Восход заплутавшего солнца

Вот так, без сопровождающих слуг, без лишних приветствий, без прочих наростов из бессмысленных "ритуальных танцев" началось их знакомство.

– Достойная вещица. Память? – Салах ад-Дин потянулся и взял в руку небольшую резную шкатулку. Рука у султана была тонкая, изящная, с длинными цепкими пальцами. Их украшали два массивных узорчатых перстня, а на тыльной стороне ладони красовался большой черный ажурный рисунок. – Кость слона. Очень крепкая и очень старая. Никакого сравнения с безделушками, что режут из верблюжьей.

– Пустая… – он вновь повертел диковинку в изящных руках.

Откуда знать ему, что шкатулка вовсе не пуста? Что может быть более достойным для хранения, чем память? Все ценности умирающего – его прошлое. Воспоминания, к которым то и дело ты мысленно обращаешься, трогательные моменты, что ценишь превыше любых драгоценностей. Только ступив за край, понимаешь – самые дорогие сердцу вещи вовсе не вещи.

Так продолжилась их встреча. Салах ад-Дин… Юсуф о чем–то расспрашивал, чаще о незначительном или совсем малозначимом, Бодуэн отвечал, чувствуя себя неловко. Словно его экзаменует Гийом, а он не уверен в правильности ответа. Наконец, халиф поднялся.

– Избегай бросаться словами. Только поступки имеют цену.

Они встречались многократно – Салах ад-Дин избрал Город в качестве своей резиденции. И встречи эти приносили обоюдную пользу. Бодуэн с нескрываемым интересом слушал различные истории арабского мира, поучался у султана монаршему поведению – тот удивительным образом сочетал величественность и открытость с подданными, чем не славились соотечественники короля. Не единожды наблюдал он Салах ад-Дина за непринужденной беседой с тем, кто был значительно ниже его по положению и всегда это был разговор равных мужчин. Показное величие ему было чуждо.

Собеседник короля живо интересовался языкознанием. Бодуэн, владеющий шестью, включавшими римскую и северную латынь, греческий и обе разновидности языка франков, оказался для него прекрасным подспорьем. С каждым разом его и без того неплохое произношение становилось все более правильным. А Бодуэн сетовал, что Гийом не обучил его арабскому, посчитав свои знания в нем недостаточными для преподавания.

Еще короля притягивали шахматы. Игра, совершенно незнакомая в христианской среде. Здесь в ходу была табула, еще чаще кости, но не эти изукрашенные резные фигурки. У него, только знакомящегося с ними, не было шансов на победу и внимание короля прежде всего притягивали именно они. Вырезанные из желтоватой кости, исполненные с поразительным мастерством, фигурки тем не менее имели довольно потрепанный вид. Многочисленные сколы, отсутствующие элементы, отчего утративший передние ноги и хвост один из скакунов казался каким–то мифическим животным, но не конем. А другие и вовсе имели отметины, похожие на следы зубов. Впрочем, при встречах с ним Салах ад-Дин не допускал никаких вольностей.

– У меня довольно резкий нрав, – произнес он, заметив, что Бодуэн разглядывает искалеченного коня. – Именно по этой причине я и принял решение поселиться здесь. Пусть даже и временно. Близость святынь лечит, успокаивает. Увы, буйством крови я пошел не в отца. Чем взрастил вокруг множество врагов. Часто заслуженно. Когда они напоминают о своем существовании, я стараюсь смягчить себя и тогда страдают безвинные лошади.

– Но почему…

– Не наказываю? Это только наша ссора. Почему я из–за личной несдержанности буду терять полезного для государства человека? Более того, я ценю тех, кто не боится противиться мне. Ценю, но по возможности не отвожу с них взгляда. Кому–то, вероятно, удастся со временем закончить мои дни. Но и это станет лишь свидетельством того, что султан ослаб и потерял бдительность. В этом случае так ли необходим он для своих людей или, как у животных, следует поменять старого льва на нового, молодого и сильного?

