Плевок на Запад

Для того чтобы найти ее корни, достаточно вспомнить истоки европейской культуры. Без сомнения, культура Римской империи повлияла на многое в европейской культуре. Но культура Рима заключала в себя зерно, свойственное всем средиземноморским полисным культурам: «истинно полисное воззрение, что неграждане – это не люди или по крайней мере не такие люди, а потому и не совсем люди».

Это воззрение обеспечивало самую широкую дорогу для рабства. В наиболее законченном виде оно воплотилось в предхристианском варианте иудаизма. Но свойственно оно было всему Средиземноморью.

Причем любопытно: чем более деспотичной была власть в том или ином государстве, тем меньше в его культуре было двойной морали. В таком государстве выстраивалась иерархическая лестница, но, как правило, передвижение по ней было более легким, чем в государствах раннедемократического толка.

В ранней Римской республике практически невозможно было стать римским гражданином человеку со стороны. Во всяком случае, ему нужно было оказать Риму услуги такого масштаба, при которых он в какой-нибудь Персии получил бы неслабый придворный пост.

Конечно, в деспотиях у каждой иерархической ступени были свои права, подчас весьма широкие в отличие от нижних ступеней, но все же это была единая правовая система, а в республиках было фактически две системы – для своих и для чужих.

Надо сказать, что в Риме – и именно в Риме – было и нечто другое. Параллельно этой тенденции существовала и другая, слабая при республике, но развившаяся в эпоху императоров, – тенденция отношения ко всем как к людям.

Могли быть какие-то мелкие разграничения, но уже Тацит в качестве верховного судьи над историей выставляет не только и не столько мнение римского народа (хотя он и любил себя показывать этаким старинным римским патрицием, с присущим им культом жестокости), а «совесть рода человеческого».

Знаменитым эдиктом императора Каракаллы римскими гражданами были объявлены все свободные жители империи. Именно поэтому Рим мог развить свое влияние на подвластные ему территории. Но другая тенденция – для своих одна мораль, для чужих иная – все же прокралась и в Европу.

Надо сказать, что схема истории, принадлежащая Сен-Симону, развитие по ступеням: рабство, феодализм, капитализм и грядущий социализм – несколько не соответствует действительности.

Древний мир принято считать в основном рабовладельческим, а между тем рабство в нем не занимало видного места. При детальном исследовании истории Иудеи советскими учеными Никольским и Рановичем выяснилось, что она не укладывается в эту умозрительную схему, которую Маркс использовал только для агитации и пропаганды.

Впрочем, даже история Древнего Египта, который во всех учебниках представлен классикой рабовладельческих отношений, не дает того места рабству, которое мы привыкли видеть.

Рабство как явление может присутствовать и при феодализме, и при капитализме. А 1990-е годы показали, что в бывших советских республиках (на Кавказе и в Средней Азии) оно может возродиться даже после десятилетий социализма.

Работорговля, особенно в Италии, при феодализме не прекращалась, причем за рабами нередко обращались к ордынцам – и те продавали итальянцам русских рабов – «белых татар».

Что же касается капитализма… Например, в Америке рабство официально существовало до 1863 года (а в отдельных штатах законы, запрещающие неграм покупать землю или получать образование, существовали до конца 1960-х годов). А неофициально – до Второй мировой войны. И здесь – двойная мораль. Одним – все расширяющаяся свобода, другим – рабские колодки.

ГЛАВА 4 КРАЙНОСТИ РУССКОЙ ДУШИ

Особая трагичность России – в ее положении между Европой и Азией.

Соседняя, но чужая нам Европа относилась к России всегда по принципам двойной морали, то есть не по-своему. Поэтому антирусскость многих наших прозападных демократов вроде Каспарова, Пономарева и прочих ходорковских с касьяновыми вполне понятна.

Они инстинктивно стремятся выйти из-под действия обратной стороны морали Европы, стать своими в Европе – а в нынешней Европе Россия является чужой.

Поэтому вполне логично, что для вхождения в хитро-мудрую двойную-тройную мораль Европы надо перестать быть

русским и научиться делить людей не по русскому принципу «хороший-плохой», а по европейскому «свой-чужой».

Свой всегда прав, даже если вырезает одну за другой вьетнамские деревни, а чужой не прав даже тогда, когда спасает жителей Крыма и Донбасса от озверевших нацистов.

При всей абстрактности понятия «Европа» в нем все же есть и много конкретного. И конкретное воплощение – конкретная Европа – требует не просто принадлежности к какой-либо общеевропейской цивилизации, но принадлежности к конкретному народу, нации, государству, культуре.

Не просто «европеец» – само по себе это определение отрицательное – не русский, не азиат, не африканец и т.п., а англичанин, француз, итальянец, немец.

Даже если ты приехал из африканских джунглей и идет только второй день после получения тобой французского паспорта – для европейцев ты уже вполне уважаемый француз, а не какой-то дикарь из Уганды.

Сама по себе идея наших прозападных демократов – помочь России вписаться в Европу, может быть, и неплоха.

