Корень нации. Записки русофила

15 мая. Приснился кошмарный сон: меня предали. Надо признать, что кошмары в лагере снятся значительно чаще, чем на воле. (Примечание: позади было предательство Сенчагова, впереди маячили новые предательства…).

28 мая. В барак вошел начальник лагеря Пивкин: «Ширяев, почему спишь? У тебя есть совесть?» Ширяев не успел вскочить ровно в 6, теперь на него смотрит вся секция, и он не хочет выглядеть малодушным: «Совесть, где совесть?» И начал шарить по подушке и матрасу. «15 суток!» – объявил Пивкин и вышел. Это еще мягко: прежний «хозяин» Баронин наказал бы хуже, например, водворил бы в ПКТ (помещение камерного типа) на 2–3 или 6 месяцев. А Пивкин у нас недавно. Любит подчеркивать, что к «органам» никогда прежде отношения не имел, работал по партийной линии. Поэтому и пытается больше «воспитывать», брать на мораль. А была совесть у Советской власти, когда у Ширяева отняли кусок жизни за пару «антисоветских» фраз?

10 июня. Только и говорят, что молодых переведут в другой лагерь. Начальство уже махнуло на нас рукой, и мы почувствовали себя чуть-чуть вольготнее.

18 июня. Мама жалуется в письме, что ее бандероль с майкой вернули назад. Никакая штатская одежда здесь не положена. Запрещены даже тапочки.

2 июля 1964 г. Прибыли на третий лагпункт, в поселок Барашево: ехать с Потьмы дальше, минуя Явас. Третьих здесь два: просто третий и третий-больница. Мы на просто третьем. Свезли в основном молодежь, хотя есть и старики-инвалиды. Нас отделили от «военных преступников» и решили окончательно перевоспитать. Строгости начались со шмона (обыска): у меня, например, отобрали зимнюю шапку, тельняшку и валенки.

12 июля. Свирепствует зам. начальника по оперработе Кецаев, то ли ингуш, то ли осетин. БУР (барак усиленного режима, собственно – карцер) никогда не пустует. Начальник лагеря мордвин Митюшенков тоже не Пьер Безухов.

15 июля. На этих днях было 4-часовое свидание с мамой. Ей не разрешили пронести не только куска сахара, но даже пачки сигарет. (Увы, я курил до 1 июля 1965 г., бросил через год.) На следующий день она подошла к нам, грузившим машины за пределами зоны, и попыталась положить на камень немного еды. Конвоир дико заорал на нее и велел все убрать.

17 июля. 46 лет со дня злодейского убийства Николая Второго и Его Семьи. Ну, допустим, царь был «виноват» в том, что казнил террористов, бомбометателей. Но мальчик-то (Алексей) в чем виноват? В чем виноваты дочери? Одни и те же люди возмущаются убийством президента Кеннеди и смакуют преступление в Екатеринбурге. В предзоннике, ожидая выхода на работу, социал-демократ Михаил Молоствов поучает молодых, недавно прибывших в лагерь, что-де убийство Государя ему вполне «понятно». Шла, дескать, гражданская война: «Лес рубят – щепки летят». По сути это солидарность с палачами. Как же ненавидят эти люди нашего Царя!

22 июля. В то время как мы худо-бедно сопротивлялись начальству на 11-м, замполит 7-го лагпункта Свешников развернул бурную кампанию по части «перевоспитания» молодежи. Он почти обещал, что всех раскаявшихся непременно освободят досрочно. И некоторые поверили, в большинстве «изменники Родины», т. е. пытавшиеся бежать на Запад. «Изменники» вступали в СВП (секция внутреннего порядка), что-то вроде символической лагерной милиции, надевали красные повязки, записывались в художественную самодеятельность (что также является нарушением лагерного кодекса чести), становились завхозами (работать в зоне поваром, завхозом, библиотекарем, банщиком, парикмахером и т. д. тоже считается «западло»). Словом, «ссучивались». На собраниях «суки» поносили свое грязное прошлое и клялись впредь быть верными Советской власти, шагать в первых рядах строителей коммунизма. Конечно, никто их не освободил. Теперь этих раскаявшихся с седьмого соединили с нами. Начальство рассчитывало использовать их как орудие против нас, нераскаявшихся «бузотеров». Однако ничего не получается. Вот, скажем, Никитин. На 7-м под влиянием Свешникова он громко каялся со сцены клуба-столовой в обмен на 3-суточное свидание с заочницей. Теперь Никитин понял, что, как бы он ни старался, он не будет освобожден досрочно. Ему стыдно, что он променял честь на женские трусы, и ходит здесь тише воды, ниже травы. А мы, неисправимые, смотрим орлами, почти с вызовом.

9 августа. Владик Ильяков решил пригласить на кайф красноярских речников Георгия Большакова и Виктора Попова. Они получили 3 года за то, что на стене дома написали: «Коммунизм – без Хрущева!» Ребята слушали Пекин. Мы хотим переориентировать их на русский патриотизм. Виктор рассказал, как на 11-м его хотел завербовать кагебист. Витя сказал ему: «Я воспитан советской литературой, такими книгами, как «Молодая гвардия», и считаю провокаторов последними подонками». «Неправильно понимаете», – сказал чекист, но беседу прекратил.

14 августа. Утром, когда я, умывшись, шел в секцию, кивнул, как обычно, одному парню из марксистской компании. Тот ответил: «Я с Вами больше не здороваюсь». Я рассказал об этом своей капелле. Мои расценили слова марксиста как вызов нам всем и настояли, чтобы я отправился за объяснением. Двое наших хотели сопровождать меня, чтобы тот не посмел дать сдачи. Я отказался от их помощи: «Надо будет, справлюсь сам». Инцидент весьма неприятный, но я знаю по опыту, что в лагере надо отстаивать престиж компании, иначе и тебя, и твою группу будут презирать. Поэтому я был вынужден пойти к марксисту и несвойственным мне гнусным голосом вопросить: «Милостивый государь, я требую объяснений!» Тот заволновался: «Вы плохо обо мне говорите другим, а сами здороваетесь». «Кто это сказал?» – «Баранов». Мы отправились к Баранову за объяснением. Коля Баранов – парень неплохой, но любит посплетничать. Я в самом деле говорил ему, что этот марксист когда-то носил красную повязку. Николай, конечно, не предполагал, что дело дойдет почти до драки. Он дал какие-то объяснения, я «уточнил», марксист извинился. Я был от души рад, что мне не пришлось бить его по лицу. Увы, обычаи лагеря суровы, и не нам их менять. Вообще в зоне существует строгая иерархия. Есть верхний круг – аристократия. Это те, кто не дает ни малейшего повода к сотрудничеству с администрацией, категорически отказывается «вставать на путь исправления». Следующие круги – как бы нейтральные. Отказываются от явных форм «перевоспитания», но соблюдают дипломатию с начальством, идут на мелкие уступки. Внизу – «вставшие на путь исправления», но не доносчики. Отребье, с которым никто не должен общаться, – стукачи и гомосексуалисты (как правило, из бывших уголовников, по разным причинам залетевшие в политзону). Однажды я разговорился с одним бывшим советским майором, сначала сбежавшим на радиостанцию «Свобода», а потом похищенным чекистами для 25-летнего срока. Едва майор отошел, ко мне обратился один старый зек: «Владимир Николаевич, почему Вы разговариваете с этим типом? Он же 2 года назад повязку носил!» Мне пришлось извиниться за свою неосведомленность.

20 августа. Сегодня утром нашу бригаду вывели на запретку. Работать в запретной зоне считается позором. Никто не посмел взять инструмент. Явился сам Митюшенков и начал допрашивать поименно: «Будете работать?» – «Нет!» Все, кроме одного душевнобольного старика, отказались. Митюшенков отобрал 6 человек, в т. ч. меня, и отправил в изолятор. Особенно его возмутил Ильяков: «Крест надел? Посадить прямо в карцер!»

28 августа. Сидим в БУРе (барак усиленного режима, или внутрилагерная тюрьма). Добавили еще группу: никто не хочет работать на запретке. Рылеев хорошо знает английский. Он переговаривается по-английски с Телегиным из противоположной камеры (через коридор), чтобы тот послал «коня» с табаком. (Курить в БУРе строжайше запрещено.) И вот из «глазка» в «глазок» (камеры напротив, а мент зевает на крыльце) направляется прут с горстью махорки на конце. Надзиратель спохватывается: «Не разговаривать по-иностранному!» Ежедневно кто-то из охраны спрашивает: «Кто выйдет на работу?» Т. е. в запретную зону, рыхлить бровку, натягивать проволоку или красить забор. «Никто!» Сидим на пониженном пайке.

30 августа. Мне сначала выписали 10 суток, а сегодня, когда я собрался освобождаться и отдал даже свою пайку Рылееву, добавили еще 5 суток за «плохое поведение в изоляторе».

4 сентября. Освободился. Пошатывался на ветру от голода. Вечером ребята устроили отказчикам, вышедшим из ШИЗО (то же, что БУР: штрафной изолятор), кайф с кофе и салом.

7 сентября. Перевели на более легкую работу – отбрасывать и вывозить опилки от пилорамы. Со мной трудятся Ильяков и Садовников. Бригадир Евдокимов разговаривает с нами вежливо и лишней работой не нагружает: «Лучше не связываться. Им все нипочем». На ссученых же покрикивает: «Пошевеливайтесь, нечего филонить!» Ведь не огрызаются, они хотят досрочного освобождения.

