На первом дыхании (сборник)

– Олег…

– Вы должны не-мед-лен-но, – уже на самом пределе чеканил я. И тут бог меня спас. Потому что я увидел себя в зеркале, которое в углу: увидел себя со стороны. Стоп. Сейчас ты схлопочешь. Милиция недалеко, и помни это. Ради Гальки. Еще не все потеряно…

Я подошел к графину, налил воды в стакан – выпил.

– Ты нигде не устроишься, Олег, – сказал Громышев.

– Это почему?

– Он, – Громышев указал на коротышку с огромной башкой, – случайно оказался в том институте. И, даю тебе слово, случайно тебя выдал…

Я молчал.

– Но отныне, – Громышев все еще тыкал пальцем в коротышку, – по моему совету он будет иногда звонить в отделы кадров. Куда бы ты ни устроился, за неделю-другую он тебя отыщет. И скажет там, что ты бросил у нас работу и сбежал в трудный час. Тебя не возьмут в штат нигде.

Это было весомо. Не отнимешь.

– Что ж, – сказал я, – побуду свободным.

– В Москве нельзя быть свободным. Это тебе не степь.

– А я попробую.

– Ты умрешь с голоду. И ты, и твоя Джульетта.

Нет, он не собирался лишать меня права на работу.

Он даже очень хотел, чтоб я работал. Но только в одном и единственном конкретном месте. У него.

– Поживи. Поживи свободным. – Он улыбнулся во всю ширь. – Поживи.

Я сказал:

– Поживу, Алексей Иваныч, и к вам не вернусь. А что касается голода, то ведь во всякой свободе есть свои пятнышки.

Это было его собственное выражение. Насчет пятнышек. Подхалим, тот, что болезненный, отметил мой выпад.

Громышев улыбнулся:

– А ведь был еще пожар, Олежка. Конечно, может, она сама загорелась, это я про степь. Но одни тушили больше, а другие меньше. А если кто-то в те же самые дни убегает…

Это был намек. Он много мне делал доброго и потому как бы имел право один раз сделать подлость. Во всяком случае, намекнуть на подлость – это он мог. Право сильного, который долго тебе потакал. Право человека, который засиделся на собственном благородстве.

– Давайте, давайте, – сказал я. – Действуйте. Видно, вам без этого не обойтись.

Я ушел. Тут же повернулся и ушел. Хлопнул дверью со звоном. Все как надо.

* * *

– Можно вас? На минутку…

Я уходил по коридору, а этот человечек жалобно меня окликнул. Стоял с тетрадкой в руке. И с мольбой в бегающих голубых глазах. Зарос недельной щетиной.

– Вы хорошо знаете математику?

– А что вы хотите?

– Кончали институт?

– Да, – сказал я и тут же пожалел об этом.

Он протянул мне тетрадку. Так и есть. Ферматист. Несчастный человек. Я их насмотрелся еще тогда, когда был студентом. Они околачиваются в коридорах всякого технического или научного учреждения. Просят проверить решение теоремы Ферма, которую они «доказали».

– Посмотрите, пожалуйста. Проверьте, пожалуйста…

И теперь я не знал, куда от него деться. Теорема Ферма формулируется очень просто и привлекает к себе целую армию шизиков. Или просто несчастных. Которым нечем унять печаль свою.

– Простите. Меня зовут. – И я бросился от него, как бросаются в воду.

Когда в конце коридора я оглянулся, он уже предлагал свое решение теоремы следующему. Совал ему свою тетрадку: «Вы сносно знаете математику? Вы посмотрите мое решение? Я, кажется, решил знаменитую теорему Ферма…» Один из этих психов треснул доктора физматнаук по голове. За то, что тот отыскал ошибку в его доказательстве. Настольной лампой. Знаменитое дело. Он был тогда в резиновых калошах на босу ногу.

* * *

Выйдя на улицу, я тут же кинулся к телефону-автомату – позвонил в министерство. В наш отдел.

– Вы знаете, что в Москву прилетел Громышев? – спросил я тоном анонимного гада.

– Да. Нам это известно.

– Он прилетел вчера.

– Да, мы знаем… Алло? Алло?

Но я уже сказал себе: прекрати, не надо. Я хотел сочинить, что он тоже прилетел в Москву из-за женщины. Как он мне, так и я ему, клин клином. И что он слишком часто выписывает себе командировки. И что, дескать, надо его побыстрее загнать в Кукуевск… Но рука не поднялась. Точнее сказать, опустилась и повесила трубку. Я стоял в телефонной будке и задыхался от неутоленного гнева.

– Эй! – крикнули мне. – Выходи. – И постучали монеткой по стеклу. – Если не звонишь, выходи. Дай другим.

И я вышел.

Я подстерег ее по дороге с работы.

– Галька!

Лицо ее было сурово. Обтянутые скулы. Сейчас будет говорить, что я подонок.

– Галька, меня с работы выперли. Знаешь?

Она не знала. Но на жалостном голоске к ней не подъедешь.