За святую обитель

И вправду, атаман Епифанец тоже был у стен обительских, а теперь отъехал хмурый и скорбный. Не поносил он иноков и стрельцов, не улещал их лукавыми речами. Слушал он, как звонили колокола обительские, глядел на стрельцов и послушников, твердо стоящих за святыню, и что-то неведомое, чудное творилось в душе старого, седоусого всадника.

Во многих битвах обагрил он руки человеческой кровью, с юных лет жил он убийством и грабежом, о молитве давно уж и думать забыл… Но в этот час невольно вспомнилось старому казаку-разбойнику краткое светлое детство, ласка материнская, благозвучная служба церковная… Почему-то затуманились глаза старого атамана, и, отвернувшись, скрыл он лицо от своих казаков-удальцов.

Проводили обительские воины глазами врагов, приметили, что и остальные полки отошли подалее к турам; спешились утомленные скачкой и гоньбой нарядные ляшские наездники, легли отдохнуть. Из-за окопов выкатили бочки с медом и вином; начали ляхи пить, веселиться, разгульные песни петь.

– Теперь еще не пойдут на приступ нечестивцы, – вымолвил, приглядываясь к стану, воевода. – Оставят нам время потрапезовать. Знаю я их повадку: перепьются вдосталь, а как стемнеет – полезут на стены.

– Будем ждать, уповая на Бога, – бодро ответил отец Иоасаф и пошел со стен в обитель проверить – все ли в порядке, не смущаются ли духом богомольцы.

Как в обычное время, зазвонил в монастыре трапезный колокол, потянулись все подкрепиться простой пищей для трудов предстоящих. На стенах и башнях половина воинов на стороже стояла, зорко следя за ляхами.

Оська Селевин, злой и угрюмый, сидел за столом на дворе монастырском рядом с Тимофеем Суетой; старшие Селевины на стенах остались.

– Слыхал, Суета, что ляшский пан про Москву-то молвил? – спросил Оська соседа.

– Брешет пан, как дворовый пес! – пробурчал Суета, трудясь за доброй обительской трапезой.

– А если не брешет? Худо нам будет…

– Двум смертям не бывать…

И не стал более Суета слушать. А Оська еще более закручинился, затуманился…

Суета, захватив с собою кое-какой снеди, взобрался на Водяную башню к Ананию. Там все было по-прежнему тихо; дымились готовые фитили в руках у пушкарей; заряженные ядрами и сеченым свинцом жерла грозно глядели на окопы и на шумную польскую рать.

Побеседовали воины, отдохнули по очереди – а в ляшском стане все гудели громко пирующие, долетали до тихой обители хмельные песни. Только когда уже смеркаться стало, завыли трубы вражеские, и снова высыпали по всему полю удалые конные полки. Уж не тешились, не скакали без толку наездники, а плотными рядами строились, готовые к бою. За конницей из-за окопов показались пешие дружины, блестя пищалями; челядь ляшская тащила огромные деревянные щиты, длинные тонкие лестницы, ручные плетеные туры… Опять завыли трубы, и опрометью со всех сторон ко всем башням и воротам обители бросились дикие, разноязычные полки…

Да не врасплох напали они на воинов монастырских.

– Постоим за святого Сергия! – крикнули воеводы и сотники.

– С Богом, чада мои! – ободрял защитников показавшийся на стене отец архимандрит.

В тревожном гулком набате слились колокола обительские; завопили, завыли бешено несущиеся ляхи…

Через передовой вал и ров монастырский враги перебрались легко, набросали тур, камней – и прихлынули к стенам.

Разом громыхнули монастырские пушки в густую, кипящую толпу надвинувшихся врагов. В вечернем полумраке ясно был виден багровый огонь выстрелов, изливавшийся мгновенными, грозными потоками из бойниц, из-за зубцов. Сотнями валились ляхи, но, разгоряченные вином, сломя голову слепо рвались вперед. Венгерские стрелки открыли огонь из ручных пищалей; искусны были венгры в бою огнестрельном – и все чаще и чаще стали раздаваться на стенах стоны раненых, все чаще и чаще падали вниз осажденные, сраженные меткими пулями.

Спешившись, пан Лисовский, отважно подставляя грудь огню и железу, зорким взглядом искал слабого, доступного места в стенах обители.

– Руби ворота, – заревел он, и вперемежку с выстрелами застучали тяжелые топоры и секиры о могучие, окованные железом ворота монастыря.

– Братцы, ломятся в ворота! – прозвучал с башни чей-то дрожащий пугливый голос.

– Пан Брушевский, велите лестницы ставить, дружнее на стены! – гремел внизу крик Лисовского. – Рубите запоры, товарищи!

Сотни гибких, но крепких лестниц скользнули к толстым стенам, словно белки быстро начали взбираться по ним осаждающие под защитой метких пищалей венгров.

Перегнулся через зубец Водяной башни богатырь Ананий Селевин, видит – ляхи что есть силы ворота рубят.

