«…Так исчезают заблуждения». Том II

Иногда думаешь, возможно, Пушкин забирает твои чувства, навсегда завоевывает сердце, настолько строки стихов сливаются гармонично с твоей натурой, природой:

Люблю ваш сумрак неизвестный
И ваши тайные цветы,
О вы, поэзии прелестной
Благословенные мечты!

Глубинный энциклопедист истории древнего Отечества нашего, кто в поисках ключей и разгадок начал «рыться в ранних снах», буквально ветхозаветной божественной литургией, циклом духовных стихов воспевает мощь и красоту Руси и русской жизни, семантически венчает их («житие по воле») в фольклорно – культурном образе, лингвинистическом меме «Мой друг, отчизне посвятим//Души прекрасные порывы!»

Во всем у Пушкина -непосредственность, искренность. И в чистом энтузиазме – сильно сказать о нравственной Реформации даже тем, кто «…до любви не дорос// Состраданья лишен// И к сочувствию не расположен»:

Зима!.. Крестьянин, торжествуя,
На дровнях обновляет путь;
Его лошадка, снег почуя,
Плетется рысью как-нибудь;

На этой поэтической дороге прозрения вздымается торосами удивленная Память, растерзанная ледяными сомнениями, подлинное прошлое проливается без подмесу, чистым эфиром с небесных Чертог, предначертанные сущности Русской Цивилизации, «лучшего из миров» (в определении Вольтера) спрессовываются в один хронометр, единый локальный измеритель Сущего – Прошлое и Настоящее: «В доме отца моего много таких обителей…» (И. Христос).

И говоришь: Пушкин – это гармония жизни и восхитительных ощущений! Он берет жизнь и людей такими, какими они есть, домысливая фразу Клода Гельвеция с соблюдением логики: «Надо брать людей такими, какие они есть; раздражаться следствиями их себялюбия – значит жаловаться на весенние бури, летнюю жару, осенние дожди и зимние стужи»:

Вот бегает дворовый мальчик,
В салазки жучку посадив,
Себя в коня преобразив;
Шалун уж заморозил пальчик:
Ему и больно и смешно,
А мать грозит ему в окно…

* * *

Поэтический уклад Пушкина по частоте ОСМЫСЛЕНИЯ – это уникальная в своем охвате энергетическая единица, вбирающая в себя все, что прочно живет в натуре каждого («Чему веришь, то и получаешь» -лат.), воплощаясь в спасительный маяк и пъедестал для взлета духа по аналогии с извечным «правилом Прометея» – сначала прыгнуть, а крылья приделать по ходу полета, – и страстно выраженное Достоевским: «Несравненно полнее существование, которое достигается в великих произведениях духа».

Она вмещает в себе – мило, свежо, интимно – всю жизненную и новеллистическую лемуру поэта, что он в своей кладовой мыслей узнавал, видел, понимал, принимал, «питаясь не сидя, а в полете» и, глядя на судьбы с высоты идей и ценностей мировидения, по- ветхозаветному замыслу отходил от зла и творил мир и любовь; не в постах и молитвах искал спасенье, а в делах и в любви, возбуждая очень основательные пламени жизни, которые выше славы и прекрасней молитвы ханжи и которые наливаются у него соком и кровью практики Достоевского: «И что я поддельною болью считал,// То боль оказалась живая…»:

В поэтической конструкции Пушкина царствует библейский (на внутренней стороне печати Соломона -вторая надпись: «Ничто не проходит») и древнеримский, светский порядок, изложенный в Метаморфозах Овидия Назона, когда мир со дня своего творения, до рождения Христа и после, доколумбовой эпохи и послеколумбовой истории, не уходит и не исчезает, а был, есть и будет во всех своих превращениях, мыслимых и немыслимых, в сказках, былинах, заговорах, и обобщенный Мировой Судьбой в вечных образах, сравнениях, за которыми виден лик Истины и вопрос извечный – что заставляет Душу Бога воплощаться в людях несовершенных:

Постигни прелесть неземную,
Постигни радость в небесах,

Мифологическая и эпическая наполняемость которой: Иерусалим и Афина – вера и знание, два ключа, открывающие любую душу; Рим и Русь – два светлячка в генетической памяти человека; Аполлон, лирой благозвучной утешающий мышь – живая связь человека и природы; Ахилл, отстающий от черепахи – образ прошлого, обгоняющего нас; деспот Терей, отрезающий язык своей жертве и превращенный богами в удода – образ настигающего возмездия; Пенфей, растерзанный во время вакханалии своей матерью, и слепой прорицатель Тиресий – образ самовластности, погибающей от надменности и потери разума; Зевс, спасающий ребенка, которого Каллисто носила в чреве – образ стыда и совести; Одиссей, привязанный жгутами к мачте корабля – предначертанность будущей смерти Христа на кресте; Ахиллес, попавший в преисподнюю от стрелы Париса, молвивший при встрече Одиссею, что лучше быть батраком у крестьянина, чем царем в царстве мертвых – подтверждение, что в оппозиции жизнь – смерть предпочтительнее быть на стороне первого элемента:

Смертный, век твой привиденье:
Счастье резвое лови;
Наслаждайся, наслаждайся;

Это – и урна с прахом астронома Ойджена Шумейкера на Луне – через две тысячи лет после рождения Христа двенадцать человек побывали на Луне и вернулись, тринадцатый должен быть мертвым – как противоположность, как антитеза вечного живого Иисуса (закон о том, что мысль и материя одинакова превращаются в свою противоположность в потоке времени, получил реальный аргумент: в последний день июля 1999 г. американская автоматическая станция доставила урну на спутник Земли);

И мифический «Калинов мост», соединяющий в русских сказках мир живой и мертвый – пограничная зона, где силы добра в лице богатырей и витязей неприступно отгородились от силы нечистой, совратительной, демонически стихийной: «озлобления многого… враги благочестия» – Аввакум:

Как дикий скиф хочу я пить.
Я с другом праздную свиданье,

Среди всей мудрости, которую мы впитываем в себя от поэзии (как здесь не вспомнить краткое высказывание И. В. Гете « Умные люди – лучшая энциклопедия»), на всей высоте своих понятий, это прежде всего – куканы, связи палестины нашей: и отечество и родной дом, пантеон богов и духов русин, волхов, колдунов, шаманов, богатырей и берегиней, где «Птица Сирин мне радостно скалится… Травит душу чудной Алконост, тоскует печалится, птица Гамаюн Надежду подаёт» (В. Высоцкий).

Незримые паутинки Отчизны с традиционным для древнерусского сознания принципом религиозно-мистического постижения тайн мироздания и опорой на патриотические чувства, представленные в оригинальном сборнике «Пересмешник, или Славянские сказки» М. Чулкова (1789). А еще – вековые деревья, аромат скошенной травы, белоснежные облака, затянутые тиной болотца и омуты, леса, поля, степи, благодатные деревенские бани и белые пушистые снега:

Бразды пушистые взрывая,
Летит кибитка удалая;
Ямщик сидит на облучке
В тулупе, в красном кушаке.

В этом лирическом реестре перечислений, смысловых оттенков и интонаций живет настоящая, безупречно нравственная Вера, – «Душа народа русского» (Н. Некрасов). Глубинная, ритмичная, победоносная, согревающая и терпеливо несущая свой крест, далекая от жалоб и обвинений, сохранившая, что мы потеряли, морально выжгли – мысли, желания, страсти – понимающая все, что непонятно нам. Она освежает, детонирует дух, заставляет думать и понуждает «Сеять разумное, доброе вечное» (Н. Некрасов). И тогда: «Спасибо вам скажет сердечное //Русский народ…» (он же):

Глава. Он не каменел сфинксом

Будут вечно звучат строки стихов Пушкина. Похожие на сон, в котором идеал и мираж одновременно… И под солнцем, и под вьюгой, и под снежными бурунами, и когда просветлеет восток, и когда запылает запад… очаровывая, возбуждая любить больше, любить тоньше.