19 сентября. Дождь, холод, грязь. Вечерами, во вторую смену, собираемся в сушилке промзоны и развлекаем друг друга. Неистощим на анекдоты Володя Анохин. Это прямо-таки актер-комик. Он так изображает наших начальников, что мы помираем от смеха. У Володи срок 3 года, он из Барнаула. В прошлом придерживался эсеровских взглядов, теперь сходится с нами, русскими националистами. Украинофил Маменко любит его поддевать. Анохин в долгу не остается. (Примечание: Впереди Володю ждала жуткая трагедия. Отбыв срок, он вернулся в Барнаул, работал мастером телефонного узла. Открыто исповедовал Православие, не пряча, носил крест. В сентябре 1971 года был злодейски убит неизвестными по дороге из Барнаула в Новокузнецк. Убит топором по голове, один, видимо, наносил удары, а двое держали за руки. Я жил тогда, между сроками, во Владимирской области, издавал неподцензурный патриотический журнал «Вече». В резкой форме потребовал от властей тщательного расследования и поимки убийц. Органы КГБ «в ответ» почему-то провели обыск на квартире Анохиных. Его сестра жаловалась, что какие-то анонимы неоднократно звонили по телефону: «Прекратите возню с вашим Володькой, а не то…» Изуверов не нашли и по сей день. Сакральная деталь: в последний свой приезд в Москву в августе 1971 г. Володя попросил-настоял, чтобы мы обменялись крестами. Я не хотел этого, но он меня уговорил. Взял, таким образом, мой крест на себя.)

23 сентября. Среди наших воспитателей от МВД особенно толстокож Любаев. «Начальник, посылку разрешите?» – упрашивает его зек. – «Работыть нады. Равняйтесь на маяки», – отвечает Любаев и жестом отстраняет заключенного. Летом, еще до БУРа, он вызвал меня к себе в кабинет на беседу. Был обеденный перерыв, бригады должны были вновь идти за зону (шагать из жилой зоны в производственную, на фабрику). Я наблюдал в окно кабинета, как моя бригада собиралась в предзоннике, как нарядчик уже выкликал по карточкам, и я начал тянуть резину: «Начальник, я сижу ни за что. Я хвалил Тито, а теперь Тито – наш друг». Словом, я навязал Любаеву дискуссию о разногласиях с СКЮ (Союз Коммунистов Югославии – правящая в СФРЮ партия – эту аббревиатуру сегодняшняя молодежь, вероятно, не помнит, а в то время она была на слуху). Любаев клюнул и пытался меня просветить. Я напряженно следил за своей бригадой. Наконец, конвой принял контингент, ворота захлопнулись, нарядчик убрал карточки. Я понял, что выиграл пол-дня: «Гражданин начальник, разрешите в уборную. У меня живот болит». Поскольку мой вид был смиренно-вежлив, Любаев не имел повода придраться и отпустил. На сакраментальный вопрос шестерки-нарядчика, почему я после обеда не вышел на работу, развел руками: «Начальник отряда задержал в кабинете».

1 октября. Вот уже несколько месяцев по лагерям ходит мистическое пророчество о радикальных переменах в стране этой осенью. Якобы из Горького выступит генерал Воробьев и к 14–17 октября овладеет Москвой и возьмет власть в свои руки. Слухи этого рода исходят из среды иеговистов.

10 октября. С 1-го числа начались политзанятия. Я и мои друзья, конечно, не посещаем их в принципе. Кое-кто, глядя на нас, тоже не пошел на «политику». Этих новеньких отказчиков начальство незамедлительно наказало лишением посылок и передач.

Их прорабатывали по лагерной радиосети. Нас же, ветеранов, никто и пальцем не тронул. Махнули рукой и словно не замечают.

14 октября. Сблизились с Юрой Машковым. В православии он продвинулся больше нас. По выходе на свободу хочет стать священником. А ведь сидит за ревизию марксизма, хотел создать анархо-коммунистическую организацию. После работы всей капеллой читаем вслух Владимира Соловьева. Все полны предчувствием, что в ближайшие дни что-то резко изменится.

16 октября. Сегодня утром, возвращаясь из столовой с завтрака, вздрогнул у столба с репродуктором. Снят Хрущев! Трудно описать всеобщую радость заключенных и растерянность начальства. Однако кое-кто задумался: «Как знать, а вдруг это поворот к еще более худшему?» Володя Садовников, например, всеобщий восторг не разделял. Во всяком случае в мистических предсказаниях оказалась крупица правды. Уже днем меня и Ильякова вызвали к начальству по поводу наших жалоб на произвол. Сделали вид, что разберутся. Не будь перемены властей, о наших бумагах никто бы не вспомнил.

19 октября. Пропадают мои письма к маме. Она волнуется: а что я поделаю?

29 октября. С отстранением Хрущева ничего не меняется. Все по-старому.

2 ноября. Заступились за Илью Бокштейна. Его начали третировать старики в инвалидном бараке, вышвырнули на проход его койку. Илья 7 лет пролежал в параличе, у него искривился позвоночник, он мал и тщедушен. Мы явились с грозным видом в его секцию, с шумом поставили койку Ильи на место и пообещали расправиться с каждым, кто его тронет. Одно дело обсуждать еврейско-масонский вопрос и совсем другое дело маскировать бытовым, коммунальным жидоедством свою личную корысть (кому-то приглянулось место в секции, где спал Бокштейн, а прикрылись «идеологией»). Глухари струсили: они думали, что Илья одинок.

7 ноября. Некоторые марксисты этот день отмечают, другие не признают и Октябрь. Для нас этот день, как и 27 февраля, – день национального траура. С Сергеем Пироговым отношения дипломатические: он – отличный человек, но, увы, твердолобый марксистский догматик. Его подельник Олег Тарасов (их обоих судили в Архангельске: 7 и 5) освободился в декабре 1962 г. Пирогов выйдет в этом году. В деле С.Пирогова есть такой эпизод, впрочем, наиважнейший «эпизод», без которого не было бы и «дела». Чекисты убедили девушку, с которой дружил Сергей, выкрасть у него личные записи и сдать их в органы, уверяя, что ее возлюбленный – опасный американский шпион. Девушка выполнила задание родного государства, а позже узнала, что только на основании выкраденных ею записей, в т. ч. дневниковых, с иными, чем в «Правде», мыслями ее друг и схлопотал 7 лет неволи. Что она собственными руками отняла у него кусок жизни.

2 декабря. Работа все та же – опилки и обрезки. На прошлой неделе намело уйму снега, тачку с опилками невозможно было переть из подвала по обледенелой доске. Пришлось потребовать санки. Сегодня же снова оттепель.

6 декабря 1964 г. Этап. С третьего на седьмой или из поселка Барашево в поселок Сосновка. Правда, поселки-то эти мы видим лишь издали. Итак, нас перевоспитать не смогли, решили разогнать по большим зонам. Встретился с Э.С. Кузнецовым: он все время после спеца находился здесь, на 7-м работал зольщиком в котельной. За это время он сблизился с иудеями, ведь он сам по отцу еврей (мать – русская). Впрочем, Эдик носит крест, считает себя православным.

9 декабря. Сегодня на 11-й зоне выходит на свободу мой старый приятель Игорь Васильевич Авдеев. По-видимому, он поедет в Николаев. Здесь, на 7-м, довольно скучно. Прежней компании нет. Мои остались на третьем, скоро их, наверное, вернут на 11-й. Сблизился с Виктором Семеновым из Пятигорска. Семенов сидит за намерение уйти из ГДР, где находилась его воинская часть, в ФРГ. Срок 10 лет, фактически он просто ушел в самоволку, никакой границы не переходил. Но 19-летний парень не смог доказать, что он не изменник.

30 декабря. Работаю в отделочном цехе. Полирую футляры для телевизора. Норма – 10 футляров в смену, а когда-то было 4. Норму нагнали сами зеки, особенно те, кому скоро освобождаться. Хотят к моменту выхода на свободу иметь клок денег и перевыполняют изо всей мочи. Начальство же аккуратно поднимает планку.

5 января 1965 г. Яркий солнечный день. Встретил литератора Леонида Ситко. Он тянет третий срок. Первый раз сидел в немецком лагере. Мы сказали друг другу почти одновременно: «Судьба ужасна, а жизнь прекрасна».

7 января. Отметили Рождество Христово. Часто пьем кофе втроем: Семенов, Ситко и я. Частенько к нам присоединяется Борис Николаевич Сосновский из Новосибирска, физик, марксист, прекрасной души человек и поэт Валентин Петрович Соколов. Он родился в 1927 году. Жил в Шаховской (Московская область), где его отец, кажется, агроном, покончил с собой жутким способом, потом – в Калинине (Твери) и на Донбассе. В 1948 г. он и его два приятеля-абитуриента были арестованы за ревизию марксизма, а Соколов еще и за стихи. Освободился в 1956 г., но в мае 1958 г. был арестован вновь (в городе Новошахтинске) и приговорен к 10 годам за антисоветские стихи. В лагере Валентин написал поэму «Гротески» о трагической судьбе жертв советского режима. Соколов, конечно, очень талантлив. Но он презирает всех, кто двурушничает, т. е. кто в душе не согласен с политической системой, а сам печатается в советских журналах. В этом смысле о таких приспособленцах, как, например, Евтушенко или Роберт Рождественский, он и слышать не хочет: находит для певцов коммунизма самые резкие выражения. Питерскому поэту Анатолию Радыгину (срок 10 лет за попытку перехода границы), успевшему выпустить на свободе сборник стихов, Соколов говорит с укоризной: «Эх, ты…» Есть у Соколова свои заскоки. Попадая в изолятор, он режет свое тело и кровью мажет белье. Еще он любит выпить при случае (лаку, конечно, водки здесь нет). При всем этом у него тонкая нежная душа. Валек пользуется всеобщей симпатией заключенных.

