Дорога к цели «А»

И учинил он сыновьям своим испытание. Перво-наперво велел он им силушкой помериться, потому как на силе и власть держится. Стоял посередь царского двора камень саженный да на сажень в землю урытый. Вот и надумал царь поглядеть, кто из сыновей тот камень со двора скатит. Подошел старший сын, уперся плечом, поднатужился – а камень ни с места. Средний сын камень подкопал, оглоблю под него сунул, налег всею тяжестью – тот подается, а с места не сходит. Подошел черед дураку. Тот пошептал слова волшебные, поднял камень левой рукой, а правой через ворота и перекинул.

На другой день повелел царь-батюшка сыновьям отвагу свою испытать. Принесли на царский двор клеть дубовую и посадили в нее вепря дикого да голодного. Вот и надумал царь-батюшка поглядеть, кто из сыновей к тому вепрю войти осмелится да кто с лютым зверем долее пробудет. Вошел в клеть старший сын. Вепрь как вскочит да как налетит! Тот зверя промеж глаз кулаком – да только кулак себе покалечил. Средний сын изловил зайчишку серого, схоронил под одежей, а как к вепрю вошел – так и выпустил. Вепрь зайчишку загнал, изодрал, а там уж и на молодца кинулся. Дурак пошептал слова волшебные, вошел к вепрю, сел на него верхом и давай себе кататься да посмеиваться…

На третий день повелел царь сыновьям смекалкой померяться. Наметали на царском дворе три стога сена, а в кажном стогу по игле схоронили. Вот и надумал он поглядеть, кто из сыновей первым свою иглу сыщет. Старший сын решил травинку за травинкой тянуть, средний свой стог запалил да сел золы дожидаться, а дурак пошептал слова волшебные, сунул руку в сено, да и вытащил иглу.

Подивились братья, да делать нечего – одолел их дурак и в силе, и в отваге, и в смекалке. Подивился и царь-батюшка – никак не помышлял дурака наследником ставить, да от слова своего царского отступаться не пожелал. Стал дурак наследником, а как батюшка помер – сел царствовать. Братья посетовали-пороптали, а потом пошли к дураку в услужение, потому как к земле родной прикипели и о благе ее радели. И царствовал дурак тридцать лет и три года и печали не ведал. Старший брат с дружиной – с ворогами бился, средний брат – о покое и достатке пекся, а дурак в сытости да важности на троне сидел – на людишек покрикивал да пировал с гостями заезжими. Только, сказывают, гости-то не часто наезжали, потому как клопов в царском тереме было столько, что ни в сказке сказать, ни пером описать.

Дед замолчал.

– И все? – удивился я.

– Что ж тебе еще надобно, мил-человек?

– Как – что? А где же тут намек, добрым молодцам урок и все такое?

– А никакого намека тут и нет.

– Странная какая-то сказка. Я таких и не слыхал…

– А я ить тебе, батюшка, сказывала, – донеслось с лавки, – у деда весь хмель языком выходит.

Наступила тишина. Бабка вычесывала шерсть, я обдумывал странную сказку, а старик лукаво на меня поглядывал и ухмылялся.

– И почему это, дедушка, во всех сказках дуракам так везет? – нарушил я молчание.

Дед как будто того и ждал.

– Так ведь дурак дураку рознь, – ответил он.

– Да, но ведь этот дурак из сказки – и вправду дурак.

– А вот выходит, что и нет.

Я недоуменно пожал плечами. Дед заулыбался.

– Что, не нравится сказочка-то моя?

– Нет, не нравится, – решительно ответил я.

– Ну, а для тех, кому не нравится, у меня другой конец припасен. Коль желаешь – изволь.

– Да-да, пожалуйста, – попросил я.

– Ну, так вот. Одолел это, значит, дурак братьев своих в испытании и порешил по дурости по своей, что он и вправду есть самый сильный, самый отважный и самый смекалистый. Как сел он царствовать, стал братьям своим указы писать – что да как делать надобно – да покрикивать на них с трона царского. Только братья теми указами печки топили, а сами делали – как разум велит. Видит дурак – не уверовали они в его силу да премудрость, и затаилась в нем злоба лютая. Почудилось дураку, что братья над ним насмехаются да на его трон зарятся. И повелел он их заточить в темницу, а сам стал править по-своему, по-дурацкому. И пошло все в том царстве вкривь да вкось: земля не родит, скотина дохнет, на дорогах лихие молодцы разгулялися – мужичков обирают. А тут еще вороги, завидя такое дело, собрали силы несметные и учинили набег – сорок деревень спалили да всех девок в полон увели.

