Норильские судьбы. Повести, рассказы, мемуары

Федя опустил на стол натруженные мозолистые руки. На левой руке фаланги четырех пальцев были сплющены. Результат первого допроса в НКВД.

– Так у меня в Казахстане никого не осталось. С женой пожил только месяц. Где братаны, не знаю. Мне же как младшему всего десять лет дали. А братанам – по пятнадцать, без права переписки. Где они и живы ли до их пор, не знаю.

Все замолчали, потому что никто из них не знал о судьбе своих близких. Помнили лишь свой общий срок по приговору в пятьдесят лет на четверых.

– Слушай, немец! Давай выпьем за то, что нас не грохнули с тобой тогда, четвертого августа, когда было принято решение ликвидировать наше пятое отделение. Помнишь, как мы ползали с тобой среди трупов. За те нары, под которыми мы с тобой схоронились. И за ребят, которых положили перед нами. За август пятьдесят третьего, – Колян подошел к Феде.

Все выпили стоя. Говорить не хотелось. За много лет, проведенных в Норильлаге, нас приучили молчать. Потом опять выпили молча. На следующий день мы с Коляном пили вдвоем. Бегали за водкой и пили. Потом я пил один. Сколько дней прошло не помню.

Пришел в себя от громкой музыки. Цыганская песня стащила меня с кровати. Посмотрел на радиолу. Она была выключена. Выглянул в окно. Обошел всю комнату. Заглянул в шкаф – пусто. Вышел в коридор. Никого. Вернулся обратно. Прислушался, может у Коляна музыка играет? Песня смолкла, наступила тишина. Я сел на кровать и начал вспоминать, какое сегодня число, день недели. Вдруг услышал рядом с собой возглас, пронзительный, призывающий:

– Ах, други! Чавелэ-ромалэ!

Полилась музыка. Зазвучала песня надрывная, печальная, где-то совсем рядом со мной. Я резко нагнулся и заглянул под кровать. Темнота, нет никого. Осторожно потянулся рукой к ковру, висевшему на стене, отдернул его за край. Так вот же где они. Шатры, кибитки. Большой костер. Вокруг костра цыганки в цветастых ярких кофтах, таких же цветастых юбках, высоко взмахивая подолами, босиком танцуют прямо за кроватью. «Откуда в Норильске цыгане?» – подумал я и начал понимать, это уже «белочки».

Быстро стал одеваться. Выскочил во двор. Почти бегом преодолел улицу Пушкина. Вышел на Ленинский проспект, ярко освещенный фонарями. Первый выпавший сентябрьский снег блестел синевой и приятно хрустел под ногами. Часы на здании гостиницы «Норильск» показывали три часа ночи. Ускоряя шаг, прошел мимо памятника Ленину и пошел через дамбу в Старый город. Над горами небосвод полыхал Северным Сиянием. От этого начала кружиться голова, почва уходила из-под ног. Я несколько раз упал и, стараясь не смотреть вверх, начал прижиматься ближе к ветровым отбойникам.

Только дошел до середины дамбы, как снова услышал музыку. Оглянулся. За мной ехали несколько кибиток. Цыгане стояли в полный рост в ярких рубахах, шароварах, некоторые в жилетках на серебряных пуговицах. В руках гитары. Пальцы в перстнях, скользили по струнам, рождая веселые мелодии. Женщины, в многоярусных юбках из атласа, в кофтах с вышивкой бисерным шитьем, в экзотических серьгах, кольцах и браслетах шли за кибитками. В такт музыке, размахивая руками и ударяя в бубны, подергивали плечами, поворачивая гибкие тела.

Меня догнала кибитка. Старый седой взлохмаченный цыган управлял ею стоя. «Где-то я его уже видел», – мелькнуло у меня в голове. Старик взмахнул над моей головой кнутом. Я пригнулся, ожидая удара. Кнут вдруг выпал из его рук и превратился в скрипку. Он заиграл. Полилась мелодия надрывистая, протяжная. Звук скрипки внезапно оборвался. Кибитки исчезли.

Я стоял у знакомого мне двухэтажного здания. Здесь находилось наркологическое отделение. Только собрался нажать копку звонка, как услышал за спиной женский умоляющий голос:

– Вольдемар! Куда ты уходишь? Не торопись. Взгляни на меня.

Я осторожно обернулся. Так это же та самая, красивая, молодая цыганка из Прикарпатья. В той же полупрозрачной блузке. Она хитро улыбнулась, спрыгнула с кибитки. Огромная копна вьющихся волос веером поднялась вверх и, опускаясь кольцами, накрыла грудь, плечи. Узорная шаль сползла, упала прямо под ноги. Она прошла по ней, не обращая внимание. Юбка в крупный горох волочилась по снегу, заметая отпечатки следов. Ступая босыми ногами, она протянула ко мне руки и запела: «Ой, Ромалэ! Ай, Чавалэ!»

Кибитки подъезжали одна за другой. Их становилось все больше и больше. Цыгане спрыгивали с них, подключаясь к общему хору. Песня звучала все громче и громче, разлетаясь по

Заводской улице. Потом выплеснулась на Горную и дальше, цепляясь за столбы с ключей проволокой, начала взбираться по склонам горы Шмидта. Достигла Зоны. Ворвалась в открытые ворота. Проникла в барак, где я когда-то сидел. С нар начали подниматься заключенные и, подталкивая друг дружку, устремились во двор. Все улыбались, смеялись, показывали на меня, кричали:

– Ну и Вольдемар. Вот молодец. Ну, дает!