Но если в коктейль Жизни добавить (ставь на время раздатчиком, барменом слодострастий) немного колдовства – запах мечты, глоток любви, порцию счастья, – она открывает человеку свои волшебные стороны: она становятся для него сладким и дерзким, как поцелуй украдкой; вдохновенным и изысканным – как высокая поэзия; обволакивающая негой – как восточная музыка; красивой и нежной – как цвет черемухи по весне; яркой – как цвет вишневых садов, овеянных первой весенней оттепелью; романтичной и волшебной – как прогулка по местам детства; мечтательной – как ранняя юность; томительной – как предчувствие перед вхождением в рай и… неопределенным, ускользающим послевкусием – как неразгаданный намек:

«С недавних пор понятна мне природа,
Ночного бытия понятен герб.
Тоской пронзает горло небосвода
Отточенный до блеска лунный серп».

Будет призывать охватывать окружающий мир во всей бездне падений и взлетов, не опускаться на дно Вселенского подвала, чтобы видеть жизнь лишь в темноте, не замыкаться на одной теме или одной эмоции собственной души; не каменеть сфинксом, используя один и тот же реестр слов, образов, метафор, а всегда расти, идти вперёд – в новые области бытия и быта, иные предметы и вещи просвечивать неугасимым вожделением; не бояться измениться, быть готовым как Диоген жить в глиняной бочке, радоваться как Демокрит, печалиться как Демосфен, по—дантенскому грустить, проходя вместе с Вергилием «круги ада» и, как Тия (орфическое имя Таис Афинской) призвать А. Македонского предать огню дворец Ксеркса, убедив полководца, что из всех дел, совершенных Александром в Азии именно этот смелый поступок будет самым прекрасным; плакать как А. Македонский, узнав, что есть еще не открытые миры; нести евангельскую ноту смирения, неметь от «Пророка» Пушкина и взращивать бунт лермонтовского Демона; смотреть на лужу и видеть в ней отражение звезд, и «слезы девочки родной» воспринимать как свою боль: «Все, что до тебя касается, я неравнодушна…» (бабушка Лермонтова)

Просто нести в сердце кусочек солнца – словом, уметь соединять в своей личности то, что кажется несовместимым, невероятным, необъяснимым. Образно, быть скупцом злата, но не чахнуть над ним:

Мы больше в этот мир не попадем,
Вовек не встретимся с друзьями за столом.
Лови же каждое летящее мгновенье —
Его не подстеречь уж никогда потом.
О. Хайям.

Пушкин торопился жить. И делал это – самозабвенно, по – римски щедро, не по – по земному дивно и в стяжание духовного бытия.

И не просто жил, а с интенсивностью, которую дают только цель и мечта. Он не  тратил время на  полированное общение по принципу «Как все», зная, что ничего не будет решено и достигнуто. Он не хотел быть посмешищем, а тем более, что его мысль вели на убой. У него не было времени на бесконечные кумовства, лести и ханжества света.

О не тратил душу и время на борьбу с посредственностью и вздорных людей.

Он не был там и с теми, где накачивалось «Эго». Он не терпел манипуляторов, иллюзионистов и фрондистов. Его тревожили люди без чувства стыда, которые алчно захватывают таланты, позиции и достижения способных.

Он понимал, как осталось слишком мало времени, чтобы обсуждать тщеславие и абсурд людей. Он не хотел этого, потому что его душа еще не успокоилась, она торопилась « …исполнить свой полет».

Он общался с людьми, которые очень приятны и человечны. Пушкин: «Мне приятны те, кто разделяет мои чувства»

Люди, которые могут признавать вину и неправоту, улыбаться над своими ошибками и которые достигли своего благополучия сами, а не за чужой счет. Люди, которые знают свои цели, мечты призвания и разрешают себе все то, что не обижает других. Люди, признающие человеческое достоинство и уважающие его и которые всегда – только на стороне милосердия, справедливости и истины.

Его душа была – среди тех людей, которые умеют нежно прикасаться к сердцам других и любить бескорыстно. Среди тех, которые без нытья и скорби преодолевают препятствия, растут и несут веру в себя и смысл судьбы.

Да, он спешил жить, думать и делать без зависти и злобы, которые может дать только праведность. Он стараюсь не тратить зря ни одной из минут, которые ему еще оставила жизнь. Они были для него самыми блистательными, как и те, которые уже успел потратить: