1956. Венгрия глазами очевидца

практику венгерского бытия, беспрекословно осваивать опыт социалистической жизни в СССР и внедрять его в Венгрии, – стал фактически нашим патроном.

Он говорил, что мы должны запрашивать из Москвы побольше сведений об идеальных советских людях – стахановцах, добросовестных тружениках, верных своему долгу солдатах, образцах «светлого будущего», тех, кто, без всякого сомнения, служит целям социалистического строительства. Подчеркивалось также, что надо получать и положительные материалы о руководителях Советского Союза, информацию о художественных выставках произведений социалистического реализма, где на холстах и в мраморе изображены вожди партии, чтобы на эти выставки обратили внимание и потом показали их в Венгрии, запрашивал репродукции картин политических лидеров СССР.

На одной из выставок советского искусства Реваи сказал, что мы должны учиться у советской культуры, чтобы отныне не на Париж, а на Москву обращать свои взоры

. И мы стали работать еще напряженнее: требовали все заказанные Реваи материалы от Москвы, да и Москва не дремала – засылала нам килограммы бандеролей с рукописями, а «Хелл» выдавал свежие позитивные новости.

Только обработка этих материалов на мадьярском шла не столь гладко – венгерские журналисты никак не могли привыкнуть к «московскому» стилю. Информация была часто вымученная, в большинстве своем непонятная для венгерских читателей, откровенно тенденциозная, а по объему и содержанию – длинная и скучная. И только когда мы, посоветовавшись с Реваи и послом Пушкиным, получили разрешение сокращать и вносить «живинку» в эти материалы, чтобы они заинтересовали венгерских читателей, – дело более или менее сдвинулось.

Естественно, что образ жизни в СССР на венгерской земле пропагандировало не только наше представительство, но и все советские организации. Сталинское вмешательство в культуру другой страны сказалось даже в том, что именно «вождь народов» определял, кто из писателей Венгрии лучший. По личному решению Сталина в число лауреатов премии его имени попали в 1952 году венгерские писатели – Тамаш Ацел (Aczеl Tamаs) и Шандор Надь (Nagy Sаndor). Скороспелое личное решение Сталина оказалось неудачным: впоследствии Шандор Надь спился, а Тамаш Ацел продал свою медаль на аукционе в Лондоне.

Технология присуждения премий была у вождя – «великого ценителя искусств» – такова: на предварительном заседании он отбрасывал материалы, подготовленные комиссией по сталинским премиям. Он начинал обычно так: «Я прочитал недавно такую-то книгу – это очень хорошее произведение социалистического реализма! А Вы не читали? Жаль!»

Затем творческим союзам, работникам аппарата ЦК КПСС, Совмину давалось задание представить доказательства его мнения. Никакие споры и аргументы от противного не допускались. Сталин любил повторять: «Премии я даю из фонда своих собственных средств, заработанных мною лично, – гонорарных доходов от издания моих собственных книг». Но это была очередная ложь: произведения «вождя всех народов» – доклады на съездах, статьи, выступления на совещаниях – готовились огромным сонмом работников и бесчисленными «мозговыми центрами», журналистами, работниками различных идеологических служб страны. Эти авторские группы обычно неделями и месяцами сидели в санаториях ЦК КПСС и Совмина, готовили отдельные части очередного «опуса» Сталина. Редакционные же комиссии селились в просторных правительственных дачах (чаще всего на бывшей даче Горького) и занимались «редактированием сталинских литературных произведений». Было издано тринадцать томов собрания сочинений миллионными тиражами, не считая отдельных книг и брошюр.

Значительно позже, после смерти Сталина, его творения, которыми были забиты многочисленные склады, здания церквей и монастырей, строго и секретно охраняемые (о том, что эта литература не расходится, никто не имел права информировать вождя), – сжигались или перерабатывались как макулатура. Позднее, когда я работал в Политиздате (Издательство политической литературы ЦК КПСС), мне довелось быть в составе комиссии, решавшей, сжигать или пускать на бумажное сырье эти многомиллионные тиражи. Ракошисты в своем верноподданническом рвении угодить Сталину во многом старались забежать вперед и быть «левее Папы Римского» среди соцстран-сателлитов.

Попытка сделать слепок с советской макрохозяйственной структуры, что при отсутствии ресурсов, равных СССР, было экономическим безумием, в конечном итоге привело страну к развалу

. Но эти «макропробы» не сразу стали видны населению, далекому от теоретических изысков венгерских руководителей, да и не очень разбиравшемуся в них. Гораздо очевиднее венграм, от мало до велика, от школьников до стариков, было вымывание всего мадьярского из обыденной жизни, забвение вековых национальных обычаев и привычек венгерских людей.

Знаменитую на всю Европу, красивую, со вкусом украшенную позументами, аксельбантами, различными цветными шнурами и другой атрибутикой гусарскую форму заменили на невзрачную «цвета хаки», зато по советскому образцу! На отмену этой формы не решались даже Габсбурги – выученики пруссацкой линейности воинских доспехов. Или, например, лишили будапештские воинские парады былой красоты, на которые ходил смотреть весь столичный люд. Даже у венгерских школьников и студентов вместо отметок по нисходящей: 1 – лучшая, 5 – худшая, заведенных еще в средние века, заменили на советскую систему. Хотя логики и древней человеческой мудрости в тех оценках (самая первая – самая лучшая), конечно, больше, чем у новоявленных советских наркомпросовцев. Все эти и другие, а их было много на каждом шагу, «мелочи жизни» были простому люду небезразличны, в отличие от верховных горе-деятелей, которым доверили руководить страной.

Забегая вперед, замечу: в 1956 году вокруг этих «новшеств безразличия» к народным традициям строились многие призывы к ликвидации таких порядков и такой власти, которая безнаказанно плюет в лицо исконным венграм, издевается над их национальными чувствами. Это была одна из причин «революции чувств». Те, кто считал восстание 1956 года контрреволюционным, называли эти чувства «националистическими извращениями и настроениями, излишним мадьяризмом».

Вся эта идеологически наступательная, оптимистично хвалебная кампания всё больше увязала в глубоких противоречиях, проецировалась на внутренние события в стране, где в более широком масштабе, чем раньше, разворачивались репрессии и преследования инакомыслящих.

Политическая обстановка в стране, особенно перед парламентскими выборами 1947 года, была довольно сложной. Да и после выборов, когда победили коммунисты

, она не улучшилась, хотя будапештская и провинциальная печать кричала об огромной исторической победе.

В то время руководство Ракоши, как известно теперь, не без провокационной подсказки и помощи бериевских служб еще со второй половины 40-х годов организовало ряд акций, связанных с лишением прав своих противников в борьбе за власть.

Венгерская партия независимости (Magyar F?ggetlensеgi Pаrt) Золтана Пфейффера (Pfeiffer Zoltаn) была дезавуирована, его самого лишили гражданства и спровоцировали бежать за границу, а имущество организации реквизировали. Ликвидировав одну из старейших социал-демократических партий в Европе, ее влили потом в компартию

. Многих бывших руководителей социал-демократии впоследствии ожидала тюрьма.

Путем ряда политических манипуляций Ракоши и его сподвижники (надо признать, что он был в этом непревзойденным мастером), подавляя всё и вся, расчищали себе путь к власти, втягивая в интриги и сметая всех, кто им сопротивлялся. И это было определено как новый курс на социалистическое переустройство страны. На самом же деле это был курс на создание новой государственной машины подавления.

С 1948 года крестьян начали широкомасштабно и принудительно загонять в сельхозкооперативы. Все это сопровождалось обобществлением (отчуждением) земли, розданной этим же крестьянам в первый год после освобождения страны. Коммунисты сами под собой пилили сук, на котором сидели с 1945 года.

В мае 1949 года по вымышленным обвинениям был арестован тогдашний министр иностранных дел Ласло Райк (Rajk Lаszlо), а вместе с ним еще десятки людей. Многих, и его в том числе, расстреляли. Сотни бывших коммунистов-подпольщиков с большим стажем борьбы с фашизмом, рабочие, социал-демократы и другие честные люди за несколько ближайших лет были репрессированы. По некоторым более поздним данным, их число достигло 300 000 человек

, то есть, по сути, каждый третий член Венгерской партии трудящихся. Становилось очевидно (мы, журналисты – это почувствовали нутром), что до наших оптимистических сообщений никому не было дела, да и в правдивость советских, и даже собственных, венгерских публикаций в периодической прессе верило все меньше читателей.

В эти годы, по моим наблюдениям, в широких слоях народа начался процесс осмысления сообщений печати, сопоставления их с действительностью. Люди больше стали верить зарубежному радио, которое также врало, как умело, но зато критиковало, а не захлебывалось восторгами. Нам пришлось потихоньку сворачивать бурную информационную деятельность и через два-три года после начала нашей пропагандистской суеты мы пришли к выводу, что планы тотального идеологического наступления провалились, и представительство Совинформбюро свою пропаганду прекратило

. К счастью, у меня все эти годы была и другая работа, связанная с тем, что действительно необходимо для укрепления советско-венгерской дружбы.

Как журналист, я много ездил по стране, писал очерки о венгерских тружениках, много фотографировал и направлял мои снимки и литературные работы в различные советские газеты и журналы. Горжусь, не скрою, юбилейным выпуском журнала «Огонёк», вышедшим к пятилетию освобождения Венгрии от гитлеровцев, для которого я подготовил почти половину номера. Продолжал я совершенствовать и свой венгерский язык: кроме прослушивания будапештского радио и обычных бесед со знакомыми горожанами, служебных разговоров с коллегами, меня включили в так называемую кинопросмотровую комиссию Посольства. Нужно было почти ежедневно переводить венгерские титры к зарубежным фильмам – великолепная практика для последующей работы по синхронному переводу.

В это же время по рекомендации посла меня приняли вольнослушателем на филологическое отделение Будапештского университета. Кроме того, я читал лекции в Русском институте при философском факультете университета по тематике «Серебряного века» в русской литературе. Так что как в Дьёндьёше и в Москве, так и в Будапеште мне не приходилось скучать, здоровье пока выдерживало, хотя темпы, которые я себе задал, были в то время сверхнапряженными. Но зато как все это было интересно!

В те годы я познакомился и с университетскими студентами – будущей «движущей силой» предгрозовых теоретических (да и практических) бурь лета 1956 года и реально действующей силой в событиях октября 1956 года. Студенты воспринимали меня без настороженности, качеств засланного зарубежного «стукача» во мне не видели. Хотя уже в это время широко начались репрессии и в студенческой среде и «посторонних» надо было опасаться. Молодежь держалась со мной достаточно откровенно, доверительно. Воспитанники же Русского института вообще считали меня своим – они готовились к работе в СССР, и большинство вопросов сводилось к сюжетам на тему: «Как было у вас, как сейчас у вас? Расскажите о нашей будущей жизни в СССР».

Однако по многим вопросам, которые мне задавали в Русском институте совсем не по теме лекции, чувствовалось, что разные аспекты творчества русских поэтов начала века – имажинистов и акмеистов, Блока и Есенина, – о которых я читал лекции, их интересуют гораздо меньше, чем острые проблемы современной венгерской действительности. Чувствовалась нервная напряженность и на этих своеобразных «пресс-конференциях»: мне приходилось очень неловко – я и сам многого не знал, да и не понимал. Это сейчас, когда тайное стало явным и раскрытым, я бы дал, наверное, более квалифицированные ответы. Но теперь, по прошествии лет, я понимаю, что студенты разбудили во мне тревогу, возможно даже смятение, заставили более чутко прислушиваться и внимательно присматриваться к тому, что происходит и в Венгрии, и в СССР.

Правдивых ответов на свои недоуменные вопросы студенты в печати не находили и, как мне кажется, именно поэтому создавали дискуссионные кружки

, переросшие позднее во Всевенгерский дискуссионный кружок имени Шандора Петёфи (Petofi K?r). Интерес к дебатам в кружке Петёфи был настолько велик, что дискуссию о прессе, например, слушали через репродукторы около 7000 человек. Уже через три дня, в конце июня 1956 года, к всеобщему возмущению кружок был запрещен

решением Пленума ЦК Компартии Венгрии, а недовольных партийцев исключили из партии.

Студентов особенно волновала развернутая репрессивная политика со стороны АВХ – венгерской госбезопасности (АVH – Аllamvеdelmi Hatоsаg), они не знали еще, что это исходит лично от Ракоши, Герё, Фаркаша. У некоторых воспитанников, особенно в Русском институте (это был элитный вуз, и попадали туда в основном выходцы из семей высшей номенклатуры), в тюрьмах оказались отцы и близкие родственники. Но у многих студентов университета – детей рабочих и крестьян – отцы также были репрессированы.

Поэтому с уверенностью можно сказать, что осенью 1956 года студенческая молодежь была сагитирована на решительные действия против режима Ракоши не зарубежными разведчиками и контрреволюционными агентами, как это оценивалось в проправительственных изданиях. Хотя не исключено, что они могли использовать выгодные для них политические провалы правящей номенклатуры. «Сагитировала» студентов сама трагическая обстановка, созданная судебно-карательными органами страны для устрашения ее жителей.

Когда по заданиям и просьбам редакций московских журналов я бывал в журналистских поездках по Венгрии, то наблюдал (кстати, и в знакомом мне Дьёндьёше), что прежней радости, как это было сразу же после проведения земельной реформы, в стране не наблюдается. Особенно переживали крепкие зажиточные землевладельцы (основные поставщики сельских товаров в магазины и на рынки). Их называли кулаками, их выселяли, у них забирали землю, дома, реквизировали имущество и запасы из продовольственных погребов. В итоге бездомные люди уходили в города.

– У вас в СССР при коллективизации так же было? – спрашивали они меня.

А что я мог ответить, это ведь был 1956 год, а не сегодняшнее время, когда многое стало явным. Приходилось, хоть и с оглядкой, осторожно признаваться:

– Да, в Венгрии сейчас, как у нас было в 30-е годы…

– И без вины сажали?

– Да, и в тюрьмы сажали, и в лагеря отправляли, и на поселения в другие края России, главным образом в северные, не обжитые.

– Ну, принесли вы нам счастье! – горько сетовали мои собеседники. И с этим приходилось соглашаться.

С продовольствием в стране становилось все хуже и хуже: такого изобилия в будапештском «Чреве Парижа», на главном рынке около моста «Свободы» («Szabadsаg hid»), как раньше, не наблюдалось, да и другие будапештские рынки стали какие-то тощие. Когда приходилось приобретать продукты в магазинах и лавках, то покупательницы жаловались друг другу, что если раньше из 100 граммов масла можно было приготовить завтрак и обед, и на ужин кое-что оставалось, то теперь хватало только на утренние бутерброды – масло в пачке наполовину было перемешано с водой. Зато строили огромные заводы, фабрики, шахты, да мощные электростанции.

Когда я участвовал в поездках по стране, сопровождая советские делегации, навещавшие Венгрию по обмену (партийные, профсоюзные, молодежные группы гостей из городов-побратимов), слышал от рабочих едкие вопросы:

– А у вас тоже все деньги тратят на военные предприятия?

Невеселые были эти беседы – о крохотной зарплате фабричных и заводских рабочих, о плохом снабжении продуктами.

Я стал замечать то, чего раньше не наблюдалось: на лицах некоторых рабочих – злые, прожигающие тебя насквозь, полные неукротимой злобы глаза. Как-то я спросил секретаря парткома, сопровождавшего делегацию:

– Кто эти люди, которые так враждебно относятся к нам, советским? Вроде раньше не замечалось такого.

– Да это ссыльные из Будапешта. Проходят на заводе «трудовое» воспитание. Всякие «бывшие», не сумевшие убежать за границу: полицейские, жандармы, фабриканты, помещики, кулаки, да их сынки.

И добавил:

– Как же, перевоспитаешь их, они готовы всех убить за то, что их лишили сладкой жизни!