Cова Минервы вылетает в сумерки. Избранные философские тексты ХХI века

Воскрешение основного вопроса философии

Как? Опять за своё – воскликнет (или уже воскликнул) любой прогрессивный российский философ, прочтя заявление о намерениях автора. Едва успели зарекомендовать себя постмарксистами, а в образование вошло, с большим трудом, новое поколение учебников «без вопроса», нас опять хотят уверить в его существовании и в том, что философия без этой вечной темы обойтись не может. Опять реабилитируется монистический догматизм или, говоря современным языком, центризм, в то время как кругом новации, вероятности и плюрализм. В теоретизировании, наконец, начали пользоваться терминами всё более обширного постмодернистского репертуара, из которых бесстрашно комбинируются тексты про «отсутствие», «трансгрессию», «смерть автора» и т. д. – и что? Рецидив консерватизма! Нас тащат назад.

Конечно, здесь нужно оправдание.

Рискуя падением в банальность, подтвердим, что для философии вопрос «что первично» действительно вечный. Потому что задает смысл её предмета. Это интерес к причинам, генезису и субстанции мира, его «архе», «causa sui», т. е. предельным основаниям. Как и к предельным целям, перспективам, судьбе всего сущего. Это: «почему существует нечто, а не ничто», проблемы Бытия, Абсолюта, Прошлого и Будущего, влечение к которым является отличительным свойством до, вне и мета(физического, научного) мышления или философствования как самоценной бытийно-миро (созерцательно/воззренческо/проективно/конструктивно)й формы человеческого духа. Основной вопрос и метафизика стоят и падают вместе. Его принятие или отвержение тождественно принятию или отвержению более чем двухтысячелетней истории метафизики как традиционной классической философии и признанию или непризнанию права на её дальнейшее существование. Частично это уже его решение, «ответ», от которого нельзя уклониться. Любое мышление о предельных основаниях догматично, теоретически аксиоматично, неверифицируемо. Его исток глубже самой мысли, это природно-социальные детерминанты и ценности, выбор, неважно стихийный или рефлексивный. Философия без основного вопроса поверхностна, ограничена научностью, фактически её нет. Только будучи укоренённой в жизни целостного духа мысль получает философский импульс, обретает способность к тому или иному «центрированию» – направляет и организует сублимированные из себя абстрактно-логические дискурсивные формы.

Хотя основной вопрос, пока существует философия, вечен, его содержание исторически менялось. Метафизика не антипод диалектической сложности мира, она воплощает в себе его противоречия и трансформировалась вместе со сменой этапов развития человечества. Бытие отождествлялось с Единым, в которое включается «Всё», с Природой, порождавшей дух, или Духом, отчуждавшим от себя природу. Это вопрос не только философский, но и религиозный, обсуждающийся теологами в виде отношений Бога и мира, творца и твари, души и тела, «того и этого Света». В Новое время на первый план выдвинулось взаимодействие объекта и субъекта, Я и не-Я, внутреннего и внешнего или, как в марксистской философии, материального и идеального. Вина марксизма в том, что эта, пожалуй, наиболее распространённая и ёмкая формулировка основного вопроса признавалась (независимо от его решения), эталонной, наконец-то истинной как для объяснения прошлых перипетий борьбы Земли и Неба, так и при рассмотрении любых возможных философских проблем. Она больше не допускала заблуждений и права на новые трактовки, обусловленные хотя бы тем, что менялось само представление о материи, появился «научный», «функциональный», «бестелесный», «языковый» материализм, а сознание претерпевало физикализацию, бихевиоризацию, возникли понятия сверхсознания, бессознательного и т. д. Впрочем, это обычная вина всех классических теоретических систем, вспомним Гегеля, вытекавшая из веры в существование абсолютной истины и усугублённая ролью марксизма как идеологии самого великого в человеческой истории социального движения.

