Бунт 1

Бывший монах был сухощав, с длинными седыми волосами почти до плеч. Из-под кустистых черных бровей с проседью поблескивали небольшие, чуть раскосые, умные серые глаза. Прямой нос, продолговатое лицо, слегка поджатые губы придавали Григорию сходство с иконой. Монах был уже в пожилом возрасте, но телом крепок, жилист. Жизнь в монастыре приучила его к неспешному, обдуманному и несуетливому исполнению всех своих дел.

Атаман с разговором не спешил, помолчал, наконец, спросил:

– Скажи, Григорий, как встретил тебя Никон? Был ли ласков или строг? И что он ответил на мое предложение о помощи нам?

– Никон встретил меня как друга. Знакомы мы с тех давних пор, когда был он патриархом, имел силу и власть. Прожили мы в монастыре неделю вольготно, отдыхали, Богу служили. Твою просьбу, а вернее, предложение я никак не мог ему передать, не знал, как начать, как подойти к этому делу. Ведь очень опасное дело ты мне в Кагальницком городке доверил, когда послал с поручением в Ферапонтов монастырь. Никон за это дело мог меня с казаками отправить, как смутьянов, в Москву, к Долгорукому. Поэтому я долго примерялся, старался узнать, о чем думает Никон, какое его настроение, обижен ли за свою опалу или смирился. Важно было знать все! На восьмой день он пришел ко мне в келью и сам спросил, зачем я к нему пожаловал. Взял я с него клятву перед Богом, что он ничего не предпримет, что бы от нас ни узнал. Никон выслушал молча, не перебивая, и так же молча удалился и дня три вообще ко мне не подходил, видно, обдумывал. Я не боялся, что Никон может поступить с нами плохо, так как знал, что клятва его крепка и слову своему он всегда верен, но было очень любопытно, как поступит опальный патриарх. И вот однажды вечером он опять пришел ко мне в келью и сказал совсем немного: «Степан Разин, наверно, смелый человек, коли за народ задумал заступиться. Осуждать я его не могу и мешать не буду, но сам в смуту ввязываться не хочу, так как годы мои не те и смысла во всем этом для себя не вижу».

На другой день нас отправили в дорогу. Забоялся Никон доноса от своих же монахов, даже прощаться не вышел, сказался больным.

Выслушав Григория, Степан долго молчал. Чувствовалось, что отказ бывшего патриарха Никона был ему неприятен. Но все-таки, тяжело вздохнув, Разин спросил Григория:

– Что ты сам думаешь о моем походе?

Этот вопрос как бы вырвался из его души, полной сомнения, может, даже неуверенности в себе, хотя он всеми силами это скрывал.

Умудренный опытом жизни, монах понял, что атаман ищет в нем поддержки, чтобы как-то развеять и успокоить свою неуверенность. Поэтому с ответом не спешил и, обдумывая каждое слово, заговорил:

– Если твое войско выйдет к морю, то придешь ты оттуда с богатой добычей и славой. Да только, Тимофеевич, я мыслю, что думка у тебя дальше добычи идет. Догадываюсь я, задумал ты большое дело. Недаром ты меня к Никону за поддержкой посылал. Не такой ты человек, чтобы ради дувана собирать войско.

– Ох, и мудр ты, Григорий! Смолоду ты таков, рассудительный и дальновидный был, – похвалил атаман. – Неужели разгадал мои планы?

– Не знаю, Степан Тимофеевич, я гадать сильно не гадал, но предвижу, тряхнешь ты Pyсь крепко. Только у себя в городках, Паншине и Качалинском, стал собирать народ к походу, а слух о тебе, как о народном защитнике, пошел по всей Руси. Очень трудно живется крестьянам в холопстве, поэтому идут к тебе отовсюду людишки. Если не сгинешь за морем, соберется около тебя много миру.

– А ты, монах, что ли, со мной в поход не идешь?

– Как не иду, Степан Тимофеевич? Я теперь за тобой, как нитка за иголкой. Так уж в разговоре получилось. Не вышло у меня с божьими образами, может, воин за правду и волю получится. Нынешний патриарх всея Руси Иосаф про мои иконы сказывал, что они греховны, похожи на людей во плоти. Но что я могу, Степан, сделать с собой, если я пишу Божью Мать, а в ее образе вижу свою мать и получается икона, похожая на обыкновенную русскую бабу, испытавшую много горя; если Николай-угодник на моих иконах похож на мужика-пахаря, замученного на барщине. Однажды Иосаф посмотрел на эти иконы и воскликнул: «Не всякий, говорящий мне «Господи», – войдет в царство небесное. Кипеть тебе, монах Григорий, в смоле у самого дьявола в котле за такие иконы!» Перевернулось у меня тогда все в душе! Зло такое взяло. Столько я труда вложил в эти иконы! Даже не помню, как вышло, но ответил я ему тогда очень дерзко по писанию: «Лицемер! Вынь прежде бревно из глаза своего, тогда увидишь, как вынуть сучок из глаза брата твоего!» Как разгневался патриарх, затопал ногами, побагровел весь и закричал: «Посадить его на хлеб и воду в подвал». Сидя в монастырском подвале, я хорошо обдумал свою жизнь. Решил уйти из монастыря навсегда. Писать постные лица святых, не вдыхая в них жизнь, я понял, что не смогу. В удобный момент скрылся из монастыря, пришел в Москву, а оттуда подался на Дон.

– Знать, с монашеской жизнью покончил?

– Покончил, – согласился Григорий с атаманом. – Но запомни, Степан, – нравоучительно молвил монах, – сила Бога и царя в народе велика! Подумай об этом.

– Может, попом будешь в нашем войске? Службу ты знаешь.