9 января. На Рождество я не вышел на работу. Начальник отряда вызвал на душеспасительную беседу. «Вы меня лучше не трогайте», – сказал я с особенной интонацией. «Вы мне не грозите. Я ничего не боюсь», – покраснел и растерялся офицер. Он имел в виду, что не боится Бога, но вслух произнести это не решился. А сегодня меня поволокли в штаб: «К Вам мать приехала. Сбрейте бороду, или мы дадим только одни сутки» (вместо трех положенных). Я отказался и ушел в барак. Примчался шестерка из штаба: «Осипов, на свидание!» Я отправился в дом свиданий. Все же дали двое суток. Мама плакала, умоляла сбрить бороду. Я сбегал к парикмахеру и побрился.

10 января. Мама кормит меня, как на убой. Пью чай, курю столичные сигареты. Не жизнь, а сон. Впрочем, когда я с ночной смены вернулся в дом свиданий и чуть-чуть прикорнул, ворвавшийся в комнату опер заорал: «Кто спит?» Мама жалобно оправдывалась, что сын всю ночь работал в цехе.

12 января. Пессимисты – это чаще всего эгоисты. Жизненные неудачи, удары судьбы затмевают им свет жизни.

17 января. Здесь сидит Юрий Александрович Храмцов. Когда-то он был солдатом Советской Армии, по национальности удмурт. Служил в Восточной Германии. Из идейных соображений ушел в ФРГ. Поступил в американскую разведшколу, окончил ее. Считал, что в борьбе за демократию все средства хороши. Завершил учебу в школе ЦРУ, перешел с напарником норвежско-советскую границу. При переходе напарник предложил сдаться советским властям. Храмцов категорически отказался и получил несколько пуль. Приятель, полагая, что убил Храмцова, пошел на заставу и сдался. Юрий чудом остался жив, правда, стал инвалидом. Получил 25 лет. Дело было в начале 1953 года. Так что сидит он 12 лет, а впереди – 13. Дружок тоже получил срок, поменьше. В лагере Храмцов пришел к православной Вере. Шрам от ранения в голову остался у него на всю жизнь.

18 января. По-прежнему работаю в отделочном. В четверг, пятницу и субботу сдавал по 5 футляров. Это – полнормы. Полирую неплохо, но долго и потому очень медленно. Из 8 рабочих часов практически непрерывно работаю все 7. Час – на подготовку, поиски утащенных банок с ацетоном, перекуры.

29 января. Эту неделю работаю в третью смену, с 1 часу ночи до 8 утра. Самая муторная смена.

«Вече»