– Вот вам гостинец! – крикнул молоковский молодец, подняв такой камень, что и вчетвером бы другие не шевельнули.

Грохнулся вниз камень, смял, передавил ляхов; в ужасе отпрянули назад уцелевшие враги, замолк стук секир и топоров…

– Сыпьте каменья! Мечите бревна! – раздалось по всем стенам обительским – и полетели тяжкие гостинцы на головы и плечи теснящихся врагов. Еще бешенее и злобнее завыли, завопили ляхи, но не хотели ни на шаг отступить: все так же отважно лезли на стены.

Гремели стрелецкие пищали, в упор пронизывая смельчаков ляшских, что цеплялись с лестниц за монастырские бойницы; сверкали бердыши, мечи и топоры, отсвечивая кровавым огнем выстрелов; боевые палицы со звоном раздробляли панцири и шишаки…

Вне себя от гнева и злобы пан Лисовский метался, как бешеный волк, от лестницы к лестнице; два раза уже его сбросили вниз, но ему, ловкому, привычному к бою, все нипочем было. Не одного обительского воина достали уже меткие выстрелы его немецких пистолей… И, по примеру начальника, все сильнее и сильнее напирали ляхи на стены. Близ Водяной башни, там, где бился средний Селевин, приставили они к стене целый десяток лестниц, разом взлетели по ним и начали меж зубцов биться.

Привычны были враги к рукопашному бою, перебили, переранили, оттеснили обительских, одной пушкой почитай уж овладели…

– Не выдай, святой Сергий! – крикнул Данила Селевин, налетая орлом на ляхов с секирой тяжелой. Подоспел на подмогу слуга монастырский Пимен Тененев, отважный боец. Не щадя живота, задержали молодцы врагов, а там десяток стрельцов воевода Долгорукий прислал: зорко следил он за боем… Сбросили осаждающих, перерубили лестницы. Данилу Селевина мушкетной[32 - Мушкет – большое и тяжелое ружье с фитильным замком, опирающееся при стрельбе на сошки. Употреблялось в Западной Европе и на Руси в XVI и XVII веках. Название «мушкет» происходит от итальянского слова «муска» и означает муха. Увесистые, размером с небольшой грецкий орех, пули мушкета издавали в полете особый жужжащий звук.] пулей в щеку задело…

Приметил это отец архимандрит, что во время боя не сходил со стен, с крестом в руке ободряя малодушных, поощряя отважных.

– Поранили тебя, молодец? – спросил он Данилу, унимавшего рукою обильную кровь. – Дай-ка я помогу тебе…

Оторвал отец Иоасаф от рясы изрядный лоскут и крепко-накрепко перевязал рану храброму сотнику.

– Не смущайся, чадо мое, что служу тебе: старец – юноше, инок – воину… За обитель ты кровь свою пролил…

Благословил архимандрит Данилу и далее пошел по шумным, окровавленным стенам обители.

Неистощима, казалось, ляшская сила; новые и новые отряды лезли на стены; на смену порубленным лестницам тащили десятки других, целых.

Венгров подкрепили немецкие пехотинцы; градом защелкали в бойницы и зубцы пули вражьи…

Но не посрамил своей славы боевой, своего княжеского имени и воевода Долгорукий.

Везде, где жарче дело было, где грудами трупы лежали, являлся он с обнаженным мечом в руке, отважный и могучий: сам рубил и сбрасывал смельчаков ляшских, сам нацеливал пушки – ободрял воинов громким, смелым окликом. Другой воевода, Голохвастов, что близ Плотнишной башни главным был, не таким орлом глядел, а все же не уступал ни пяди врагам…

Все темнее и темнее становилось, а не оставляли поляки боя кровавого; стоны, крики и проклятия оглашали монастырские стены. Вот полетели в осаждающих горящие головни, вот, шипя, дымясь и сверкая в темноте искорками, полился со стен кипящий вар из раскаленных больших котлов…

В первый раз дрогнула ляшская сила. Ужаснулись нехристи, как стало их жечь и палить, словно пламенем геенны вечной. Первыми казаки побежали, потом сапегинские дружины; отступили и венгры и немцы; лишь головорезы Лисовского продолжали биться. Но и сам удалой начальник их не надеялся уже на победу.

– Пан Брушевский! Пан Тышкевич! – кликнул он своих любимцев. – Довольно людей терять попусту. Собирайте жолнеров… Отступление!

Жалобно зазвучала труба; вышколенные жолнеры сомкнулись в ряды и, все еще стреляя, начали отходить от грозных стен обители…

– Слава святому Сергию! – восклицали, переводя дыхание, защитники.

– Спасибо, молодцы! – говорил воевода князь Долгорукий, обходя своих воинов. – Бились на славу!

– Благослови вас Господь! – радостно повторял отец Иоасаф, обнимая, целуя и благословляя храбрецов.

Волнуясь и гудя во тьме, уходили от монастыря полки ляшские, словно морской отлив в непогожее время. Изредка сверкал еще огонь выстрела, жужжала пуля…