужчина с усами топает и зычно кричит «Останьтесь». Молодого поэта выносят в белую млечную.

Что если рояль упадёт? Разобьётся кружка, чайник в дребезги, и разлетятся осколки фарфора. Изменит ли это? Не знают. Почему он должен упасть? Может он в реальности стоит на полу, а они пьют над ним чай. Не знают и не смогут узнать. Кишит червями зал, есть ли там гордые змеи. Горгона щупальцами-языками Эзопа лезет в глаза. Превращает в камень, вокруг создает остров белого мрамора. Её слизь через строчки сочит экзистенциальной агонией, в яме сценической требуют искусства элитарного. По белой реке плывет этот земельный комок, кишащий червями. Ответов на нём не знает никто. Снова настала пора перемен. Чьи волны смоют всё липкое. В белых стенах разгорается пара тоннелей. Два калейдоскопа вращаются. Водоворот до тошноты разноцветный. Знаю. Не жду. Проснулся.