Бунт 1

– Можно песню спеть? – попросил разрешения Ефим.

– Да ты закуси, а потом и споешь, – посоветовал есаул Якушка Гаврилов.

– Да разве такую сладость закусывают? – не на шутку удивился мужик.

Сев поудобнее, Ефим развернул могучую грудь и запел. Песнь лилась так ладно и хорошо, что на стругах перестали грести, прислушались.

Степан и его есаулы с изумлением уставились на мужика. Никто из них даже предполагать не мог, что Ефим может так петь:

Ах, туманы, вы мои туманушки,
Вы туманы мои непроглядные,
Как печаль-тоска – ненавистные!
Не подняться вам, туманушки,
Со синя моря долой,
Не отстать тебе, кручинушка,
От ретива сердца прочь!
Ты возмой, возмой, туча грозная,
Ты пролей, пролей, част крупен дождичек.

Песня трогала, бередила душу. Ее грустный мотив растревожил сердца казаков. Опустив кудрявую голову, задумался Степан Разин.

Нахлынули картины воспоминаний. Вспомнилась жена Алена, их прощание перед походом. Ее тоскливые голубые глаза, полные слез, и шепот побледневших губ:

– Когда увидимся теперь, Степушка?

– Будет глаза мочить, – резко оборвал он ее.

Вздыбил коня и поскакал, не оглядываясь, а потом всю дорогу жалел, что плохо попрощался с женой. Даже в какое-то мгновение хотел вернуться назад, но не мог. Не пристало казаку в чувства впадать, негоже возвращаться, а глаза ее, полные невыплаканных слез, чудились ему потом, снились ночами. Они просили его, и от этого во сне и наяву сердце у Степана сжималось.

Ты размой, размой земляну тюрьму.
Тюремщики-братцы разбежалися,
Во темном лесу собиралися,
Во дубравушке, во зеленой
Ночевали добры молодцы.

Страдание и безысходная тоска слышались в словах и мотиве песни.

Неожиданно вспомнился Степану Разину брат Иван, взятый под стражу для отправки с повинной в Москву. Его суровое, спокойное, без страха лицо. Последний прощальный, по-мужски сухой поцелуй и слова:

– Если не придется вернуться на родимый Дон, знай, что сгинул я за казачью волю! Прощай, Степан! – улыбнулся Иван и весело подмигнул: – Будь здоров!

А через несколько месяцев в станицу из Москвы с нарочным пришло известие, что Иван был с пристрастием допрошен в Разбойном приказе и казнен.

Многие домовитые казаки остались недовольны жестоким поступком Москвы. Великое волнение прошло по станицам.

Думали, что царь простит вину молодому атаману за самовольный отказ продолжать военные действия и уход на Дон, поэтому с такой легкостью отпустили казака.

– А оно вон как обернулось! – Степан заскрежетал зубами, прошептал: – Не прощу вам своего брата Ивана! – и непрошеная слеза скатилась по щеке.

Мог тогда Корнило Яковлев, его крестный отец, не отправлять Ивана в Москву. Отписал бы грамоту, что, мол, строго наказало войско Донское молодого атамана на войсковом круге, это бывало не раз с провинившимися, и дело с концом. Но выслуживался тогда Корнило перед Москвой, угождал, видно, хотел в доверие войти к боярам да воеводам, укрепить свое, только что принятое атаманство, сыскать поддержку Москвы. Не пожалел Ивана!

А когда Степан высказал все это в лицо Яковлеву, тот, побледнев, молча выслушал его, затем ответил:

– Не мог я знать, Степан, что в Москве с ним так расправятся, поэтому и отправил.

С тех пор в их отношениях наступило отчуждение, хотя раньше Степан любил крестного, так как в молодости многому у него научился, подражал, завидовал его былой лихой казачьей жизни. А теперь кто они друг другу?..

Певец кончил петь, а Степан все еще сидел, повесив голову, устремив взгляд в одну точку. Потом, тряхнув черными кудрями, велел снова наполнить вином кубки.

– Закручинил, Ефимушка, ты мое сердце. Тоску нагнал на нас. А перед большим делом ни к чему тоска да печаль. Не затем мы в поход пошли, чтобы печалиться, а чтобы волю добыть! – поднимая кубок, сказал Разин.

– За удачный поход пьем, братья! – уже весело крикнул он.

– Любо! Любо! – закричали в атамановом струге.

– Пой, братцы! Давай веселую песню! – крикнул музыкантам атаман. Ударили бубны и барабаны, заиграли сопели, Ефим запел весело, с вызовом:

На реке, на речке,
На быстрой Волге.

Припев сперва подхватили сидящие в головном струге:

Калина моя,
Малина моя.

Тряхнув головой, певец с еще большим озорством запел:

Мыла девка платье,
Мыла-вымывала.

Уже на всех стругах подхватили припев:

Калина моя,
Малина моя!

Караван стругов и лодок с веселой разудалой песнью на всех парусах несся по Волге к новой судьбе, к большим делам. К старому возврата не было, было только будущее: лихое, неудержимое, где-то бесшабашное в своей удали, но по-русски великое, могучее, грозное.

4

К полудню Степан Разин и ближние есаулы собрались на совет в атамановом струге. Первым держал слово атаман. С озабоченностью он коротко сказал:

– Чтобы плыть дальше, ребята, нам нужно добыть хлеба, кое-какого барахлишка, зелья и оружия. Народ к нам пристает ватагами, а запаса еды у нас только на неделю. Что будем делать, атаманы?

– Надо ждать торговые караваны на реке, – предложил Иван Черноярец.

– Неужто будем нападать? Нам же этого Москва никогда не простит! Да и стрельцов там довольно много плывет, вооружены они хорошо, а о пушках и говорить нечего, – предостерегающе напомнил Фрол Минаев, кряжистый казак, с чуть рыжеватыми прямыми волосами. Он отличался рассудительностью и умом. Холодный взгляд открытых глаз есаула чуть исподлобья был колюч. Высокий, упрямый лоб с глубокими складками говорил, что человек этот тверд и непоколебим в своих решениях. Ум и хватку Фрола в разинском войске ценили.

– Фу-у-у, – присвистнул Якушка. – Дивитесь, казаки, – показывая пальцем на Фрола, закричал он, – ты, оказывается, храбрец против ягнят да овец!