Надумал тогда дурак за братьями на подмогу послать, только вернулся гонец с вестью черною – померли братья в темнице без воды и хлеба. Напужался дурак, стал шептать слова волшебные, да только не было у него с клопом такого уговора, чтобы и четвертое желание в исполнение приводилось. Тогда повелел он своим слугам по всем углам искать клопа – ростом с вершок, брюшко в яхонтах, а на голове – корона царская. Ни с чем вернулись слуги. «Ну, коли царь-клоп не сыщется, так сам приползет», – молвил дурак и порешил было уже клопам смертоубийство учинить, да припомнил про кару страшную, неминучую. Повелел он тогда всему люду честному ловить клопов да живьем в царский терем доставлять. Кто сорок клопов доставит – тому копеечка. И набил дурак теми клопами все короба и сундуки, все кадушки да кузовки, все шкатулки да ларцы. Ждет-поджидает, когда серебряные колокольца зазвенят и царь-клоп в карете приедет просить за своих людишек. Только не едет царь-клоп. День прошел, другой, а на третий отворились в тереме все замки-замочки, крючки-крючочки, крышки да задвижки у коробов и сундуков, кадушек и кузовков, шкатулок и ларцов, повылазила клопов – туча черная. Налетели они на дурака да в один миг всю кровушку из него и вытянули. Тут и сказочке конец.

– Ну, вот это другое дело, – сказал я.

– Дед, а дед, – донеслось с лавки, – ты и впрямь гостя нашего заморить надумал?

Это было сказано очень кстати – после двух стопок потянуло в сон. Я поблагодарил старика за сказку, мы выпили по последней, решили, что я лягу на лавке, и уж собирались вставать из-за стола, когда я спросил:

– Все-таки не могли бы вы мне сказать, далеко ли отсюда до станции? Мне завтра на работу, и я хотел бы поспеть на первую электричку.

– Ась? – переспросил старик.

– Я говорю…

Но договорить не успел. С улицы донесся чудовищный рев, в сенях в бешеном припадке забилась собака, затем я всем телом ощутил три сильных толчка, будто по соседству со мной огромным молотом вбивали в землю тупую сваю.

– Свят-свят-свят, – залепетал дед, кинулся к двери и накинул на чугунную петлю массивный кованый крючок. Однако уже через несколько секунд, когда раздался треск ломаемого крыльца, оглушительно грохнула выбитая дверь в сени и Жучка залилась душераздирающим плачем, дед лез в сундук, стоявший в другом конце избы.

Я вскочил, ничего не понимая, и уставился на дверь. Последовал мощный удар. Ладно сбитые дубовые доски с треском сорвались с петель и крючка и плашмя грохнулись на пол. В дверном проеме, занимая все его пространство, стоял чудовищных размеров разъяренный медведь. Зверь переступил через порог, и я увидел, что у него нет левой задней лапы – вместо нее он опирался на нелепый протез – липовый пень. Пень был залит кровью, которая сочилась из обширной раны. Издав оглушительный рев, медведь бросился вперед. Я опрокинул стол, вскочил на лавку, вышиб ногой оконную раму, выпрыгнул на огород, побежал через грядки, но споткнулся и полетел вниз.

* * *

Лишь только я открыл глаза, как тошнота подступила к горлу. Бешено вращаясь, на меня обрушивалось огромное серое небо, в котором единственными неподвижными точками были две белые птицы. Они висели в зените, кричали, отчаянно махая крыльями. Я лежал и смотрел на птиц: почему они не улетают? Вот уже прошла минута, другая, третья, а они – ни с места! Я приподнял голову, но тут же со стоном откинулся назад. Тупая ноющая боль в затылке заставила снова смежить веки. «Где я?» – сквозь боль пробилась первая тревожная мысль. Я протянул руку в сторону, нащупал что-то мягкое, сгреб пальцами и поднес к лицу. Сверху посыпались влажные комья земли. «Беда…» – пробилась вторая мысль.

Стиснув зубы, я чудовищными усилиями заставил себя приподняться и осмотрелся. Стояло пасмурное осеннее утро. В воздухе витал странный и вместе с тем до боли знакомый горьковатый запах. Я лежал посреди огорода в яме, напоминавшей воронку от взрыва снаряда. Рядом с тем местом, где покоилась моя голова, из земли выступал камень. Коснувшись рукой затылка, я понял, что в волосах запеклась кровь.

