Экспресс Варшава – Тель-Авив

Позже я отошел от социалистических идей. Равенство… Что это такое? Его просто не существует в реальной жизни. Люди не равны друг другу, их волевой потенциал, интеллект, дарованный от рождения, весьма различны. Из одного и того же набора досок Аарон сделает буфет, а я, если повезет, табуретку. Равенство в потреблении? И его быть не может. Одному, высокому, еды нужно больше, а другому, ростом в полтора метра, меньше. Неравенство человеческих способностей исключает царство абсолютного равенства и делает его в принципе несправедливым. Замечательные умозрительные идеи хороши для кабинетных философских трактатов, реальная жизнь иная…

Но эти мысли появились позже. А пока сионистская идея строительства своей страны была для нас единственным и, главное, естественным и органичным решением: «Если власть ничего для нас не делает, то «мы наш, мы новый мир построим!», там, на Святой земле, и будет он просто прекрасным, справедливым для всех…»

Моя идея поставить спектакль в нашей библиотеке увлекла всех. Решили начать с пьесы «Диббук[10 - Диббук (прилепившийся) – дух в еврейском фольклоре, являющийся душой умершего человека. Предполагается, что душа, которая в своей земной жизни не закончила своё предназначение, может завершить его в форме диббука.]» Соломона Ан-ского (Рапопорта). Он написал ее после поездки по хасидским местечкам тогда еще Западной Украины. Интересовали его мистические загадки Каббалы, красивые хасидские притчи, народный фольклор.

Но мы могли бы и не обратить внимания на эту пьесу, тем более что она была написана Соломоном Ан-ским по-русски. Решающим оказался оглушительный успех пьесы, поставленной виленским театром Габима в 1920 году. Это событие не заметить мы не могли. В спектакле играла несравненная Ханна Ровина, «первая леди еврейского театра».

Спектакль мы не видели, не успели. Ровина и все актеры театра Габима в 1928 году уехали в Палестину. Что сказать, они поступили правильно. Наш отъезд был еще впереди.

А пока у нас не было даже авторского текста пьесы, только пересказы, статьи театральных критиков, но нас это не особенно волновало. Мы смело дописывали текст сами.

Рассказ о безумной любви, жизни и смерти – это всегда интересно. Сюжет начинается достаточно обычной историей. Молодой Ханан, влюбленный в Лею, не по душе ее отцу. Это старо, как мир. Таких героев много. А потом начинаются чудеса. Ханан умирает, но душа его остается между двух миров, он не жив и не мертв, душа не находит покоя. На земле его держат чувства к Лее.

Но в эту историю мы вложили и второй смысл. Мы в Ханане видели душу застрявшей между двух миров – Польшей и Эрец-Исраэль. Тогда, со всем юношеским максимализмом, мы считали тех, кто не определился в своем пути, чем-то вроде диббука.

Аарон, мой старый товарищ играл Ханана, а я, загримированный под старика, – отца его возлюбленной. Лею, так получилась, играла наша Лея, в которую я тогда был влюблен. Конечно, мне хотелось быть в пьесе не ее отцом, а возлюбленным, но не получилось.

А потом, во время спектакля, в самый трагический момент, у меня отклеилась борода. Что было делать? Продолжать резко помолодевшим или начать прилюдно ее приклеивать? Аарон просто вытолкнул меня за ширму с какими-то словами, кажется, что «стучат в дверь», оттуда я вышел уже бородатым.

Надо сказать, нам аплодировали… А Лее нравился не я и не Аарон, а Марек, он в пьесе не участвовал, но зато громче всех аплодировал.

Любовь к Лее как-то незаметно прошла. Потом мне стало казаться, что я просто чемпион по несчастной любви. Возраст был такой, я влюблялся часто и неудачно, пока не стал все свободное время проводить с Рохеле Каплер. Честно говоря, это была ее инициатива, я бы не рискнул к ней подойти, так она была красива и независима.

* * *

В костопольской библиотеке закончился очередной любительский спектакль. Молодежь вышла на улицу, по двое-трое ребята начали расходиться. Я стоял в сторонке в одиночестве.

Ко мне подошла Рахель Каплер. Она давно заметила мои горячие взгляды. Наверное, ожидала от меня каких-нибудь действий, но я все не решался с ней заговорить. Рохеле устала дожидаться, пока я осмелею, и просто попросила проводить ее домой.

– Лео, ты не спешишь? Проводишь меня домой? Темно уже.

Мы шли рядом, очень хотелось быть находчивым и остроумным, но все приходящее на ум было ужасно глупо, совсем не то. Она рассказывала свои истории, а я все мучительно искал слова, хотел произвести впечатление, но все время лепетал что-то невразумительное.

– Лео, чья это была идея так переделать «Диббук»? Его сам «Ан-ский» не узнал бы. Это спектакль о любви, которая сильнее смерти, а вы превратили его в политический… Ханан застрял между двух миров. Почему он не жив и не мертв, а душа его не находит покоя? Что его держит? Любовь!

– Может и любовь, только я думаю, что он застрял между двух миров, как и мы. Живем в Польше, а мечты об Эрец-Исраэль.

