Норильские судьбы. Повести, рассказы, мемуары

Вскоре началась всеобщая мобилизация. Она начала забирать из деревень мужей-кормильцев и сыновей.

Андрей получил повестку. В его семье на то время было трое детей: младшей дочке два года, среднему сыну четыре и старшему восемь лет.

Повестки получили еще более двадцати мужчин. На фронт провожали всей деревней. В горе и недобром предчувствии заливались слезами матери, сестры и жены.

Андрей стоял в окружении детей. На голове красовалась бескозырка, оставшаяся после службы на флоте. Не понимая смысла происходящего, дети внимательно смотрели на взрослых и плакали вместе со всеми. Мать в полголоса читала молитву. Жена уже не плакала, а стояла молча, смирившись с судьбой.

Подъехали подводы. В них покидали котомки. Военком крикнул:

– Пора, товарищи!

Провожающие заголосили. Гармонист заиграл «Смело товарищи в ногу», и прощальная процессия потянулась к дороге, ведущей в город.

Он возвращался в свою деревню той же дорогой, которой ушел на фронт три года назад.

Из писем знал, что мать похоронили еще весной сорок второго, что в колхозе настоящий голод, на полях, кроме женщин и детей, работать некому.

Лямки солдатского мешка врезались в плечи. Приходилось часто останавливаться. Боль в груди напоминала о ранении. Солнце нещадно палило и обжигало лицо. Пот ручейками скатывался по телу, насквозь промочив тельняшку. Дорога была пустынной: ни одной попутной или встречной телеги, или машины.

Вот показалась родная деревня. Сверху с пригорка было видно, что война обошла стороной эти места. Хорошо просматривался его дом. Он свернул с дороги и поспешил вниз по заросшей крапивой тропе.

Все вокруг словно вымерло, ни одного человека не повстречалось ему на пути. Несвойственная тишина висела над округой. Не слышалось мычания коров, блеянья коз и овец, кудахтанья кур и переклички петухов. Он подошел к знакомой калитке. Двор был пуст.

– Живые есть?

Сердце тревожно застучало в груди. Не дождавшись ответа, открыл калитку и прошел двор, заглядывая в зашторенные окна. Поднялся на крыльцо и без стука дернул входную дверь на себя.

– Живые есть? – повторил он, уже зайдя внутрь. На печи дернулась занавеска, на него смотрели две пары испуганных глаз.

– Детишки мои! Это я, ваш батя!

За занавеской раздался шепот. Потом с криками:

– Батя! Батя родной!

Со слезами на глазах дети повисли на нем, осыпая поцелуями.

– Какие вы у меня выросли.

По его щекам тоже текли слезы.

– А где мамка, старшой? В поле работают?

– Батя, а у тебя покушать что-нибудь есть? – семилетний сын обнял за плечи сестру и, смутившись, потупил взгляд.

Андрей сорвал с плеча мешок и судорожно трясущими руками начал его развязывать. Выложил на стол консервы, сгущенку, сухари, несколько плиток шоколада. Открыл ножом две банки тушенки и поставил перед детьми. Усевшись на скамейку, детишки жадностью стали орудовать ложками, вынимая из банки куски мяса в прозрачном желе, закусывая сухарями.

– А вы что из одной-то едите? – подставил им вторую банку. Сын решительно отодвинул ее в сторону.

– Это мамке с братом.

Андрей подошел к печи, вынул чугунок, заглянул внутрь. На дне находилась жидкое месиво из ростков полевого хвоща.

– Это мы мамке с братом оставили, – пояснил сын, скосив глаза на чугунок, облизывая деревянную ложку.

– А где мамка?

– Мамку с братом два дня назад участковый на повозке увез.

Два дня назад его жена работала на затарке зерна, сгребала его в кучу, и наполняла мешки, которые на подводе отвозили на центральную усадьбу. После взвешивания как излишки от посевной, зерно подлежало сдаче и его отправляли в район, не оставляя ничего колхозу.

Уже три дня, как дома закончилась последняя гречиха. Домашние ели «колобушку», которую она пекла из черных и горьких семян щавеля, да щи из ростков полевого хвоща. Нужно было как-то выживать. На один трудодень колхоз начислял шестьсот грамм зерна, а расплачиваться ему было нечем. Закрома были пусты.

Глядя на зерно под своими ногами, она не удержалась. Оглянулась, не смотрит ли кто, села на колени и спешно начала собирать его в платок. Платок засунула за пазуху. За ее действиями в щель бревенчатого строения пристально наблюдал агроном.

Вечером сидели вокруг стола. Более трех килограмм зерна было рассыпано на платке. Она бережно стала пересыпать его в ступку, которую держал в руках старший сын.

Дверь открылась со страшным грохотом, щеколда отлетела и упала на пол. В дверном проеме стоял участковый в кителе и синем галифе. Из-за его спины выглядывал агроном.

– Все сучка. Приплыли! – участковый посмотрел на агронома. – Давай сюда понятых.

Тот закивал головой:

– Сейчас. Будет исполнено, – и скрылся в дверном проеме.

Она, молча села на скамейку, опустила на колени натруженные руки и отрешенно посмотрела на детей.

– Это я принес! – вскочил из-за стола старший сын. – Мамка не виновата.

А тебе сколько лет, звереныш?

– Скоро тринадцать.

– Это же другое дело. Значит, работали в сговоре. Тогда и отвечать будете вместе.

– Нет! – в истерике простонала мать. – Ему еще и двенадцати нет. Он ни при чём.

– Разберемся.

После составления протокола и подписи понятых участковый отвез их в районный участок.

Дверь правления была открыта настежь. Даже внутри помещения стояла невыносимая духота. Мухи облепили все стены, окна. Особенно много их было на портретах руководителей партии.

– Где председатель? – спросил моряк проходящую мимо женщину.

– А вы, собственно, по какому вопросу?

– По собственному.