Возле лекарни лазаритов, вернее, той части, что принимала больных без «особенной» болезни, уже собралась целая толпа. «Король, король, король…» – пробежал шепоток. Несколько его рыцарей стояли на страже и не допускали к воротам посторонних. Раймонд предусмотрительно взял самых колоритных. Бодуэн заметил среди них Горация, чья улыбка на лице с выгнившими губами устрашала даже опытных неприятелей, готовых встретиться в бою с кем угодно.

В отличие от собратьев по ордену, Гораций не потерял губы в результате болезни. Вольный рыцарь, он, тяжело раненный, почти мертвый, был оставлен на поле боя. Последний из рода, унесенного лихорадкой, он не помнил ничего до того часа, когда очнулся у лазаритов. Кто подобрал его, доставил к ним… Возможно, он не желал возвращения к прежней жизни, ведь даже имя было не настоящим. Горацием рыцарь стал волей случая – король заявился тогда в лекарню с книгой любимого поэта, хоть и вполне мог захватить с собой что–то иное. К примеру, Энеиду. Братья–целители залатали и излечили раны, но оказались не способны вернуть ему губы, выеденные пустынным зверьем. Разумеется, не в силах они были справиться и с проказой.

И если он одним только своим видом повергал вооруженного врага, то что уж говорить о простых горожанах – самые храбрые не подходили ближе расстояния удара копьем. Завидя Бодуэна, рыцари отсалютовали и расступились. Внутри тоже было шумно – здесь собрались решительно все. Братья–лазариты, кто–то из свиты понтифика, неофиты, служки, пеленальщики, вольные, что помогают обмывать лежачих и выносить дерьмо. В общем гомоне невозможно было разобрать ни слова. Больше всего людей было в зале, приспособленном под прием пищи. Здесь они теснились вдоль стен, не решаясь приблизиться к тому, кто сидел в центре.

– Мальчик мой, ты пришел! – заорал Салах ад-Дин и вскочил. В руке он держал слегка обугленную тушку какой–то птицы, скорее всего, фазана.

– Будь прокляты эти деланные верблюдом недоумки! Таращатся на меня, словно шайтан им кучу в штаны подложил. А я всего лишь проголодался. Эта и вовсе разум потеряла, – тушкой он указал в угол, где пускала пузыри молоденькая девица. Под ней растекалась дурно пахнущая лужа. Явное нервное помрачение. Признаться, Бодуэн и сам оказался шокирован увиденным, ожидая обнаружить Салах ад-Дина по–прежнему лежащим в постели. Слабым, едва живым, окруженным вечно приседающими от раболепия слугами. И в случае с султаном раболепие было искренним – город полнился множеством слухов о постигшей очередного нерадивого слугу каре. По восточному обычаю достаточно жесткой. Однако же, Страж Востока был полон сил и, на первый взгляд, весьма здоров. Ушла, словно ее и не было, мертвенность лица, что так встревожила короля накануне, да и болезненная худоба, казалось, также исчезла. Салах ад-Дин был чрезвычайно подвижен и громкоголосен.

– Я проснулся в этом сарае, – вновь взмах фазаном, – голодный, как… как.. да откуда я знаю как кто! – зубы вонзились в отвратительно приготовленную птицу. – Пришлось самому ею заниматься. Аллах, как же хорошо… Присядь со мной, подай этим детям верблюда пример.

– Но как?

– Что? – челюсти отхватывали куски плохо прожаренного мяса. – Меня заботит, какого рожна дурак Ги приволок меня сюда. Подумаешь, ногу зашиб! Но ведь не сломал! – Салах ад-Дин снова вскочил, демонстрируя вполне здоровую конечность. – Но как подлец вчера въехал в меня своим драным скакуном… Дух вышиб. Я уж было подумал – конец мой пришел.

Он обвел глазами зал, выхватывая взглядом совершенно безумные лица окружающих. А в выражении лица его собственного проявилась тревожность.

– Скажи мне, мальчик, я ведь…

– Нет, но был очень близок к этому. Больше недели. Твои родичи, наверное, уже грызутся между собой. – Бодуэн перехватил грозящего грохнуться на пол фазана. – А еще ты вел совершенно непристойные разговоры об обнаженных женщинах.