Охранник на вышке спросил:

– А что означает это имя – Вольдемар? И почему он не в бараке, со всеми?

Ему бросились объяснять, что имя означает «знаменитый властитель». А властителю нельзя в барак, нельзя со всеми.

Цыганка подошла, нежно взяла меня за руки. Ее руки были мягкие, бархатные, теплые. Детишки, в рваной одежде, танцуя, окружили нас. Музыка стала играть «Дану-Данай». Держась за руки, мы пустились с ней в пляс, глядя друг другу в глаза. Все кругом завертелось, закружилось, все быстрее и быстрее. Я начал терять ее из виду.

– Вольдемар. А Вольдемар! Ты меня слышишь?

Цыганка вдруг начала растворяться и снова появилась в белом халате. Я пригляделся. Передо мной стояла уже знакомая мне дежурная медсестра и держала меня за руки.

– Что опять цыгане? – спросила она. Я утвердительно кивнул головой.

– Давно пьешь?

– Не помню.

– Значит, давно.

– Ничего, Вольдемар. Сейчас тебе будет лучше. Поспишь. Отдохнешь.

Она направилась ко мне, держа в руках шприц. Из-за ее спины выглянула все та же молодая цыганка. Она черными красивыми глазами пристально смотрела на меня. На огромных ресницах зависла слеза, сорвалась и покатилась по щеке, затем вторая, третья. Заиграла скрипка. Печальная мелодия проникла в грудь, успокаивая и лаская сердце. Я последний раз взглянул ей в глаза. Она с грустью улыбнулась мне и прижалась к моей щеке. Ее волосы пахли полынью. Я тоже улыбнулся. И уткнувшись ей в грудь, вдруг заплакал. Она гладила меня по голове и тихо шептала:

– Все хорошо, Вольдемар. Все будет хорошо!

Чай в койку или две ошибки капитана

Катер слегка покачивался у причала. Набегающие волны разбивались о его металлический корпус монотонными ударами. Лежа в койке, Палыч смотрел в иллюминатор. Огромная гора угля, предназначенного для вывоза в северные поселки, занимала большую часть причала и угнетала своим мрачным, черным видом.

Через два дня он встанет за штурвал и поведет баржу к далекому мысу Входной. Более десяти лет ходил он по этому маршруту. Знал все коварные мели озера Пясино, все изгибы, заливы, протоки одноименной реки. Сотни тонн угля, топлива, древесины, стройматериалов перевез он по этим местам направляясь на Север и столько же тонн оленины, рыбы перевез, возвращаясь назад.

Северная речная навигация отпускает короткий период. Большой уровень воды держится от силы два месяца. За это время необходимо завезти максимальное количество груза в отдаленные северные поселки оленеводов, промысловые хозяйства охотников и рыбаков.

Настроение было удрученное. В эту навигацию команда на судно подобралась никакая. Моторист – закодированный алкаш. Его помощник – кандидат на кодировку. Матросы – два юных романтика, уже успевшие получить условный срок, попробовать спиртное, наркоту и табачную дурь. Раньше с таким составом он не пошел бы даже в гальюн. Но создался острый дефицит кадров. За деньги, которые платили сейчас, трудно было подобрать хороших матросов. Заработок был привязан к количеству перевезенного груза и для этого нужен был слаженный, дружный коллектив. Только при этих условиях можно было рассчитывать на возможное максимальное количество ходок за период навигации. Выбора и выхода не было. Как говориться, на безрыбье и сам раком встанешь.

Какая ни есть, но команда подобралась. И тут вскрылась еще одна проблема. Выяснилось, что никто не умеет готовить. А перебиваться сухим пайком и яичницей, означало через пару дней потерять и этот состав. На вывешенные объявления никто не откликался. Желающих не находилось. Остался один день, чтобы отыскать повара. Палыч, поднял свое массивное тело, сел на край койки и отчаянно крикнул:

– Аврал!

Через минуту команда была в сборе.

– Кидайте ваши задницы на баки и слушайте сюда. Я имею вам сказать пару слов.

Все уселись, внимательно глядя на капитана.

– Я не Моисей. Я не буду говорить вам долго, но я буду говорить вам смачно! – начал капитан.

Одесский сленг активно жил и сохранил себя в манере разговора у Палыча, прожившего большую часть жизни на окраине Одессы, в «биндюжном» районе Бурлачья Балка, откуда он был родом. За десятилетие, которое он прожил на Таймыре, он не растерял эту манеру.

– Через день мы отдадим концы. Четыре дня хода только туда. Там нас облегчат за два дня и таки снова нагрузят, чтобы пять дней мы имели интерес вернуться обратно. Я дико извиняюсь, но мне ужасно любопытно, кто из вас умеет готовить баланду? Я не какой-нибудь там гицель, но, если мы будем плохо кушать, мы начнем нервничать и плохо думать о работе. И тогда нам всем придет капец. Ведь это дважды два.

Команда молчала.

– Так, я понял. Видит Бог, передо мной сидят четыре истукана. И мне становится ужасно любопытно, а шо эти идолы будут хавать в пути?

Стояла тишина.

– Они молчат. Как вам это нравится?

Моторист посмотрел на Палыча и буркнул:

– Капитан. Ну, где нам еще искать повара? Мы же и так все кругом обошли. Даже в сортирах висят наши объявления.

– Где взять кока? Чтоб я так знал, как я не знаю. Но мы же артель. Я не буду делать вам скандал и тошнить на нервы. У нас один день. Берите ноги вперед. Я тоже возьму, немного поволнуюсь.