– Какой ты серьезный! Может ты преувеличиваешь? Эрец-Исраэль еще не скоро, а живем мы сейчас, в данную минуту. Есть сегодня. А что будет завтра?

И тут же, без перехода:

– А завтра давай пойдем в кино? Или ты не хочешь?

Пока я думал, как сказать, что готов идти с ней куда угодно и когда угодно, как Рохеле уже спросила снова:

– Так мы идем в кино? Что ты молчишь?

– Конечно, идем. Только завтра фильм с Элом Джолсоном. Наверное, ты его уже видела.

– Что за беда, посмотрим еще раз. Тебе Борек что-нибудь пишет?

– Нет, ни одного письма. Но я жду.

На обратном пути, уже в одиночестве, все, что надо было сказать, сразу прояснилось. Но Рахель и не ждала от меня фонтана красноречия, возможно, что я ей просто нравился. А если так, то хорошо даже молча идти рядом.

Позже красноречие у меня прорвалось, его стало слишком много. Более сложным стало немного помолчать… Многословие – это было просто прикрытие желания обнять ее, но я не решался и прятался за словами.

Мы гуляли по вечерним улицам или под липами вдоль реки и рассказывали друг другу всякие небылицы, разглядывали витрины, обсуждали будущую жизнь в Палестине.

Один уличный продавец пряников, они у него были дешевле, чем в кондитерской, всего по 10 грошей, придумал привнести в простую покупку пряника элемент азарта. Он брал у двух покупателей по половине цены пряника, а затем вынимал из кармана фартука горсть монет и предлагал угадать: чет-нечет. Угадавший выигрывал и получал пряник, но мне с Рохеле было все равно, кто выиграет, мы же были вместе.

Глава 6. 3 мая 1936 г.

Я запомнил этот день хорошо, все веселились на площади, праздновали «Национальный праздник третьего мая». В Польше в этот день приняли первую конституцию в Европе, вторую после американской. Гуляние проходило с размахом. Играла музыка, все танцевали, на соседней улице тоже играла музыка, там были разные бесплатные закуски для гуляющих, были и еще аттракционы, но нам с Ро?хеле было не до конституции.

Мы убежали от всех, остановились, запыхавшиеся… Ро?хеле была чудо как хороша, и я, наконец, поцеловал ее, просто не мог этого не сделать. Потом мы целовались целый вечер и никак не хотели оторваться друг от друга. Как я проклинал холодный ветер с реки, моя куртка и шубка Рохеле мешали прижаться друг к другу, а расстегнуть шубку я не решался. С этого дня все свободное время мы проводили вместе.

Через несколько дней Рохеле пригласила меня к себе домой. Дверь открыла горничная в белом переднике и проводила в гостиную. Для меня все это было ново, непривычно: в комнатах – красивая мебель, небольшие кресла, не новые, но очень удобные. Горничная вкатила столик на колесиках с кофейником и маленькими пирожными. Для меня и это невиданная роскошь.

На стене в золоченной раме висит портрет нахмуренного военного. Под его взглядом я поежился и как-то сразу стал чувствовать себя каким-то нерадивым солдатом.

Вошла Рохеле. Она посмотрела на наше переглядывание с портретом, улыбнулась.

– Это мой дед, у нас в семье все мужчины были военными. А папа у меня капитан, только он сейчас в командировке.

Отца Рохеле тогда не было дома, он куда-то уехал по военным делам.

Вскоре в комнату вошла мама Рахели, пани Берта, стройная элегантная женщина, с красивой прической. Она очень любезно беседовала со мной, но в такой обстановке я чувствовал себя как-то неуютно, и мы при первой же возможности ушли на прогулку.

С того времени я стал бывать дома у Рохеле достаточно часто, и однажды случилось то, что и должно было случиться, когда ты молод, и гормоны бурлят в крови, как сумасшедшие.

Потом мы сидели на диване, красные от смущения, но только скорое возвращение пани Берты удержало нас от повторения.

Это было впервые в жизни и вызвало ранее совершенно неведомые чувства, о которых мы знали лишь по книгам. Я был потрясен, ошеломлен захлестнувшими ощущениями, ни по дороге домой, ни уже домa, я не мог думать ни о чём другом, кроме завтрашней встречи.

* * *

Стояли изумительные, прозрачные летние вечера. На прогулках мы с Рохеле рассуждали о будущей предстоящей совместной жизни там, в каком-нибудь кибуце…

– Все будут прекрасно, Рохеле, мы обязательно будем жить вместе долго и счастливо!!!

Но «Если хочешь рассмешить Б-га, расскажи ему о своих планах!»

Рохеле говорила о жизни в Палестине, но уезжать туда хотела только вместе с родителями. Она очень близка с матерью, и отъезд без нее видится ей предательством. Её отец был связан с каким-то военным инженерным проектом, и его переезд пока откладывался на более позднее время, тогда смогут ехать и они.

Отец Рахели был польским патриотом, далекая Палестина ему, скорее всего, была не нужна. Он выбрал свой путь… Но Рохеле об этом мне не рассказывала.

Я должен был уехать в Палестину в 1937 г. в первой группе костопольской молодежи. Такие у нас были правила, лидеры всегда ехали первыми, показывая личный пример.