Короля разбирал смех. Истерический смех, что рождается в момент, когда ситуация, казавшаяся неразрешимой, схлапывается в один миг, как разрывается трухлявый бурдюк с вином. Салах ад-Дин сидел с совершенно комичным видом. Зная характер его жены, разговоры о женщинах, даже вполне одетых, могли привести к непоправимым последствиям.

– Мы опустим эту часть истории?

В голосе собеседника было столько страдания – притворного, как у дрянного актера, что Бодуэн, наконец, засмеялся. И, освободившись от всего того, что копилось последними днями, король сказал:

– У нас есть тема для серьезного и большого разговора.

Такой реакции Бодуэн уж точно не ожидал. Зал мгновенно опустел после дикого горлового рыка, да и сам король готов был исчезнуть, просочиться сквозь щели между каменных плит пола. Теперь он понимал, что за сокровище вез караван. Салах ад-Дин был в ярости, мгновенно сменившей недавнюю веселость. Глаза его сверкали и готовы были сжечь, испепелить…

Сестра[24 - История с попыткой похищения сестры Салах ад-Дина действительно имела место быть.]! Единственный по–настоящему близкий султану Египта, Стражу Востока, Благочестию Веры человек должен был быть главнейшим сокровищем этого каравана. Все прочие нанесенные оскорбления он бы стерпел, хотя нападение и убийство на via regis в любом случае карались позорной и мучительной смертью. Сейчас же оказалось, что карать было некого, но…

Сестра!

– Мы не нашли женских тел… – метавшийся перед королем дикий зверь замер и, упершись ладонями в стол, устремил в него взгляд своих темных, почти черных глаз. Взгляд этот смягчился. Мгновенное испепеление больше ему не грозило. Лишь медленное поджаривание на вертеле. Перед глазами возник обугленный фазан, приветственно взмахнул обгорелыми крыльями…

– Мы. Не нашли. Женских. Тел, – медленно повторил Бодуэн. – И караван не похож на тот, что мог бы сопровождать твою сестру. Обычные люди с небогатой поклажей и, вероятно, торговцы. Мы нашли ткани. Без охранения. Безоружные… – последние слова он добавил почти шепотом.

– И тем не менее, Ваше Величество, – Салах ад-Дин редко использовал официальный титул, – ситуация более, чем серьезна. Ваши… – он заметил, что король хочет его перебить и предостерегающе выставил ладонь, – ваши люди являются угрозой нашему соглашению. Вы должны приструнить храмовников. Это последняя капля и я говорю вам, Ваше Величество, довольно! Casus belli, если изволите. Мне необходимо знать, что мои люди здесь в безопасности! Какая мерзость эта птица… – когда в руки Салах ад-Дина снова попал фазан Бодуэн не заметил.

– Да, помню, сам… Никогда не предполагал, что приготовление пищи – такое непростое занятие. Надо найти, наконец, что–то более подходящее, – и, бросив на птицу оценивающий взгляд, он отшвырнул ее и направился в сторону кухни, откуда уже доносились пробуждающие аппетит ароматы. Она в лекарне лазаритов всегда была на высоте. Ибо что еще может побудить больного скорее встать на ноги?

А Бодуэн задумался. Да уж, ну и выбор ему предстоит сделать. С одной стороны, Салах ад-Дин, обычно спокойный и уравновешенный, никогда не дававший повода усомниться в себе. Его недолюбливали – смугловатый чужак для соплеменников Бодуэна так и не стал хоть чуточку своим. Такой иной. В поведении, в культуре, в вере. Еще он в мгновение мог призвать под свои знамена бесчисленные полчища. Этого уже и вовсе боялись. Боялись, что в какой–то момент этому сытому коту наскучит игра с мышкой и он прихлопнет ее. Об этом не говорили открыто, но думали–то точно.

С другой стороны, храмовники. С их деньгами, замками… Главная сила Святой земли.

