Тьма внешняя

После того, как эти неотложные дела были закончены, бальи принялся обдумывать предстоящие военные действия. Первоначально он склонялся к тому, чтобы, оставив в Вокулере минимум солдат и вооружив горожан, стремительным броском настичь мятежников и, не дав им опомниться, разбить, пока те еще не умножились в числе настолько, что против них придется посылать настоящее войско. Но быстро понял, что лучшего способа погубить себя, чем выступать в поход, не зная ни сил врага, ни точного его местонахождения, ни даже – что он из себя представляет, придумать нельзя. Кроме того, имевшиеся в его распоряжении солдаты остались, по крайней мере сейчас, без командира, а сам Антуан де Камдье последний раз выходил на поле битвы пятнадцать лет назад – как раз тогда ядро арагонской катапульты перебило ему обе ноги. К тому же было небезопасно оставлять город без защитников. Его десятифутовой толщины стены, правда, казались вполне надежными, но стены замка де Энни тоже были таковы…

Ближе к вечеру возвратились отряженные в разведку солдаты.

Добравшись до замка, они увидели распахнутые настежь ворота, а на виселице возле ворот – изуродованные тела несчастных де Энни и их приближенных.

Замок как будто был пуст, но внутрь, опасаясь засады, разведчики не решились войти. Они так же сообщили, что в двух деревнях, попавшихся им на пути, не оказалось жителей. Только в одной им встретилась древняя старуха, осыпавшая их бранью.

Напоследок командовавший разведчиками солдат сказал, что на донжоне висел какой-то странный синий флаг с непонятным изображением.

Невольно обернувшись, бальи посмотрел туда, где на лавке валялась хоугвь, сорванная сегодня дозорным разъездом со шпиля придорожной часовни в двух лье от города. Небольшой прямоугольник синего холста был украшен довольно искусной аппликацией, изображавшей одетую в белое платье женщину, оседлавшую скачущего единорога. В руке она сжимала пику, наконечник которой заменял язык пламени. Еще раз оглядев штандарт мятежников, де Камдье молча пожал плечами.

…Следующее утро не принесло ничего нового, за исключением того, что к бальи явился с объяснениями проспавшийся, наконец, Гийом Ивер.

Бес попутал – ничего более вразумительного де Камдье не услышал от него. Бальи ограничился тем, что сурово отчитал незадачливого выпивоху.

Ближе к полудню со стен Вокулера было замечено два больших дымных облака, недвусмысленно свидетельствовавших о пожарах. В той стороне как раз располагались небольших два замка, и бальи имел веские основания предполагать, что горят не взбунтовавшиеся деревни, вразумляемые господами. Немного погодя, над горизонтом поднялся еще один черный столб, причем совсем в другой стороне. Это было совсем нехорошо, потому что бунтовщики при всем желании не могли пройти такое расстояние за столь короткое время. Стало быть, их уже так много, что их предводительница, или кто там начальствует в действительности, уже имеет возможность разделить свое воинство на несколько отрядов. Тем временем под защиту городских стен стали стекаться дворяне с семьями – те, кто не рассчитывал отсидеться за стенами своих усадеб (кое-кому пришлось прорываться с боем), прево и чиновники, и лица духовного звания. В городе появились так же самые богатые торговцы, и несколько семей проживавших в округе евреев. А к вечеру столбы дыма, возникая один за другим, уже окружили Вокулер с трех сторон. Правда, это горели жилища уже оставленные бежавшими шевалье, и некоторые замки, как сообщили присланные оттуда гонцы, отбили нападавших с немалым уроном для черни.

…Все эти первые три дня де Камдье ожидал появления врага у городских ворот. Ждал без особой боязни – ошибки, погубившей защитников Сен-Жерар он, дай Бог, не допустил бы и продержал бы вилланов под стенами сколько угодно, а дней через десять, самое большее, они бы сами начали разбегаться. Но те не торопились, что было необычно для крестьянских возмущений, когда всем скопом идут напролом, и это тоже томило его душу смутными опасениями. А вчерашним вечером, глядя с городской стены на взявшие в кольцо Вокулер зарева, мессир Антуан неожиданно почувствовал настоящий страх.