Всё это так, однако, «отстань, мне недосуг считать твои вины» скажет средне, тем более совсем прогрессивный читатель-философ в ответ на оправдательные аргументы сторонников метафизики, тем более марксизма. Если они и имеют отношение, то к состоянию философии до ХХ века. Или раньше, до возникновения позитивизма, которым, как известно, к концу своей теоретической деятельности начал грешить сам «изобретатель» основного вопроса Ф. Энгельс. Пафос позитивизма в отказе от онтологии, а как следствие и от гносеологии в её философском смысле. Такова неумолимая логика развития человеческого разума. В ХХ веке она стала определяющей. Конечно, были М. Хайдеггер, Н. Гартман, но это, хотя и большие – острова, непрерывно размываемые океаном научного познания, логического анализа, языковых игр, структурализма и семиотики. Был и скрылся в его волнах экзистенциализм, барахтаются, перерождаясь в свою противоположность герменевтика и философская антропология, первая в декодирование текстов, вторая в персонологию, гуманологию и в конце концов в антропофобию. Фундаментальную онтологию М. Хайдеггера, можно сказать, «задушили в объятиях» – цитированием, сделав приставным носом к чему угодно, лишая тем самым принципиальной значимости. Всё это зарастающие травой забвения просёлочные дороги мысли, по которым теперь не ездят.

Старик Гегель, этот «последний метафизик», утверждал, что действительным бытием обладает не то, что существует эмпирически, а то, что разумно, т. е. фундировано объективными тенденциями. Подобная разумность сейчас на стороне Технического Разума. В мире есть природа, дикие животные, аграрное хозяйство, среди человеческих сообществ встречаются племена, члены которых бегают в набедренных повязках или без оных, но не они мчатся по скоростному автобану истории. Наука и техника, урбанизация, микромиры, космос, генетика, информатика, виртуальные реальности, роботизация – вот что определяет нашу жизнедеятельность. Так и в сфере рефлексии, в формах социальной и индивидуальной мысли. Философия как метафизика вытесняется на обочину развития. Утрачивая непосредственно созерцательные связи с предметностью, она лишается эмпирического основания, гносеологизируется, методологизируется, рационализируется, когнитивируется. Становится «научной», в остаточном случае – философией науки. Это характерно для эпохи модерна, активного преобразования и обработки окружающей среды, её объяснения, потом – изменения, и настолько, что наши органы чувств, а потом и «безоружной» мысли, больше в ней не ориентируют. Время философии – время познания макромира, реализма, соизмеримости тела и сознания человека с масштабами воспринимаемоего, их принципиальной феноменологической адекватности друг другу. И оно прошло, уходит. Философия как метафизика – это двухтысячелетняя фундаменталистская парадигма традиционного мировоззрения, которое, в сущности, потерпело крах. Существует, но не действительно.

В эпоху постмодерна, наступившую в результате информационной революции и несмотря на сопротивление консервативных сил завоёвывающую всё новые и новые сферы жизни, деконструктивизм и элиминативизм как её идеология, прямо направлены на преодоление философии. На её замену технологиями, как впрочем и других форм духовной жизни. В этом была историческая роль, предназначение постмодернизма. Борьба с «присутствием», обоснование смерти автора, субъекта, человека, отказ от бинаризма и монизма, антиплатонизм и антигегельянство как концепты для выражения тотального антиэссенциализма, изгнание «из дискурса» как природы, так и её зеркала, сознания, как Бога, так и знака – вот главные темы и цели деконструкции, её смысл. Перевод всех форм бытия в состояние «пост», итогом которого должно стать возникновение нового мира как единственной «реальности Знания». Современная, работающая, производительная, а не абстрактно-схоластическая мысль это – ан-тионтология, это – антигносеология, это – антиаксиология. Продуктивна методология и её практическое выражение – технология. Цепляться в таких условиях за «основной вопрос», говорить о воскрешении метафизики могут только полностью глухие к духу времени люди. Их взгляды – пережитки донаучного прошлого. То же самое как вместо «желания письма» желать пересадить человечество из автомобилей в кареты с кучером или, понукая «цоб-цобе», предлагать программистам пахать землю на компьютерах. Нет, никакой «архе» аики, никаких спекулятивно-онтологических споров о том, что вечно и первично: материя или сознание, бытие или ничто, больше не надо. Обойдемся без «Бытия».

