Пролитая вода

Тенишев улыбнулся: какая сырость при такой духоте?

Он распахнул дверь, но свежести это не прибавило.

Сверху прокатился плавный далекий гром, и слышно было, как застучали по земле крупные, тяжелые капли дождя. А воздух переплывал в дверь, словно хотел спрятаться здесь, в сухом месте, как живое существо. Они переглянулись, глаза у Дани восторженно блестели.

– Ну что, я же говорил тебе, – сказал Тенишев, хотя не помнил, чтобы обещал этот дождь.

Они слушали, как нарастает шум капель. Вдруг Тенишев вспомнил, что сегодня складывали в копну сено и надо сейчас накрыть его приготовленным заранее куском брезента. В доме уже стукнула дверь.

– Пошли, пошли, поможем, – заторопился Тенишев.

Он видел, что Даня не понимает, куда надо идти, и не хочет сдвинуться с места.

– Ну ладно, я быстро, побудь здесь, – и Тенишев, на ходу натягивая куртку, выскочил в темноту.

На огороде, у копны, мелькал свет фонарика – отец был уже там. Тенишев выхватил у него край брезента. Подняв его над головой, они обходили копну с разных сторон, но налетел ветер, и грубая ткань вырвалась из рук. Отец негромко выругался. Кто-то толкнул в темноте Тенишева, он понял, что это прибежал и Даня.

– Держи крепче и поднимай повыше, – крикнул ему Тенишев.

Уже втроем они быстро и легко натянули брезент.

Отец нащупывал на земле кирпичи, обкладывая нижние края брезента, чтобы ветер не стянул его с копны. Дождь пошел еще сильнее. И как-то жалко было, что быстро все завершилось, даже уходить не хотелось.

– Бегите в дом, а то промокнете.

Отец легонько подтолкнул Тенишева, и они пошли не спеша, оглядываясь назад. Отец еще высвечивал копну фонариком, проверяя, надежно ли укрыли.

Постояли под навесом, ожидая отца.

– Вот, событие, – проговорил Даня.

– Почему бы и нет, – ответил Тенишев.

Он был раздражен, что не успевает из-за Даниного присутствия порадоваться этому дождю, и странным образом, одним лишь произнесенным Даней словом, возвращается внутрь себя, как в скорлупу, которая, как казалось несколько минут назад, развалилась вместе с прогремевшим громом и первыми каплями дождя.

Уже несколько вечеров, из-за духоты, накапливалось само бессмысленное время, и смысл любого сказанного слова становился нелепым.

Варюсь здесь в собственном соку, часто думал Тенишев.

Наверное, и у Дани было такое же состояние.

Подошел отец, в темноте отряхнул мокрую накидку.

– А, вы здесь, радуетесь дождику. Хоть воздух немного освежится к завтрашнему.

– Пап, а что, может, по стаканчику снотворного? – предложил Тенишев.

– Да поздно уже.

– А мы у меня, в предбаннике.

– Ну давай, только вы не увлекайтесь.

Это было красное вино. Выпили понемногу, закусили белым хлебом и ожидали, что еще скажет отец.

– В Германии, когда я молодой был, каждый вечер по несколько стаканов пил. До сих пор вкус помню. Только то вино было белым. – Отец глянул на Тенишева. – Ну что, отдыхать давайте, под дождь хорошо спится.

Отец с Даней ушли в дом. Тенишев слушал, как растворяются в шуме дождя их шаги, и думал, что этот вечер будет вспоминаться в будущей жизни.

Он смотрел, как по прожилкам неоструганных досок стола растекаются пролитые капли вина, и представлял, как будет выглядеть этот рисунок через много лет.

Эта ночь продлила себя, прорвавшись дождем, в будущее, и Тенишев знал, что будет вспоминать ее по отдельным мгновениям: по странной интонации «вот – событие», по взметнувшемуся над головой в темноте брезенту, по взгляду отца и по этим расходящимся, как на промокашке, каплям вина.

В эту ночь во сне Тенишев без конца читал какую-то книгу, текст был отчетливым и ясным по смыслу, но утром медленно и неуловимо все растаяло перед глазами, еще закрытыми.

Тенишев замечал, что у себя дома, в деревне, не может говорить с Даней так, как раньше. Тот много читал и при разговоре подолгу мог размышлять, как будто объяснял сам себе прочитанное. Как раз было время «Бесов», «Братьев Карамазовых» – целыми днями Даня ходил с серыми томами этих книг. Тенишев почти всегда молчал и ловил себя на том, что украдкой оглядывается, будто боится, что кто-то увидит его за странным занятием – разговором о книгах. Будто сам дом в своих пределах не разрешал Тенишеву стать другим, непривычным для него.

А вечерами, после наступления сумерек, молчание захватывало и Даню. Они бродили по длинной безлюдной улице, мимо редких освещенных окон, думая каждый о своем. Тенишев запрокидывал голову навстречу полной луне и улыбался. Даня курил, часто отряхивая сигарету, и дым при лунном свете был виднее, чем днем.

– Ну что, пошли домой. Молока попей перед сном, оно в сенях на столе, – говорил Тенишев, и они медленно возвращались.

Даня еще долго ходил вокруг дома, и Тенишев, сидя за столом в своем предбаннике, слышал его негромкие, неразличимые слова.

Этими звуками нарушалась не только привычная тишина, но и весь покой, часть которого держал, таил в себе Тенишев. Он нервничал и не мог понять: почему так нарушают покой ночного воздуха эти слова с правильным ритмом, похожие на повторение забытого заклинания?

Не удавалось уснуть до самого рассвета. Тенишев выходил в серый воздух, в который возвращались очертания предметов, неподвижные ветви деревьев, – и казалось, даже неосторожный шаг может разом встревожить и привести в движение новый день. Постояв несколько минут посреди этой тишины, Тенишев медленно, как во сне, шел обратно, гасил уже ненужный свет.

Угол дома, куст сирени взрывом взметнулся под крышу – как мало надо слов для воспоминаний – достаточно первого взгляда, первого шороха листьев по стене дома, чтобы оказаться рядом.

Вечерами он любил стоять на этом месте, подолгу вглядываясь в небо, и казалось, что коротко сверкнувшая звезда вот-вот скатится по крыше и упадет рядом.

Почему-то и Даня, бродя в темноте вокруг дома, останавливался в этом месте. Его слова были неразличимы, они растворялись в темноте, повторяя один и тот же ритм. Так старуха-шептунья наговаривала на воду, держа кружку обеими руками, покачиваясь, словно убаюкивала ребенка.

Тенишев прислушивался к шепоту Дани, и время уже шло одинаковыми мгновениями, невидимый маятник повторял и повторял одинаковый смысл. И после того как Даня уходил, Тенишев чувствовал, что исчезли все слова, которые он мог подумать, и осталось только покачивание темного пятна перед глазами.

Яркий свет от лампы был не нужен – глаза все равно были закрыты. Тенишев представлял, как Даня кружит где-то рядом возле дома. Казалось, что звездное небо при этом поворачивается в обратную сторону.

Тенишев замирал за столом, он представлял, что закрытая дверь отделяет его от собственной жизни, непроизнесенных слов, осыпающихся беззвучно в темноте, как последние, спешащие к земле листья.

Однажды, чувствуя, что Даня где-то рядом, Тенишев толкнул дверь. Свежий воздух рванулся навстречу. Силуэт Дани угадывался на фоне светлеющего неба. Он повернулся, сделал шаг навстречу.

«Как похоже на странную дуэль с этим человеком, и как странно звучат его слова в темноте, – думал Тенишев, закрывая дверь. – Достаточно самому произнести вслух слово, и кажется, что ты до этого не существовал».

Утром, проснувшись с закрытыми глазами, Тенишев долго лежал и старался вспомнить, о чем же думал прошедшей ночью.

«Непроизносимые слова, – думал он с улыбкой, словно был счастлив в эту минуту. – И так будет продолжаться день за днем».

С умывальника мерно падали капли.