Тяжело поднявшись, он прошелся по комнате, хромая на обе ноги, с застарелой досадой поглядел на стоявший в углу посох.

Черт возьми!! Полыхни какой угодно жестокий бунт, поднимись разом пол-бальяжа и явись под городские стены, это было бы, в общем, понятно. Но сейчас…

Первоначально единственную угрозу он видел в еретических проповедях той, что возглавила мужиков. Но теперь он все чаще думал, что и это далеко не все. Он каким – то образом предчувствовал, что происходящее – много опаснее, чем может показаться, хоть и не мог понять, в чем же дело. Вот взять хотя бы то, как они взяли Сен – Жерар де Энни. Аббат говорил о колдовстве и кознях нечистого. Но что-то не приходилось слышать ему о колдовстве, которое помогло бы захватить даже плохонькую крепость. Скорее уж грубая оплошность защитников, оставшихся без офицеров.

Но все равно, что-то тут неладно.

Бальи вспомнил недавний визит отца Жоржа. На аббата было жалко смотреть. Человек, известный своим жизнелюбием, обжора и ценитель тонких вин, страстный охотник, державший большую псарню и дюжину соколов, регулярно брюхативший своих крестьянок, (не говоря уже о том, что в его доме постоянно жили две экономки), за эти дни разительно переменился, постарев и как будто даже похудев. Он служил по три обедни ежедневно, читал сумбурные проповеди; по его приказу монахи укрепляли стены обители. Сам святой отец сидел почти безвылазно в монастыре, если и покидал его, то не иначе как под охраной трех – четырех вооруженных слуг. К сегодняшнему дню под его опекой оказалось несколько десятков странствующих монахов и деревенских кюре, бежавших от своих собственных прихожан. Иные из них побывали на волосок от смерти, и при этом не самой легкой. Надо полагать, их рассказы не могли улучшить настроение святого отца. Окольными путями бальи узнал, что тот написал паническое письмо архиепископу.

…За окнами послышался конский топот, и через несколько мгновений воздух сотрясла громкая замысловатая брань. Бальи досадливо крякнул. Явился барон Роже де Боле, чьи владения примыкали к Вокулеру, знатностью и древностью рода превосходивший всех окрестных дворян.

Правда, от многих поколений высокородных предков, сколь храбрых, столь и расточительных и недалеких, ему досталось не очень много не самой лучшей земли и обветшалый замок. Остались так же и долги – единственное, что нынешний барон приумножил. Наделенный в полной мере фамильной глупостью семейства де Боле, Роже, однако, был способным командиром, что доказывал не раз; а его дружина, состоявшая из отчаянных рубак, готовых в огонь и воду за своим господином, не знала равных себе. Именно поэтому бальи и сделал его своей правой рукой. Вернее сказать, сам барон сделал себя ей, прибыв третьего дня со своими людьми в Вокулер и заявив, что становится под начало бальи, желая помочь в истреблении поганой черни. Правда, пока что де Камдье не имел случая испытать, каков Роже де Боле в деле. Зато нарочитая грубость и высокомерная фамильярность барона по отношению к нему – простому, нетитулованному дворянину, даже не рыцарю, весьма раздражала бальи.

Гремя волочившимся по ступеням мечом, в комнату ввалился барон. Здоровенный, тучный, почти квадратный, он напоминал дикого кабана на двух ногах.

– Удача, дружище! – рявкнул он с порога. – Удача, клянусь ляжками святой Клариссы! К моему замку посмел приблизиться отряд в полсотни, без малого, этих свиней. Половину мы перерезали сразу, а оставшихся развесили на деревьях, как свинячьи туши. – Ха-ха-ха!! – барону, должно быть, сравнение это казалось необыкновенно остроумным и веселым.

– Что, всех? – спросил, не скрывая неудовольствия де Камдье.

– Как можно, дружище, помню я твою просьбу, – все приказы барон упорно именовал просьбами. – Привез я тебе ихнего вожака, живого и невредимого; выгляни в окно – увидишь.

Глянув во двор, де Камдье увидел, как люди барона снимают с седла человека, увязанного, как тюк с овсом.

– Скрутили его, как барашка, хоть сразу на вертел сажай!

«Вот и первая победа», – подумал про себя бальи. Особой радости он почему-то не почувствовал.

Однако, представлялся удобный случай выяснить все об этом бунте от одного из тех, кто стоял во главе его. Пленного следовало немедленно допросить. И, кстати, нужно было послать за аббатом Жоржем: как-никак здесь замешана ересь… Внезапно Антуан де Камдье кое о чем вспомнил, и к тому моменту, как запыхавшийся настоятель переступил порог его дома, в его голове уже созрел некий план…

* * *

…Солнце пригревало почти по-летнему. Радостно зеленела распустившаяся листва деревьев, радостно сияло светлое голубое небо, радостно прыгала по недавно проклюнувшейся изумрудной травке, весело чирикая, серенькая птичка. Впервые за многие годы комендант обратил внимание на красоту окружающего его мира. Сколько ему еще осталось любоваться ею? Вдыхать свежий весенний воздух, ступать по остро пахнущей, мягкой земле? Неужели он обречен совсем скоро покинуть этот мир, такой прекрасный в своем пробуждении к новой жизни?

Он тяжело поднялся со скамьи у входа в кордегардию. Неподалеку несколько солдат и горожан, упираясь спиной и грудью в веревочные лямки, втаскивали на стену бочку со смолой.

Город готовился к обороне. В его стенах он прожил последние десять лет. Тут его дом – первый настоящий дом за многие годы. На городском кладбище похоронены два его сына, умершие младенцами. Отсюда он уходил в походы, и его он защищал в последнюю войну.

Пять лет назад, во время осады, вот на этой самой стене, у вон того выщербленного зубца, лезущий на стену немец рассек ему протазаном щеку.

А в день третьего штурма, когда в перерыве между атаками Гийом спустился со стены, к нему подбежала Софи, держа на руках младшую дочку. Хелен, с помертвевшим лицом, шепча молитвы, стояла рядом, вцепившись обеими руками в мать. Он сначала не понял что она кричит ему, а когда расслышал, что она просит убить ее и детей, только чтобы живыми не попасть в руки озверевших ландскнехтов, то даже не нашел в себе сил выругаться…

Из своих почти сорока лет Ивер, двадцать два отдал солдатской службе. Он участвовал во взятии шестнадцати городов и обороне четырнадцати. Он был на шести больших войнах, не считая мелких пограничных стычек. Он уже давно потерял счет боям, в которых ему случалось сражаться (он и вправду не смог бы точно вспомнить их число). Давно уже, кажется, должен был свыкнуться, сжиться с мыслью о смерти; да он и сам думал что так и есть. Почти уж не осталось никого из тех, кто начинал с ним службу под орифламмой.[8 - Орифламма – военное знамя королей Франции, представлявшее собой алое полотнище, вытканное золотом.]

А сколько раз он мог расстаться с жизнью, сколько раз смерть уже заглядывала ему в лицо? Костлявая была знакома ему во всех видах: от рыцарской пики и алебарды пехотинца, от каменного ядра бомбарды, от расплавленного свинца, льющегося со стен, от стрелы и меча, от голода в осажденных городах. Он, вроде бы, должен уже давно разучиться бояться, а вот поди ж ты…

Выходит, судьба хранила его все эти годы, чтоб он погиб, сражаясь с какими-то бунтовщиками, о которых через год и думать забудут?? Нет, Гийом Ивер не был трусом. Но, Господи, как же ему хотелось жить! Он, наверное, только сейчас впервые, быть может, за всю свою жизнь, по настоящему стал понимать, как прекрасен окружающий его мир, удивительной красоты которого он не видел доселе. Почему же ему суждено умереть именно сейчас, этой радостной молодой весной? Весной, когда все зовет к жизни! Такая глухая безнадежность, такая обессиливающая тоска глодала его душу с того самого дня, когда он получил неведомо от кого – от кого именно, задумываться не хотелось – то страшное предупреждение.

Помниться, бабка говорила, что когда придет смертельная опасность, он почует, откуда исходит угроза, и поймет как ее избежать… Так и было дважды в его жизни.

Но сейчас опасность была со всех сторон, и непонятно было, что делать и где искать пути к спасению. По всему выходило, что и впрямь он доживает последние дни. Бежать из города, стать презренным дезертиром, обречь себя на участь изгоя, а жену и детей на позор? Нет, это не для него. Да и потом – ведь и это не обещает спасения.

Сначала комендант пытался хоть как-то отвлечься от мысли о неизбежном конце, уходя с головой в дела. Но это оказалось бесполезно: стоило лишь на миг оторваться, как проклятая была уже тут как тут.

Так, должно быть, чувствует себя приговоренный, из окна своей тюрьмы взирающий на возводимый для него эшафот. Так искусный врач обнаруживает у себя несомненные признаки неизлечимой болезни. Так осознает неизбежный конец старый, опытный воин, получивший смертельную рану.

И уже не первый раз приходило ему в голову: «Скорей бы уже»…

* * *

– Как там поживает наша подопечная? – Таргиз с неудовольствием обернулся к неслышно вошедшей Марии Тер – Акопян.

– Связь устойчивая, самочувствие превосходное, успешно исцелила уже десятка четыре больных и раненных. Правда, вынуждена много есть, но это скоро пройдет, – сухо отрапортовал он.

– А какова численность ее сторонников?

– Посмотри сама, – ответил Хранитель. Не время было сейчас вести пустые разговоры. Для нее, старого опытного оператора, это не первый и, может быть, даже не сто первый эпизод. Но для Таргиза это самая первая планета, которую он должен поставить на службу Мидру.

Так уже бывало не раз. Они находили или создавали себе помощника, покорного их воле, вели его к власти, после чего возникала единая религия, с человеческими жертвоприношениями, или с торжественными казнями у храмов, выстроенных в местах, где можно было пронзить ткань мироздания и получить доступ к Соме. В более развитых мирах, если они подходили им, приходилось идти другим путем, и тогда вдруг изобретались устройства, дающие чудесные исцеления или возникала политическая система, порождающая войны и все те же массовые казни. Результат всегда был один – еще немного Сомы поступало в распоряжении Хранителей и Демиургов Мидра.

Не обращая внимания на Марию, продолжавшую наблюдать за ним со спокойной улыбкой, Таргиз вновь погрузился в изучение диаграмм, мелькавших на экране.

Все шло как нельзя лучше. Структура ментальной составляющей развивалась и усложнялась ежедневно. Пока что ее поле может охватить лишь небольшую территорию. Но уже совсем скоро оно будет простираться на десятки миль вокруг, сотни тысяч людей будут действовать в интересах Мидра сами того не подозревая. Нити суггестивного влияния протянутся от нее очень далеко, во многие города и страны, незаметно подчиняя нужных людей воле Таргиза и его сподвижников. Настанет время, и двойнику станет доступно влияние на событийные цепи, а потом и управление стохастическими процессами в событийном континууме. Тогда вмешательство Хранителей сведется только к контролю и постановке самых общих задач.

Но это будет еще нескоро, очень нескоро. А пока что даже небольшая мелочь, одно неудачное стечение обстоятельств, случайная стрела в конце концов, могут погубить все дело. Поэтому именно сейчас надо быть особенно внимательным, не позволяя себе расслабиться.

* * *

…По узкой винтовой лестнице они спустились в полуподвал с маленьким окошком под низким потолком. Пленник оказался молодым, лет чуть за двадцать пять крестьянином, одетым в добротную домотканую куртку и грубые башмаки свиной кожи. Он был надежно скручен толстой веревкой по рукам и ногам, а глубокий порез на шее и кровь на разбитом лице, свидетельствовали, что взят он был не без боя. Он не выглядел испуганным, не поклонился ни аббату, ни бальи, даже не опустил глаза, как обычно делали крестьяне перед господами. А между тем в подвале, кроме двух стражников, присутствовал еще и палач, с равнодушным видом помешивавший длинными щипцами угли в жаровне.