Мысль об издании машинописного неподцензурного журнала родилась в политлагерях Мордовии, где я отбывал свой первый срок – за «организацию антисоветских сборищ», по терминологии КГБ, в Москве, на площади Маяковского. Отсидев 7 лет от звонка до звонка, я освободился 5 октября 1968 г. и, поскольку более не имел права жить в Москве (жилплощадь у меня отобрали), поселился на «101-м километре», в Калинине, (точнее вблизи Калинина, в деревне Никола Малица), где работал на Вагоностроительном заводе. Через год, преодолев упорное сопротивление местных силовиков (см. мой очерк «В поисках крыши» // Москва, 1994, № 9), стал жить сначала в Струнино, где трудился грузчиком на хлопчатобумажном комбинате «5-й Октябрь», а затем – в Александрове, поступив в тамошний отряд профессиональной пожарной охраны. Начальник пожарной охраны Мамыхин взял меня инструктором и послал стажироваться на радиозавод. Стажировка длилась 3 дня и 3 дня чиновники изучали мое досье. Пришли к выводу, что такой опасный человек, как я, не имею права работать на полусекретном предприятии, даже инструктором пожарного дела. Чекисты всегда считали, что любой инакомыслящий – потенциальный шпион. То-то перебрались на службу в США к империалистам генерал КГБ Олег Калугин и сын Хрущева – конструктор секретнейших ракет Сергей Никитич. Я вернулся к Мамыхину ни с чем. «Вы же не будете работать бойцом-пожарным?» – спросил он, имея в виду мое высшее образование и подразумевая, видимо, мои амбиции. «Почему же, буду», – охотно согласился я и определил свою производственную судьбу на 5 лет вперед, до следующего ареста. Ныне, в 2006 году, когда из-за утечки кальция я стал хромать и ходить с палкой, с восторгом вспоминаю свою вторую молодость, когда я лихо взлетал вверх по пожарной лестнице с увесистым брандспойтом и тушил пожары всех категорий. Получал премии, меня даже фотографировали для доски почета, да потом спохватились, что бывшего госпреступника – нельзя. Самые сложные пожары и сейчас в памяти. Особо тяжко тушить подвалы, когда все в дыму, очаг возгорания неизвестен и мы трое, один с фонарем, другой с топором и третий со шлангом, в противогазах, пробираемся вдоль деревянных кладовок и ищем очаг, где пламя. Противогазы неважные, жмешь кнопку дополнительного клапана и чувствуешь себя рыбой, выброшенной на берег. Но срывать резину нельзя. Сорвешь – и тут же задохнешься. Иногда с первого раза этот проклятый очаг и не разыщешь. Через пересменку – снова в дымище. Так не хочется лезть по второму или третьему разу, но – долг превыше всего… В соседнем Киржаче два пожарных задохнулись даже не в подвале, а в обыкновенной квартире, где горел телевизор. Один ветеран признался: «Мчишься по тревоге ночью со сна на пожар и думаешь: «Ну, хватит, это в последний раз, завтра же уволюсь». Потом, все потушив, едешь обратно, пьешь чай или стопку спирта (дают при очень серьезном огне) и продолжаешь работать». И так рассказчик тушил-дежурил здесь лет пятнадцать. Впрочем, серьезные пожары случаются в среднем на человека 1–2 раза в месяц, а в остальном – мелкие возгорания (старуха уронила керосинку, завРОНО забыл выключить утюг, а жил недалеко от пожарки, и т. п.). Зарплата крошечная – 65 рублей в месяц. Тут обычно работают «шабашники», разные мастера и строители. В СССР все должны работать на государство, иначе ты – тунеядец. Вот они и работают (тушат пожары) сутки через трое и три дня после пожарки вкалывают на себя. Для меня лично работа бойцом-пожарным оказалась промыслительной. Ну разве мог бы я издавать машинописный журнал, работая, как все, по 8 часов в день на «101-м километре»?

Однажды был такой случай. Наш караул (9 человек) был недоволен, что премию за предыдущий квартал получили не мы, а другая смена, хотя у нас, как мы считали, показатели были лучше. Утром в 8 часов при сдаче смены (один караул сдает дежурство другому) я громко заявил протест против несправедливости. Босс ответил: «Зайдите ко мне в кабинет после сдачи смены, я все объясню». Я поднялся к нему на второй этаж. В кабинете уже сидели, помимо начальника, парторг и профорг. Я сел у дверей. «Что ж, вы правы, Владимир Николаевич, мы действительно иногда поступаем не по справедливости. Вот вы в прошлом месяце опоздали на час, а мы вас не наказали». Я пытался оправдаться: «Но не ходили электрички.

Я опоздал из-за аварии по Ярославской дороге». – «А это нас не касается. Вы обязаны в 8.00 быть на дежурстве. У вас есть койка в общежитии, могли бы приехать накануне. А если бы случился пожар и караул выехал бы без вас?» Потом Мамыхин обратился к своим сподвижникам: «Ну, как будем наказывать Осипова за опоздание? Будем увольнять?» И тогда я капитулировал: «Виноват, больше не буду, никогда». Хозяин понимал, что речь идет не об опозданиях, а о критике начальства. Поистине, не рисковать же изданием первого в советской истории православно-национального журнала из-за трений в Александровской пожарке? Зато потом он охотно давал ведомственную машину для закупки картофеля в окрестностях.

Промыслительной оказалась и моя «база отдыха» в поселке Заветы Ильича возле Пушкино, как раз по моей Ярославской дороге. Наш боевой соратник Адель Петровна Найденович, с которой на пересылке в Потьме познакомился еще Кузнецов, отсидев 2 года за «хранение» романа Пастернака «Доктор Живаго», жила с мамой, крупным специалистом на медицинском поприще, и активно включилась в только что зародившееся правозащитное движение. За эту активность она, будучи инженером, была уволена с работы и лишена возможности (по указанию КГБ) трудоустроиться на другом месте. Ей светила ссылка в Сибирь за «тунеядство». Поскольку я в это время был одинок (первая жена ушла к другому) и невеста у бездомного пожарника с зарплатой в 65 рублей не намечалась, я решил помочь бывшей политзечке и оформил с ней фиктивный брак. Но зато тогда я действительно выручил Адель. Она поведала потом, как в квартиру победоносно явился милиционер и объявил о скором судилище за «тунеядство»: «Ваша песенка спета!» – «А я замужем!» – отпарировала обвиняемая. – «Как так, покажите свидетельство и паспорт». – «Пожалуйста!» Страж порядка изучил документы и ретировался. Правда, позже докучали ее вопросами, как она с мужем живет вдвоем на 65 рублей. – «Платите ему больше. А вы считаете, что государство платит заведомо нищенскую зарплату?» Так считать они не имели права и в общем отстали. Как раз в это время мать Ады купила дачу в Заветах Ильича, на которую они ездили только летом, а в остальное время года я отапливал дом углем (после дежурства в Александрове), чтобы не замерзли трубы, и работал над журналом. От поселка до Москвы добирался на электричке минут за 40. В Москве встречался с авторами и соратниками.