Так думал молодой прогрессивный российский философ, читая новую гуманитарную литературу, в основном переводную, в основном с французского. Но что это? Новейшая, издаваемая после 2000 года литература, пошла куда-то не в ту сторону. На XXI век объявлен пост-постмодернизм (after-postmodernism), и словно издеваясь над критиками гегелевско-марксистской диалектики, в развитии мысли происходит буквальное, типовое отрицание отрицания. Возврат к прошлому на новом уровне. В аналитической философии процесс самоотрицания начался несколько раньше, в 70-80-е годы. Она перестаёт избегать онтологических утверждений и прямо заговорила о необходимости «реабилитации метафизики» (П. Стросон), «пере-открытия субъекта» (Д. Сёрль), «реализма с человеческим лицом» (Х. Патнем). Несмотря на подобную приспособительную активность к «вновь открывшимся обстоятельствам», сейчас её теснит ещё более органичная им эволюционная эпистемология, включающая проблему человек-среда непосредственно в своё концептуальное ядро. Внешние отношения двух самостоятельных сущностей трансформируются в ней в отношения замкнутого кибернетического контура, когда окружающей среды нет, ибо человек не вне её, а они взаимодействуют внутри единого целого. Это дополнительный принципиально новый посыл для пересмотра, продолжения и развития основного вопроса философии.

Но мы все-таки «континенталисты», где философская рефлексия больше развита над гуманитарной сферой, о которой и пойдёт речь. Происходящие здесь события вызывают изумление. Деконструкция приказала долго жить. Лозунг «воскрешения субъекта» становится расхожим, своего рода рубежным знаком завершения «классического» постмодернизма, его трансформации в пост-постмодернизм. А где субъект, там и объект. «Складка» разглаживается, вернее, разрывается. Крупнейшая фигура в современной французской философии, младший коллега Ж. Делёза Ален Бадью в 1997 году издает книгу: Deleuze «La clameur de I Etre». Если перевести буквально, то это: Делёз «Крик о бытии». В русском переводе она вышла как: Делёз «Шум бытия». М., 2004. (Всё это словесные танцы вокруг «Зова бытия» М. Хайдеггера; Может так бы и назвать?). Философия Ж. Делёза рассматривается в ней как посвящённая Единому(?). И это та философия, в основу которой вместо тождества (единства) впервые в истории человеческого духа было положено – принципиальный подрыв классического мышления – различие и повторение. Тем не менее, провозглашение возврата к бытию главная идея новой трактовки философии. Сам А. Бадью отнюдь не ограничивается интерпретацией Ж. Делёза. Он воскрешает основной вопрос философии для собственного решения. «Что означает «мыслить»? Нам известно, что во все времена это был центральный вопрос философии. Нам известно также, что речь идет о нахождении ответа на другой вопрос: что такое Бытие? И, наконец, нам известно, начиная с Парменида, что, какова бы ни была концептуальная разработка этой связки или ответ на вопрос о Бытии, мы необходимо придем к возможным вариантам одного высказывания: «мыслить и быть – не одно ли и то же?»[67 - Бадью А. Делез. Шум бытия. М., 2004. С. 107.] Параллельно, дуплетом выходит книга другого континентального авторитета Ж.-Л. Нанси: «БЫТИЕ Единичное Множественное». Минск, 2004, текст которой «не скрывает амбиции переделать всю «первую философию» (реклама на обложке). И, наконец, открытый нигилист и прагматик, ниспровергавший не только природу, но и вдребезги разбивший её зеркало, Р. Рорти задаётся вопросом, что такое основной вопрос философии, формулируя его крайне фундаменталистски: «Это вопрос, к которому мы всегда будем возвращаться, вопрос, на который мы уже ответили, прежде чем ответить на другие вопросы».[68 - Rorti R. Moral universalism and Economic Triage. // Materials of UNESCO Philos 173 (Spring, 1996), P. 3.]