Но дело в том, что когда какое-либо государство входит в союз других государств – это не означает улицы с односторонним движением.

Так, Англия в прошлом веке была достаточно далека от континентальной Европы. В нашем веке такой дальности уже нет. По своим бытовым привычкам Англия приблизилась к Европе континентальной. Стало меньше резких особенностей – или чудачеств, – которые отличали англичан от других европейцев.

Но изменилась и Европа; в целом континент перенял многое от Англии. Если Россия войдет в Европу, то не только Россия должна объевропиться, но и Европа – обрусеть. А вот с этим дело обстоит плохо.

Далее, а с чем сейчас мы войдем в так называемое цивилизованное сообщество? Взлет в позапрошлом веке немцев (быв-

ших одно время самой слабой и презираемой в Европе нацией), а в прошлом веке – японцев был, помимо всего прочего, связан еще с совпадением национальных особенностей этих народов с требованиями прогресса.

Каждый этап прогресса имеет свой вкус и цвет, каждый выдвигает своих героев. И начиная со второй половины прошлого века механическая цивилизация стала требовать от людей известных добродетелей – умеренности и аккуратности.

Причем растущая взаимосвязь всех отраслей требовала, чтобы этими качествами в немалой мере обладало большинство работающих – да практически все, за исключением каких-нибудь маргиналов.

В то время как у нас увлекались героическими трудовыми достижениями всяких там Стахановых, в Европе и Америке все больше люди привыкали к простому ежедневному добросовестному труду.

Поэтому неудивительно, что японцы со своей «миллимет- ровочной» культурой, отшлифованной долгим проживанием на небольшом участке земли, со своими сверхминиатюрными деревьями в горшках, со своими тончайше подобранными «садами камней», где каждый камень был на месте с точностью до миллиметра, хорошо вписались в этот виток прогресса.

Но мы со своей размашистостью и полным отсутствием аккуратности, «миллиметровости» – на что мы можем рассчитывать на этом пиру прогресса? Ни на что! Впрочем, как и большинство стран, например, латиноамериканских.

Что же нам делать в таких условиях? Подвергать свою страну унижениям с надеждой лет через тридцать добраться до того положения, в котором сейчас находятся опущенные ниже плинтуса Украина или Молдавия?

Или все же лучше отойти от этого «пира», изолироваться – проще говоря, опять же наплевать на Запад и сохранить себе кое- какой уровень существования взамен дезорганизации и развала?

Китай, допустим, в открытую игнорирует большинство европейских правил поведения, но это не мешает Поднебесной стать первой экономикой мира и завалить магазины Европы и Америки своим товаром.

Кроме того, необходимо рассматривать явления не только сами по себе, но и в том виде, в каком они отражаются в окружающем пространстве. И здесь оказывается, что Запад отражается в России не лучшим образом.

С давних времен русские люди смотрели на Запад как на место, где нет проблем, и поэтому русское западничество с давних пор в значительной степени было еще и стремлением избавиться от трудностей, удрать в то место, где, как еще недавно принято было говорить, «ноу проблем».

Однако когда русские пытались стать европейцами, то растворялись за границей бесследно.

Когда царь Борис Годунов послал русских людей за границу учиться, практически все там и остались, ища легкой жизни. Но все они просто растворились в Европе, и об их жизни нет данных.

Только об одном из них – Никаноре Олферьеве Григорьеве – есть сведения. Он предал веру отцов и стал убежденным англиканином и даже пострадал от фанатичных пуритан за свою новую веру.

Если посмотреть на первого русского «диссидента» – небезызвестного князя Курбского, то по его письмам и, главное, по его «Истории о великом князе Московском», видно, что он бежал к полякам не просто от угрозы смерти (хотя и это имело огромное значение), а в место, где не будет проблем.

Оказалось, что Польша и без жесточайшего деспотизма Ивана Грозного далека от идеала Курбского. По накалу обличительного пафоса, по той язвительности, с которой Курбский бичует страну, приютившую его, бичует не просто тех или иных лиц, а нравы большинства польской знати, по тому, что он

увязывает эти обличения с жесточайшей критикой Ивана Грозного, видно, что здесь – не просто недовольство.

Курбский, критикуя Грозного, думал, что где-то дела идут по-иному. В Польше дела шли по-иному – но легче от этого не было. Для нас, однако, интересно то, что он видел за рубежом некий идеал – и идеал, увы, не сбылся.

В дальнейшем количество русских западников разрасталось. Но в отношении большинства их судеб повторяется лейтмотив: не устроились, не смогли, не вписались.

Сын Ордына-Нащокина, удравший за границу, не сумел там прижиться – вернулся назад на милость царя (Алексей Михайлович, впрочем, был действительно милостив к нему).

Подьячий Григорий Котошихин, убежавший в Швецию несколько ранее и написавший там свое знаменитое озлобленное антирусское сочинение, был казнен там за убийство. Те же, кто не думал оставаться на Западе, смотрели на него по-прежнему – как на место без проблем.