Шульгин

В августе 1970 года иеромонах Варсонофий Хайбулин зашел ко мне в пожарную охрану и предложил вместе с ним посетить город Владимир по одному делу. Мы вылетели туда из Александрова на маршрутном вертолете. Дело – делом. Но попутно, поскольку нашлось свободное время, мы посетили с ним бывшего «прогрессивного националиста», депутата Государственной Думы Василия Витальевича Шульгина. К тому времени Шульгин после освобождения из заключения жил в самом областном центре, на улице Осипенко. Был довольно популярен в глазах нашей интеллигенции, видевшей в нем живой осколок старого режима, своего рода представителя Российской Империи (против которой, увы, он яростно боролся). Помнится, еще в конце 50-х годов к нему ездил друг А.М. Иванова поэт Головатенко («Эх, романтика, синий дым, / В Будапеште советские танки…»). Мне и о. Варсонофию Шульгин рассказывал о жутком красном терроре «снизу» в первом десятилетии XX века. По его словам, Пуришкевич однажды протянул через весь огромный зал Государственной Думы бечевку с нанизанными на ней вплотную многочисленными портретами жертв революционного кровопускания. Это обилие фотографий убитых потрясало. Шульгин поведал также о странной смерти генерала П.Н. Врангеля (1878–1928), внезапно умершего в момент подъема антибольшевистских сил. Как раз в это время к денщику Врангеля приехал из СССР его брат и вскоре после этого вождь Белого движения скончался. Мы с о. Варсонофием не стали задавать неприятные для старика вопросы о его участии в заговоре против Императора Николая Второго. Тем более, что ранее такие вопросы уже были заданы одним из друзей Хайбулина. Меня поразило отсутствие какого бы то ни было раскаяния и за бунт в рядах антимонархического «прогрессивного блока», и за лживые провокационные речи в Думе, и за требование (совместно с Гучковым) отречения Государя от престола в пользу трепачей и преступников, разваливших Армию и Империю мгновенно после 2 марта 1917 г. Больше того, Шульгин еще продолжал мечтать на склоне лет о важной роли в… объединении Германии. Эту роль ему предрекла гадалка в эмиграции, и, как человек, подверженный внецерковному мистицизму, он даже в 1970 году, в 92 года, верил в эту сказку. У человека, предавшего Царя и толкавшего Россию к пропасти, болела голова о Германии… Гадалка просто перепутала его с Горбачевым, который действительно помог объединению Германии, подложив одновременно бомбу под СССР— Россию. Автор исследования «Император Николай II и генерал-адъютант М. В.Алексеев» Виктор Кобылин, досконально изучив поведение Шульгина в дофевральский и февральский период, писал: «Но такого брезгливого чувства, какое вызывает во мне этот «монархист», никто не вызывает». И ведь сам же Василий Витальевич признался: «В минуты сомнений мне иногда начинает казаться, что из пожарных, задавшихся целью тушить революцию, мы невольно становимся ее поджигателями». Сионист Агурский был сердечно благодарен Шульгину и за его позицию в еврейском вопросе: «В 1913 г. именно Шульгин СПАС БЕЙЛИСА. Будучи издателем газеты «Киевлянин», которая сильно влияла на присяжных, Шульгин неожиданно для всех резко осудил процесс Бейлиса, чем вызвал бурю негодования в правых кругах»[36 - Агурский М. Пепел Клааса. С. 327.]. Я покинул 92-летнего свидетеля роковых дней России с чувством невыразимой горечи.