Пожалуй, достаточно. Зрелище позитивистов, деконструктивистов и постмодернистов, ползущих на коленях в Каноссу метафизики, не для слабонервных – скорее для Богов. Но вот озадачивающий парадокс: ползут они вовсе не с покаянным видом, не как консерваторы, а как новые новаторы, с гордо поднятыми головами, наконец-то правильно (апелляция к истине обычно сохраняется у самых неистовых её гонителей) интерпретирующие суть и развитие философии не просто в ХХ веке, но ab ovo. Поистине не успеваем менять кожу. Себе и миру. Какой-то интеллектуальный калейдоскоп, разрушающий любой смысл. Да сам-то автор, может заметить прогрессивный философ, sic et non умудрился продемонстрировать по крайней мере четыре отношения к основному вопросу философии: то над ним иронизировал, то оправдывал, потом, солидаризуясь с постмодернизмом, отверг, а теперь хочет показать, что приверженец последней моды. Ответим: так упрекать нас могут люди «не слезшие с дерева», чья мысль монистична, логоцентрична, ограничена движением по дедукции-индукции. Мы же философствуем в кустах, в райских кущах, кругом «ризома», лабиринт, текст и гипертекст, когда «возможны варианты», которые, для начала, надо видеть. Потом можно сделать выбор. К воскреш/с/ению важно прийти и прежде чем на труп бытия брызнуть живой водой, его надо собрать, сложить, брызнув водой мертвой. Срастить разорванное тело философии не внешне, а духовно, и имея ввиду все главные линии гипертекста, искать нужную с максимально полным знанием обстоятельств и ответственностью перед человеком. Если это делает ещё человек.

Структурно-лингвистический поворот: отказ от бытия и субъекта

Для современного мышления, если оно стремится к пониманию, а не запутыванию (иногда бессознательному, из боязни драматического итога) проблем, хочет быть жизненным, а не игровым, актуально преодоление актуализма. В новационную эпоху доминирования прагматизма и технологизма, давление нового так сильно, что всё бывшее и существующее, прошлое и настоящее превращаются в средство для будущего. Прежде всего, история. Тон задают антиисторизм, презентизм, ориентация на «нарратив», подразумевая под ним свободу от поиска истины. Если факты не удается переиначить на злобу дня и потребления, они игнорируются. Да и что есть истина, факты? Их нет. Особенно это относится к «фактам сознания», к жизни человеческого духа, культуры. Дело дошло до лозунга: «забвение важнее памяти». Под аккомпанемент разговоров о мультикультурализме и толерантности, сегодняшние ценности становятся единственной мерой, прилагаемой к тому, что было. О герменевтике, контекстуализме говорят, «точат ножи», но почти ничего не режут. Это нудно, трудно и не приносит выгоды. Провозглашая преодоление натурализма в трактовке познания, его непременную социальную обусловленность, зачастую те же теоретики смотрят на своих предшественников как на существовавших в асоциальном пространстве и мысливших единственно «из головы», при том непрерывно ошибавшихся. Как на несмышленышей. «Выдумки Платона», «Декарт не отдавал отчёта», «Гегель мистифицировал» и т. п. Дело дошло до призывов смотреть на великие философские учения также как мы смотрим на мифы и сказки. Философия, её история не кладезь мудрости, а свалка заблуждений. Да вся она шла куда-то не туда. Этот циничный, безоглядный, без/д/умный эгоцентризм не доведет цивилизацию до добра. Он делает глупыми нас, с серьёзным видом утверждающих, что первым постмодернистом был Лао Цзы, Адам и Ева после искушения змием тут же занялись деконструкцией, значение Иисуса Христа в том, что он служил Главным Распределителем Информации в древнем мире, а Бога-отца надо считать Верховным Программистом Вселенной и т. п. поверхностно аналогизирующую новационно-энтузиастическую чепуху, – нас, а не предшественников. Остерегаясь подобной печальной участи, нужно с уважением относиться к противоречиям развития, видеть их объективную укоренённость в истории, избегать подмены их смысла и прилагать специальные, сознательно отслеживая, усилия, чтобы не соскользнуть в актуализм.