– Нет, Степан, оборвалось что-то в душе моей, не смогу я попом! Лучше саблю дай, буду простым воином в войске!

– Ну, монах, и удивил же ты меня. Саблей махать и без тебя много народу найдется. Будешь при казне находиться, бумаги вести, ты ведь порядки на Руси ведаешь.

5

Едва войско Степана Разина вступило на Волгу, а уже слух о том, что он идет с большою силою, распространился вниз по реке до самой Астрахани.

Простой люд с надеждой ждал своего защитника и избавителя. Зато сильно забеспокоились воеводы, стрелецкие начальники, бояре да купцы.

На 19 день мая 7175 от сотворения Мира года астраханский воевода Иван Андреевич Хилков дремал на мягком ковре после сытного обеда. Сквозь дрему он услышал стук копыт по деревянному настилу, смолкший у резного крыльца его дома.

Раздались возбужденные голоса. Кто-то ругался грубым голосом. Затем заговорили у дверей горницы:

– Говорят тебе, что Иван Андреевич отдыхает после обеда. Погодь с часок, сам выйдет.

– Гонец я! Недосуг мне ждать! Срочное дело у меня к воеводе! – убеждал кто-то дворецкого.

Оттолкнув его, в горницу быстро вошел стрелецкий голова Богдан Северов – высокого роста, худощавый, с русой, седеющей бородой и волнистыми светлыми волосами, которые спадали ему низко на лоб, а он часто встряхивал головой, отбрасывая их в сторону. Его внимательные глаза смотрели на мир настороженно, как бы ощупывая все вокруг.

За головой вошел гонец, по всему видно было, что он проделал большой путь, не жалея ни коня, ни себя. Его серое, утомленное лицо и воспаленные глаза красноречиво говорили об этом.

– Иван Андреевич! Гонец со срочным известием! – возбужденно доложил голова.

Воевода недовольно нахмурил брови, неуклюже поднял свое грузное тело, подошел к столу, сел на лавку, приготовился слушать. Князь-воевода – полный мужчина, черноволосый. Это был человек умный, многие годы отдавший службе царю. Он обладал спокойным, рассудительным характером, но когда входил в гнев, был неудержим и горяч. Холодный взгляд серых глаз исподлобья вводил подчиненных в трепет.

Гонец поклонился в пояс воеводе и начал сбивчиво рассказывать:

– Вор Стенька Разин с множеством казаков вышел на Волгу. Все заставы стрельцов, выставленные на пути, воровской голытьбой сбиты.

– Откуда ты, кто тебя послал? Расскажи все по порядку и толком, – зевнув, прервал воевода гонца. Он еще не освободился от дремы и ничего не мог понять.

Гонец еще раз поклонился в пояс князю и более спокойно начал:

– Унковский послал меня к вам просить помощи. Вор Стенька Разин вышел на Волгу и движется вниз по реке с большой силою к Царицыну. Он очень просил поспешать с помощью и дать ответ со мной тотчас же.

Гонца качнуло, глаза у него слипались. Иван Индреевич с жалостью посмотрел на него, а затем с досадой сказал:

– Выходит, выпустили вора на Волгу! Теперь не пропустит, злодей, караван к нам. Купчишкам на реке проходу не даст.

От сознания, что он бессилен что-либо предпринять сейчас против Разина, Хилков ударил себя кулаком по колену.

– В городе хлеба почти нет, смута будет! Все на руку вору! Ну, Стенька, воровское стяжение тебе впрок не пойдет! – со злобой сказал воевода. Потом, немного подумав, наказал голове:

– Ты вот что, Богдан, давай собери в приказной палате все стрелецкое начальство: сотников, голову Василия Лопатина, иноземцев-поручиков Кашпара, Герлингера – да и, как там его, прапорщика Завалиху.

Богдан бросился исполнить приказ, но воевода остановил его, давая новые указания:

– Гонца накормить, дать чарку водки, пусть выспится. Пока отпишем грамоту, он будет готов к дороге. Да, еще пошли надежного человека к юртовским татарам, что недалече от города кочуют. У меня с ними давно сговор против казаков. Злы они на них. Пусть к утру их табунный голова с людьми будет здесь.

* * *

Когда воевода вошел в приказную палату, все были в сборе и возбужденно обсуждали последнюю новость.

Голова Василий Лопатин – черноволосый, коренастый, широкоплечий человек с длинными, сильными руками, перекрывая все голоса густым басом, говорил:

– Мало у него домовитых казаков, в основном пришлые людишки, крестьяне да ярыжные работники. Эту толпу разобьем с ходу, да только худо будет, если они разбегутся. Смуту сеять начнут. Лучше захватить их где-нибудь всех сразу – и дело с концом!

– Та, та, вот пыло пы харашо! – поддержал голову поручик Кашпар Икольт, одетый в латы, кольчугу, словно бы уже сейчас идти ему в поход на казаков.

Увидев воеводу, все смолкли. Иван Андреевич кликнул дьяка и велел принести карту Русского государства. Расстелив ее, воевода внимательно посмотрел и, указав ближе к Царицыну, задумчиво проговорил:

– Степан Разин сейчас где-то здесь, а может быть, плывет вниз по Волге или подступил уже к Царицыну. Хотя едва ли он решится брать город. С его толпой – не одолеть. А вот караван на реке грабить – на это у него сил хватит. Людишек у вора, говорят, тысяч до двух; если учесть, что они голодны и озлоблены, то опасность от воров велика. Поэтому не позже как на 22-й день мая надобно выступить по реке и сухим путем на поиск взбунтовавшейся черни. Быть ли нынче нам с хлебом, порохом и новой сменой стрельцов, зависит от нас!

Совет затянулся до позднего вечера, за окном сгустились сумерки, и в приказной палате зажгли свечи.