Я не видел другого важного дела в то время, помимо издания патриотического журнала. Чаял восстановить традиционное течение русской жизни, прерванное февральской катастрофой 1917 года. Но сие, так сказать, в тумане будущего, а пока – «сеять разумное, доброе, вечное», то есть просвещать современников в обратном нигилизму направлении. В эти годы я познакомился с массой новых людей, конечно, патриотического склада. Посещал иногда «Русский клуб» – регулярные собрания русофильски настроенной интеллигенции. Тот поворот в сознании целого слоя русской элиты, который, на мой взгляд, произошел в середине 60-х годов (пока я «пахал» в Мордовии), претворялся и в докладах названного клуба, и в деятельности по охране памятников культуры, и в оживлении умственной жизни вокруг тогдашнего журнала «Молодая гвардия». Как зов трубы, прозвучали «Письма из Русского музея» Владимира Солоухина. Как он сам признает, «Письма» были вдохновлены его тогдашним наставником И.С.Глазуновым. Почти одновременно на литературном своде явилось созвездие «деревенщиков», среди которых Белов, Распутин, Шукшин, Астафьев наиболее олицетворяли русское национальное чувство. Огромную, беспрецедентную роль сыграла живопись Ильи Сергеевича Глазунова. Он и сам в силу своей кипучей натуры становится магнитом, центром притяжения патриотических сил. Хочу подчеркнуть явление «Молодой гвардии» как важнейшее событие в идейной жизни второй половины 60-х годов. На выжженной, словно после атомного взрыва, русской почве нежданно-негаданно взметнулась плеяда Белинских, причем Белинских в обратную сторону, Белинских лишь в смысле таланта и темперамента. Кожинов, Лобанов, Семанов, Чалмаев, Палиевский, Олег Михайлов, Дмитрий Жуков, Лангциков – только по тоталитарной необходимости им приходилось еще считаться с марксистской галиматьей. Правда, Кожинов за долгие годы ухитрился ни разу не процитировать Ленина. Но всем своим содержанием, всем духом своим статьи «молодогвардейцев» по существу отвергали антинациональное, а следовательно, и марксистское мышление, космополитические «ценности» революции. Байгушев считает важнейшим Русским Манифестом с четкой почвеннической программой статью С.Н.Семанова «О ценностях относительных и вечных» в № 8 «Молодой гвардии» за 1970 год. Но не дремал «агент американского влияния» А.Н.Яковлев и не дремала проеврейская госбезопасность. Со знанием дела Александр Иннокентьевич утверждает: «Чекисты работали против своей партии, против советской власти и еще гордились тем, что ими «все контролируется»[37 - Байгушев А. Указ. соч. С. 444.]. Науськиваемая могучими русофобами, партия (впрочем, не химерой ли она стала к этому времени?) уже к концу 1970 года проявила свою троцкистскую бдительность: 4 ноября Секретариат ЦК КПСС осудил «русофильство» «Молодой гвардии». Брежневу подсунули «антисоветские» стихи в печатном органе ЦК ВЛКСМ. Кириленко выпалил: «Пока кончать с русофильством!» В итоге был снят с должности редактор А. В.Никонов. По данным Сергея Викулова, «Обвинительное заключение» зачитывал все тот же А.Н. Яковлев, а внимал ему сам Леонид Ильич!.. Приехал специально, хотя в отпуске находился…»[38 - Викулов С. На русском направлении. М., 2002. С. 225–226.].

Мои друзья приуныли. Особенно горячо мы обсуждали ситуацию с Михаилом Кудрявцевым, замечательным человеком и архитектором. В кругу его соратников я предложил взять на себя издание независимого машинописного журнала православно-патриотического направления. Название родилось в беседах с другим подвижником русского дела – священником Дмитрием Дудко.

19 января 1971 года вышел первый номер журнала «Вече». Позже я узнал, что именно в этот день трагически погиб поэт Николай Рубцов. «Гвоздем» первого номера стала работа М.П. Кудрявцева (1938–1993) «Судьба русской столицы» – о погромной вакханалии Кагановича и его шайки, разрушивших 426 только наиболее известных архитектурных шедевров Первопрестольной.

Макет номера я передал на хранение известному правозащитнику Владимиру Буковскому, ибо я допускал мысль, что могу быть арестован сразу после выхода первого номера и «для истории ничего не останется». Буковский держал его в чемодане, доступ к коему имел и Петр Якир, тогдашний лидер либерал-коммунистов, издатель «Хроники текущих событий». Якир обнаружил в схроне макет «Вече» и прочел один из вариантов предисловия, где шла речь о необходимости искоренения троцкизма в широком духовном смысле. Т. е. в оценке, скажем, даваемой этому явлению С.Н.Семановым. А Петр Ионович страстно почитал Троцкого. Он немедленно передал «антитроцкистский» вариант предисловия иностранным корреспондентам, и 27 февраля 1971 г. радиостанция «Свобода» уже вещала о появлении в СССР «шовинистического» и «антисемитского» журнала. Пришлось разъяснить всем, включая «Свободу», что к чему, и обнародовать подлинное предисловие к изданию. Прошу прочесть его с учетом того, что оно мне инкриминируется Владимирским областным судом как «антисоветское». Наряду с другими материалами, в этом предисловии, по мнению подчиненных Андропова, «в искаженном виде изображена советская действительность, коммунистическая идеология, быт советского народа, делаются попытки доказать необходимость изменения существующего в СССР строя». Совокупность таких текстов тянет на 8 лет.