Исторический подход к метафизике заставляет сказать, что она возникла на руинах Бытия, понимаемого как «Всё» – Дао, Атман, Бог – и сознания, представляемого как его проявление, «просвет» – трактовка, к которой призывал возвратиться М. Хайдеггер в проекте «возвращения к бытию-в-мире», к истокам (от метафизики к поэзии и мифологии). В метафизике сознание обретает самость, становится субъектом, а бытие, соответственно, объектом. Возникает отстранённая от человека «картина мира». а с нею бинарная проблема «и»/ «или»: соотношения природы, материи, протяженного, не-мысленного ( «нонсенса») и духа, сознания, непротяженного, мыслимого (смысла). Её содержание и трансформация определяют парадигму классического философствования. В формулировке «основного вопроса» важно, не соблазняясь модернизацией, проявить твердость. Бытие – это то, что не мышление, материальное – то, что не идеальное, объект – то, что не субъект, тело – то, что не душа. И наоборот. Метафизическая парадигма находит оппозицию Бытию, даже если им продолжают обозначать «Всё». Это – Ничто. Ничто (отрицание, нет) есть коррелят сознания, «дырка в бытии», всё-у-ничто-жающее время. «Бытие и время», «Бытие и ничто» – самые знаменитые формулировки основного вопроса философии в ХХ веке. А самой продуктивной методологией его решения в рамках метафизической парадигмы была и остаётся диалектика.

Великое историческое значение структурно-лингвистического поворота в философии в том, что эта парадигма отбрасывается. Ответ на её основной вопрос был, наконец, найден, дан: ликвидация. Это был «Endlosung» – окончательное решение: полное уничтожение категориального аппарата метафизики с его основами, аналогами, синонимами, транскрипциями. Все эти понятия: бытие, вещь, материя, субстанция, субстрат, абсолют, сущность, онтология, означаемое и т. п. с одной стороны, и субъект, автор, душа, внутреннее, сознание, психика, гносеология, истина, означающее и т. п. с другой, были отправлены в отставку. Естественно, что вместе с ними туда же отправлены Бог и Человек. Поворот настолько крутой, что его вполне можно назвать революцией (потом так и назовут, правда, под другим именем). На смену изгнанным философско-метафизическим понятиям пришли: отношение, структура, функция, деятельность, язык, текст, организация, знак, дискурс, смысл, логос и т. д. Это не третья линия как некая найденная «золотая (презренная) середина» между бытием и ничто, материей и духом, объектом и субъектом или между онтологией и гносеологией, эмпиризмом и рационализмом. Нет, это другая модель мира или, быть может, модель Другого мира.

Было бы легковесно считать, что структурно-лингвистический поворот, приведший к отказу от метафизики, не имел в ней своих корней. Хотя их не стоит слишком заглублять, как актуалистски делают его представители, объявляя, что мир был структурой и языком всегда, только об этом не знали. Указательный столб со стрелкой поворота, правда без надписи, вкопал И. Кант. Он оставил от бытия как не-мышления «вещь в себе», лишив его тем самым присутствия в знании. Не отбросил, но «капсулировал», сделав принципиальные пол-шага к чистому знанию и пробив брешь в онтологии, через которую в крепость философии ворвался позитивизм. Последовательно продолжая эту линию, неокантианцы (Г. Коген), учитывая, что о вещах в себе ничего сказать нельзя, отбросили их вообще. В результате, существование познания, гносеологии и эмпирического субъекта потеряло смысл. Они остались, но без работы. Неокантианство истончило, почти растворило границы метафизики, однако не вышло за пределы её парадигмы. Структурно-лингвистическое, семиотически-языковое здание мира без Бога, природы и вещей, психики и человека, мира чистого Логоса конструировалось и строилось на базе других теоретических дисциплин из более подходящих ему материалов.

В раскрытии принципиального смысла поворота метафизики к своей смерти можно опираться на разные понятия. Думается, что наибольшей объяснительной силой обладает сопоставление категорий «вещь» и «отношение». Наличие вещей, их вычленение из окружающей природы предполагает её чувственное восприятие и практическое преобразование человеком как целостным телесно-духовным существом. Вещи эмпиричны и даже их идеальные образцы, копии, эйдосы опираются на предварительное восприятие, представления и во-обра(з)ж-ение. Их предельное обобщение в категориях субстрата и субстанции все равно несёт следы конкретных, тождественных себе сущностей, родимые пятна «немысленного», «нонсенса» – бытия. Только отношения являются чистыми, строгими и могут мыслиться без примесей материального. Соот-носить – вот суть мышления и языка как его внешней оболочки. Ло-гизируя, тем более вычисляя, разум берёт феномены независимо от их субстрата. «Мы глубоко убеждены, – писал Ф. де Соссюр, – что любой, кто вступает в область языка, должен сказать себе, что все возможные аналогии с земными и небесными явлениями надо отбросить».[69 - Соссюр Ф. де. Заметки по общей лингвистике. М., 1990. С. 102.] «Любой языковый факт представляет собой отношение, в нём нет ничего, кроме отношения… У языковых сущностей нет никакого субстрата».[70 - Там же, С. 197.] Фундаментальный закон языка «один член никогда сам по себе ничего не значит» переносится на понимание всей человеческой деятельности, а потом и универсума. Он обнаруживается в системах первобытного родства, в литературе, в сфере бессознательного. После устранения из реальности экстралингвистического фактора от неё остается абстрактная сетка отношений – знаки и структура. Структурно-лингвистический, семиотический поворот стал завершающим этапом в борьбе разума с сенсуализмом и эмпиризмом, с одной стороны, трансцендентным и духовностью, с другой. Если до него в познании шли процессы рационализации мира, то на «постповоротном» этапе разум становится его единственным творцом.

В строительство миро-здания без природы, чувственности, Д/д/ уха и С/с/убъекта, из материала мышления, языка, знака и дискурса, в вытеснение фюзиса логосом, реализма и эссенциализма реляционизмом и текстуализмом, или, другими словами, в победу структуралистской парадигмы над субстанциалистской внесли вклад все ведущие течения мировой культуры. Чтобы не быть голословными, остановимся там, где мы можем сделать это с наибольшим правом – на России и где сражение началось со взятия ключевого бастиона предметно-чувственного восприятия мира – искусства. Символом его закрытия и открытия «эпохи ничто» стал «Черный квадрат» К. Малевича. Это крик о небытии в красках. Осадными орудиями в борьбе с предметностью и образностью были так называемые формальные методы и футуристическое мировидение. «Выньте душу из груди // Наступил конец для чувства // Начинается искусство», – били прямой наводкой по классическому реализму их носители. «Долой слово-средство, да здравствует Самовитое самоценное Слово», – провозгласил Велемир Хлебников. Литературное произведение, вторил ему В. Шкловский, «не вещь, не материал, а отношение материалов». Всемирно известная «Морфология сказки» В. Проппа (1928 г.) положила начало структурному анализу текстов вообще. Позднее, не меньшее влияние получили идеи рассмотрения текста как первичной реальности гуманитарного познания в работах М. М. Бахтина и в Московско-тартусской школе Ю. Лотмана. Отталкиваясь от естествознания, принципиально новую модель мира «с организационной точки зрения» предложил А. Богданов. Его тектология как «общее учение о нормах и законах организации всяких элементов природы, общества и мышления» стала фундаментом системно-структурной методологии на долгие годы. Историческая справедливость требует сказать, что непосредственно в языкознании пионерской в плане становления новой парадигмы была раскритикованная И. В. Сталиным яфетическая теория языка Н. Я. Марра. Будучи фактическим аналогом языковых игр, она грозила перерасти в обще-концептуальный структурализм на советско-российской почве. И наконец, на излете первоначального структурализма, в период его трансформации в постструктурализм и деконструкцию, мы видим не просто теоретическое, а переросшее в социально-практическое, системомыследеятельностное движение-школу Г. П. Щедровицкого. Если первоначально его теоретизирование направлялось пафосом борьбы с «натурализмом», объективно существующей предметностью в пользу возвышения субъекта, то в апогее на первое место вышло обоснование самостоятельной, самоценной роли мыследеятельности и текста. «По сути дела не человек мыслит, а мышление мыслит через человека. Человек есть случайный материал, носитель мышления. Мышление сегодня по случаю паразитирует на людях и двигает людьми. Мышление овладевает людьми. Это надо чётко понимать и рассматривать мышление и деятельность как особую социокультурную субстанцию… Трактовка мышления как эманации человека и человеческого сознания есть, по моему глубокому убеждению, величайшее заблуждение европейской истории. И это то, что сегодня делает нас идиотами и мешает нашему развитию».[71 - Щедровицкий Г. П. На досках. Публичные лекции по философии Г. П. Щедровицкого. М., 2004. С. 120.] Радикальное отрицание истории философии и философии как таковой, дошедшее до отрицания науки, виной которой является связь с материальностью, что она всё ещё «естество-/по/знание», и замена их чистой игровой мыследеятельностью – «миром Каста-лии», доведение до предела формальных принципов рассуждений, переходящее в анализ текстов и рассмотрение коммуникации как автономной реальности, позволяет считать Г. П. Щедровицкого виднейшим представителем структурно-лингвистического поворота в его наиболее зрелой стадии радикального (де)конструктивизма.

Экспансия реляционного интеллектуализма, его чистоты и абстрактности шла не только вширь, но и вглубь, внутри самого логоса. Сначала язык представал как некое оформление реальности ( «границы моего мира суть границы моего языка» – Л. Витгенштейн), или нечто первичное, субстанциальное ( «не реальность строит язык, а язык строит реальность» – С. Уорф), но не был универсальным. Постепенно, однако, он стал отождествляться с реальностью как таковой ( «системное целое, охватывающее всю протяжённость мыслимого» – Г. Гийом). Сначала он представлялся как живой – слово, речь, пароле, потом в виде системы знаков, воспроизводящей любое поведение человека, а в конце концов превратился в текст, который генетически больше не связан со своим телом – «не фонит» и ничего не отражает по определению. В этом качестве он стал «Всем». Пантекстуализм – высшая стадия лингвистического моделирования мира, завершающий этап эпохи логоса. Выявление структуры, особенно применительно к обществу и человеку, долго квалифицировалось как методологический приём ради большей эффективности познания (Луи Альтуссер). Потом она приобрела онтологический статус совокупности объективных отношений, инвариантных при внешних и внутренних преобразованиях, а в конце концов, оказалось, что это «деятельность по упорядочиванию последовательности определенного числа мыслительных операций» (Р. Барт). Что касается отказа от субъекта, то у данной операции так много авторитетных авторов, это настолько известный факт, что трудно сказать в какой очерёдности по ипостасям она проходила. Сначала как будто исчез автор, превратившись в скриптора (клиническая смерть), потом остался читатель, который, в конце концов, тоже оказался лишним. Текст не нуждается ни в поваре, ни в обедающем, он сам готовит (создает) и читает (ест) себя. Субъект или, вернее то, что вместо него – это самоинтерпретирующийся текст в ситуации интертекстуальности. Очевидно одно, что отказ от субъекта сопровождался, неизбежно привёл и завершился отказом от человека. В том же направлении менялись представления о деятельности. Сначала она была «предметной» (аналог труда, ибо деятельностный подход долго развивался под эгидой марксизма), потом стала просто «деятельностью», а в итоге все кончилось мыследеятельностью. Притом, упаси Боже, не в голове человека. Заблуждается тот, кто считает, что после отказа от человека от него осталась его мысль. От него не остается ни-че-го. Отсутствие. Мышление есть «функция места». Его элементы – пустая клетка или узел отношений как складка, складка складки (карман), точка мутации, сингулярность и т. п. Происходит этот процесс где угодно, только «не между ушами» (так теперь квалифицируют голову думающего человека, дабы этой дискредитацией подчеркнуть всю непристойность его присутствия в теоретических текстах и исключить всякий намёк на различие людей по природным способностям и личностным свойствам).