Бодуэн поймал себя на том, что неприязненно морщится. «Слово храмовника», так говорят в народе о сделке, условия которой никто не собирается выполнять. Но оставить Святую землю без них? От нападения Нур ад-Дина[25 - От нападения Нур ад-Дина… Снова вольное обращение с историей. Реальный Нур ад-Дин давно мертв. А здесь живет себе. И страшное – он еще и дядя Салах ад-Дина! Немыслимо!] ее уберегает только гарнизон неприступных Капернаума, их замка. Врата Капернаума и крепость Газа, два величайших оборонительных сооружения. И если Газа сейчас потеряла свое значение и являет собой скорее торговый центр Ордена, то Врата… Что может противопоставить Бодуэн неприятелю, если из этого уравнения вычеркнуть храмовников? Десять, пятнадцать тысяч воинов, неплохо вооруженных, но совершенно непригодных для ведения боевых действий? И это даже в том случае, если он насухо выжмет гарнизоны Яффы и Акко, оставив лишь заведомо не способных воевать инвалидов.

Оказавшись сейчас перед сложным выбором, король чувствовал себя тем самым ослом, растерянно глядящим на два привлекательных стожка сена. Разве что у него это были две кучи смердящего дерьма. Измазаться придется в обоих случаях.

Глава 6.

Как тяжко мертвецу среди людей

Живым и страстным притворяться!

Но надо, надо в общество втираться,

Скрывая для карьеры лязг костей…

Александр Блок.

Этот мир погибал. Дивный Белый город, блистательнейший из великих городов, доживал последние мгновения своего, казалось, бесконечного существования. Совсем недавно пал Гааниш'ма, его величайший полководец и разрозненные защитники остались предоставлены сами себе. Они готовы были капитулировать, но врагу не нужны были пленные. Это было истребление. Боевые птицы, кричащие резкими неприятными голосами, заполонили небо и заливали огнем то, что не было еще сожжено. Плавились храмы и дворцы, горели каменные стены. Вспыхивали факелами и мгновенно рассыпались в пыль люди и животные. Море огня до самого горизонта освещало и согревало то, что не могло уже согреться лучами затухающего солнца. Этот мир погибал.

Утро принесло с собой новые неприятности. Первая, визгливая, как морская птица, давно разменявшая седьмой десяток, отказывалась считать семнадцатилетнего короля достойным хоть какого–то уважения. Одо де Сент–Аман. Великий магистр ордена храмовников. Принимающий посетителей в излюбленной позе – человеческая часть лица обращена к ним, серебряная влечет укрыться в сени апельсиновых деревьев и послать все эти аудиенции подальше – король уже услышал о привилегиях, данных ордену римским престолом и прочих правах бедных христовых рыцарей. Магистр в любой спорной ситуации первым делом апеллировал к имени того, кто даровал ордену те самые привилегии, поэтому вступительную часть можно было пропустить. Сегодня Бодуэн был далек от желания вникать в пространные речи магистра. Тот пришел с требованием наказать каноников, все остальное лишь никому не интересное сотрясание воздуха.

Сон. Снова такой живой и настоящий. Лицо еще помнило тот жар, а губы… губы, казалось, высохли и потрескались. Крики боевых птиц преследовали его, а перед глазами вновь умирал последний полководец. Огромный, в доспехе цвета розового золота, великан заживо горел. Тело пронзили массивные, словно стволы деревьев, копья, он поднимал свою слоновью голову и кричал от мучительной боли. Не боли тела, хотя она и приносила страдания. Его терзала боль утраты. Утраты мира, который Гааниш'ма любил больше себя самого. Потери друзей, близких, всех, кто пришел сюда по его велению.

Горел Двуглавый. Он более не мог возжигать небо и, обессиленный, запылал сам. С простертыми в выси руками, с лицами, исполненными решимости умер он. Сгорели его одежды, а кожа, ранее светившаяся тускло–багряным, наливалась угольно–черным…

Заснул вечным сном Златоликий. Трижды трубил он в рог и никто не явился на зов, лишь рухнула в океан луна, меньшая из двух, а твердь лихорадочно тряслась.

И когда оставшиеся, едва стоя на ногах, обменялись прощальными взглядами, появились нирримы. Небо заполонили их птицы, небольшие хищные ястребы, а затем и гигантские золотые орлы, с грохотом крыльев возникавшие один за одним.