Вид покосившейся избы с выбитым окном стал вызывать смутные воспоминания, которые, подобно изображению на фотобумаге, помещенной в проявитель, постепенно приобретали все более четкие контуры. Когда в сознании с достаточной полнотой восстановились события минувшего дня, я поразился их обилию и странности некоторых эпизодов. «Медведь на деревяшке… лапа… будет знать наперед, – выстраивались в мозгу обрывки логических связей, – липовый пень… Стоп! Бред какой-то. Что же там еще было? Ага – желто-бурый шар на тропе… поставили на окно студиться… А вот еще: дед, бабка, внучка, Жучка…. – Я оторопел. – Кошка… мышка, в конце концов! Чушь!» Я пощупал рукой разбитый затылок, посмотрел на торчавший из земли камень, окинул взглядом яму, в которой сидел, и обмер. Догадка, противоречившая здравому смыслу, заставила подняться на ноги. С огромным трудом выбравшись на поверхность, я обнаружил, что от края ямы к амбару тянется широкая колея; пошатываясь, побрел вдоль нее, открыл двери и остановился на пороге. В углу лежал гигантских размеров корнеплод, в который по самую рукоять был вогнан топор. «Что за идиотский спектакль?! Где вообще я нахожусь? Почему здесь нет электричества? Зачем старик в лаптях? – задохнулся я от навалившейся непостижимости всего того, что меня окружало и чему я был свидетелем. – К чему нужна эта бутафория?» И тут я понял, что у меня есть еще один шанс. Подойдя к облепленной землей глыбе, я выдернул топор и, превозмогая боль в затылке, два раза – слева и справа – вонзил лезвие в упругую ткань, от чего глыба загудела. На пол вывалился маленький желтый кусочек. Трясущейся от слабости рукой я поднял его, понюхал и надкусил. Это была натуральная репа… Последний шанс лопнул.

«Итак, по всей видимости, мы имеем дело с какой-то удивительно мощной галлюцинацией, навеянной каждодневным чтением сказок собственной дочери, – заработал натренированный на службе аналитический аппарат. – Не вызывает сомнений, что фактором, вызвавшим такую галлюцинацию, явился тяжелый ушиб головы. – На всякий случай я еще раз потрогал разбитый затылок. – Расстроенная психика не только имитирует зрительные и вкусовые ощущения, но и создает образы во времени. Как иначе объяснить весь тот бред, который я прекрасно помню и который якобы имел место до того, как я ударился о камень? Да, – но если у меня галлюцинация, то интересно было бы узнать, где же я нахожусь на самом деле». Тут я, наконец, вспомнил о людях, встрепенулся – живы ли? – но сразу же успокоил себя тем, что они не более чем плод моего воображения. «Ну что ж, если галлюцинация продолжается, то у стариков бессмысленно что-то спрашивать, поскольку это все равно, что обращаться к самому себе. Впрочем, узнаю хотя бы, куда меня завел помутившийся рассудок». Придя к такому решению, я направился к избе.

То, что предстало моим глазам, заставило сначала подивиться богатству собственной фантазии, а затем усомниться в правильности только что сделанных выводов. Избу было невозможно узнать – все окна и двери выбиты, крыльцо разворочено, в сенях обрушился потолок, в полу зияли чудовищные проломы. Вся бревенчатая коробка дома сильно покосилась; из стены, обращенной к лесу, выкатились два бревна, и снаружи выло видно, что внутри не осталось ни одного целого предмета.

На чудом уцелевшей скамейке сидели старики. Бабка тихо плакала, поминутно прикладывая к глазам уголок платка. Дед с всклокоченной бородой молча смотрел в никуда. Вид у него был осунувшийся, лицо землистого цвета, глаза воспалены от бессонной ночи. У его ног лежал кусок рогожи, из-под которого торчали две лапы и собачий хвост. Неподдельное горе этих людей произвело такое сильное впечатление, что все предположения об окружавших меня фантомах моментально улетучились. Вдруг страшная мысль ударила в голову: «Девочка!»

– А где девочка?!

Старики подняли голову, и бабка запричитала в полный голос:

– Ой, батюшка, что же это теперь будет?.. Как жить-то?.. Вишь, что изверг с нами учинил?.. А все ты, старый дурак! – накинулась она на деда. – Жалостливый какой сыскался! Небось, кабы он тебя из сундука выволок – слезу бы не пустил! Ить это надо же, чего надумал – медведю лапу рубить! А наплел-то, наплел: «тащить тяжко, подносить надобно»… Вот теперича и подноси!..

– Где девочка? – перебил я ее.

– Да жива наша внучка, – проговорил старик. – На печи схоронилась.