Пролитая вода

– Да они все такие, просто со стороны всего не видно.

– Глеб Успенский против тебя мальчик, – хмыкал Даня.

– А кто это? – притворялся Тенишев.

Речки у деревни не было. Вечерами, после работы, Тенишев шел иногда за огороды и смотрел, как заходит солнце. Он уже понял, что переживает несовпадение общего чувства этой деревни с той, в которой он вырос, и в этом проявлялась тревога новой непривычной жизни, такой чужой, что Тенишев мог занимать в ней лишь небольшое и определенное место. Предчувствуя все свои будущие переезды, новые впечатления, он с грустью понимал, что всегда будет ощущать границу между внешней и внутренней жизнью. Тенишев смотрел на солнце, касающееся горизонта, и все не мог отвлечься от детской мысли, что это заходящее солнце – то же самое, которое он видел и в детстве.

7

Бывают минуты, когда неожиданное известие, найдя человека в его привычной медленной жизни, после мгновенного удивления успокаивает чувства. И кажется, что этого известия ждал давно.

Тенишев не помнил, чтобы они с Даней говорили когда-нибудь о возможности уехать, поменять жизнь полностью, переместить себя в неизвестность, но сейчас ему казалось, что это таилось в каждом их слове как невидимая его часть. Так еще в детстве, на уроках, когда разбивал слова черточками, Тенишеву всегда казалось, что остается ненайденным какое-то смутное значение, которое не могло присоединиться ни к корню, ни к приставке. Неясное пятнышко мерцало, переплывало беспомощно по буквам, словно слепой круг под закрытыми глазами. И в разговорах с Даней Тенишев чувствовал возможность нового смысла, скрытого за произносимыми словами.

Сейчас, когда Тенишев шел по улице, он вдруг испугался, что это чувство исчезнет для него навсегда. Он испугался, что в одиночку, без Дани, ему трудно будет уловить тайну слов, подтекст самой жизни. Тенишев представлял себя ребенком, который несет на празднике большой красивый шар и смотрит на него, оберегая в одиночку от людей, а длинная ниточка так непослушна под ветром и плавает из стороны в сторону, пугая тем, что рука не успеет отвести встречу с каким-нибудь колючим чужим предметом.

Во время разговоров с Даней Тенишев подчинялся очередности своих впечатлений, новых чувств с их неожиданными открытиями. Так неторопливый пассажир, вспоминающий свой далекий дом, не спешит перевести взгляд с размытой дождями пашни на близкие, взлетающие и опадающие провода, на мокрое окно вагона с дрожащими каплями. Воспоминания и новые чувства не торопили друг друга, все успевалось, и жизнь летела навстречу, позволяя не думать о себе как о времени. Все было настоящим – прошлое еще не проявилось в своем объеме, куда с годами втягиваются, перетекают и чувства, и мысли.

Как опасен душе человеческой опыт, думал Тенишев о самом себе и вспоминал при этом Даню.

Они бывали похожи, почти одинаковы тогда: Тенишев, обладающий лишь инстинктивной способностью слушать свой внутренний, не смешанный с чужим звучанием голос, доверяясь ему с уверенностью и улыбкой, – и этот человек с детским лицом и глазами, в которых печалью уже таился опыт, полученный по изначальному закону от предков, помогающий и тяготящий одновременно. Они удивлялись и радовались друг в друге тому, чего в каждом из них не было, и странным образом составляли какое-то общее целое. Может быть, каждый из них нашел недостающее пространство собственной души, отсутствие которого тревожит человека всю жизнь.

«Бедный Даня и не знает, что я тут думаю о нем». И вдруг он даже вздрогнул, вспомнив один обычный вечер, когда сидели они на закате в парке и Даня произнес слова, которым Тенишев тогда не придал никакого значения, посчитав их простой фразой после глотка вина: «Искреннее слово забывается, как брошенный в воду камень».

Тенишев зашел в маленькое кафе, сел за столик, глядя перед собой и представляя расходящиеся по воде круги. «Вечерело, поле угасало, а за полем небо начиналось, мне дорога близкою казалась…» – сами собой произносились слова.

Он заказал коньяк и кофе. Приглушенный абажурами свет от настольных ламп создавал впечатление, что и на улице уже вечер. Как будто длинный день уже прошел и сгустились сумерки. Все чувства, смешиваясь с воспоминаниями, успокаивались, и даже усталость становилась приятной.

Тенишев не оглядывался, не смотрел по сторонам. Ему казалось, что по какому-то сюжету, который выстраивался без Дани, словно кто-то пересказывал свою историю, сейчас должна произойти встреча со знакомым человеком, которого Тенишев не вспоминал долгое время. Этого не хотелось, и потому Тенишев чувствовал, будто скрывается от кого-то, и стоит только повернуть голову, как начнется притворная радость, притворные слова.

Собираясь в поездку, Тенишев специально не взял с собой записную книжку с телефонами и адресами бывших однокурсников, почему-то уверенный, что за это время и Даня ни с кем из них не встречался специально. Томительны подобные встречи, и тяжелеют со временем слова в пустых разговорах.

И вдруг Тенишев почувствовал, как Даня, находясь где-то далеко, за тридевять земель, боится вот этих воспоминаний о самом себе. Наверное, его внутренние запреты говорить о смерти и болезни получили и такое продолжение – страх за свое существование в воспоминаниях и мыслях другого человека, находящегося на огромном расстоянии, без надежды на будущую встречу. Да-да, нельзя изображать людей, и не только потому, что это может отнять их часть, их силу и здоровье, – это просто вмешательство в главный закон, предначертанный, но не терпящий далекого и точного взгляда.

И Тенишеву показалось, будто он вздохнул и, улыбнувшись, проговорил: «Ну хорошо, не буду, не буду». Но вместе с тем, он и был сейчас наполовину Даней, и думал о себе.

Гуляя однажды вечером после экзаменов, слушая, как Даня жалуется на духоту в летнем городе, неожиданно для себя Тенишев предложил ему поехать вместе на каникулы.

– Ты же никогда не жил в деревне.

– На картошке в прошлом году.

– Это не считается, поехали, проветришься, посмотришь, где я вырос. Родители будут рады.

Даня посмотрел на него, остановился.

– Ты серьезно? А когда ты едешь, завтра?

Тенишев почувствовал, что сразу изменилось все его представление о будущих днях еще бесконечного лета, но продолжал уговаривать Даню:

– Никто не будет тебе мешать, побудешь в небольшой ссылке. Фотография для потомков останется: ты в телогрейке на фоне бревенчатой стены. А надоест – каждый день автобусы ходят.

Они выпили бутылку вина на скамейке в парке, потом зашли к Дане послушать музыку, и Тенишеву казалось, что им одинаково весело от этого неожиданного решения, от предвкушения завтрашней поездки.

Когда шел в общежитие, Тенишев думал с легкой досадой о том, что случайно сказанные слова больше всего изменяют жизнь.

В общежитии шумно отмечали окончание сессии, Тенишев долго не мог уснуть, пытаясь представить, какой увидит его деревню Даня. Он увидел сон – какие-то игрушечные домики, похожие на детские кубики, которые он пытался переставить, поменять местами.

И на всю жизнь, сколько бы ни вспоминал Тенишев то лето, его начало запомнилось ярким солнечным светом, отраженным в окнах стоящих на перроне автобусов, промытым ночным дождем асфальтом и странным новым чувством, которое возникает, когда пытаешься увидеть себя со стороны.

Даня забыл дома часы, отец, который его провожал, отдал ему свои, а Тенишев шутил:

– Они ему не понадобятся там, будем определять время по солнцу, по петухам.

Отец улыбался, говорил:

– Да-да, только не давайте там ему спать до обеда.

Автобус тронулся, и через минуту уже трепетали на окнах занавески, поворачивались сонные дома вдоль улиц. Чувство, с которым Тенишев всегда ехал домой, привычно всколыхнулось в нем, но впервые за многие годы он вдруг понял, что заметил это.

Он посмотрел на Даню, глаза их встретились. Даня сделал гримасу: «Ну, видишь? Так-то». Тенишев улыбнулся, закрыл глаза и откинулся на мягкую спинку сиденья. Чувство движения, дороги потихоньку захватывало его, как начинающийся сон с падающими в калейдоскопе обрывками фраз, лицами, вспыхивающим светом. Через закрытые глаза угадывалось солнце, висевшее неподвижно за мелькающими деревьями.

Первая, через час, остановка. Тенишев толкнул локтем Даню:

– Меняем лошадей. Можно выйти на пять минут.

Они вышли только вдвоем, остальные пассажиры остались сидеть с закрытыми глазами, сохраняя в себе сладость сморившей их дремы. Странная станция: ни одного дома вокруг одинокой будки, и деревни не видно, только дорога тянется куда-то через поле. Тенишев привычно подумал – не в первый раз он останавливался здесь: зачем нужна эта станция посреди дороги, не в деревне? И улыбнулся – действительно, привык уже к этому чужому, непонятному смыслу, который не хотелось разгадывать. Да и пяти минут не хватало: автобус всегда так быстро брал с места, словно извинялся за глупую и не нужную никому остановку.

Даня не успел покурить. Поискав глазами урну, бросил сигарету под колесо, идя за Тенишевым по проходу в автобусе, спросил:

– А зачем останавливались?

Усаживаясь, Тенишев развел руками:

– А вот чтобы ты спросил. Русское слово «зачем» – самое умное слово. И ответ всегда один: а ни за чем. Сказал же тебе, лошадей меняли.

– И все такие остановки дальше будут?

– Да нет, потом девушки в национальных костюмах будут стоять с хлебом-солью.

Даня достал книгу, но держал ее не открывая, смотрел в окно. Тенишев покосился на серый томик, понял, что это Достоевский. Ничего себе, чтение для дороги, подумал он. Сел поудобней, закрыл глаза.

Летними темными ночами воздух наливался духотой, и сильно пахли увядшие веники, развешанные по стенам предбанника, и казалось, что пламя свечки становится меньше. Тенишев с Даней сидели за неоструганным столом и уже давно молчали. Тенишев, сразу уступив Дане свою комнату в доме, перебрался жить в предбанник, и Даня перед сном, побродив в темноте по улице, стучался к нему поговорить, выпить иногда из припасенной еще днем бутылки.

– У тебя по-настоящему уютно, – всегда говорил он.

– Если хочешь, поменяемся, живи здесь.

– Да нет, я все же буду бояться, да и сыро здесь под утро.