Разумеется, устранение из теоретизирования бытия и субъекта не было заказным убийством с хладнокровно поставленной целью. Полифония, противоречия, временные несоответствия, возвраты и непоследовательность вплоть до плюрализма в одной голове. Гениальными творцами, считавшими подобное дезорганизованное мышление не недостатком, а достоинством и возведшими его в норму, можно считать Ж. Делёза и Ж. Деррида. Провозглашая «презумпцию непонимания», они могли утверждать и отрицать утверждаемое в одном и том же предложении, в худшем случае – фразе, создав специфический стиль философствования, больше предназначенный для сокрытия, чем раскрытия смысла, на что у них были веские причины. Судя по их последователям, им это прекрасно удалось. Перед кончиной, оценивая содержание мировой горы публикаций о своём творчестве, Ж. Деррида сказал, что его ещё не начали читать. Уничтожая категориальный аппарат метафизики, «классики деконструкции» как правило вуалировали это оговорками, в которых частичное ослабление и как бы самокритика отрицания производится с позиции более глубокого, «второго» отрицания. «Структурализм вовсе не является мыслью, уничтожающей субъекта, но такой, которая крошит и систематически его распределяет, которая оспаривает тождество субъекта, рассеивает его и заставляет переходить с места на место: его субъект всегда кочующий, он сделан из индивидуальностей, но внеперсональных, или из единичностей, но доиндивидуальных».[72 - Делез Ж. По каким критериям узнают структурализм?// Метафизические исследования. Выпуск 6. Сознание. СПб., 1998. С. 232.] Что же надо сделать с субъектом, чтобы считать его исключённым из структурной парадигмы: истолочь в ступе? Сжечь? В дальнейшем, в других пассажах элиминация субъекта спокойно признается как обязательное условие полной замены бытия структурой и логосом с будущим выходом за их границы, о чём мы дальше намерены вести речь. Однако прежде всего эти границы надо хотя бы обозначить: начало, этапы и… конец (уже? не успели…? – Да!) структурно-лингвистического поворота в движении человечества по пути прогресса.

Если принцип реляционности определяет суть постметафизической эпохи на всём ее протяжении, то другой её важнейший принцип – синхронии, принадлежит структурализму в узком, буквальном смысле данного слова. Будучи инвариантной к любым преобразованиям системы, структура синхронична как вода мокрая, а камень твердый – суждения аналитические. В ней выражаются законы функционирования и в развёрнутом виде, за пределами лингвистики, особенно в социальной сфере, структурный подход известен как структурно-функциональный. Его возникновение происходило в прямой борьбе с «аргументами»: причинностью, генетизмом и историзмом, то есть всем, что связано с диахронией. Если структура изменяется, сменяется, то под воздействием из вне, мутационно. Источника и механизма внутреннего развития, в том числе деятельностного, структура не знает. Его диалектическое описание расценивается как спекулятивное, ибо точность и научность несовместимы со становлением и процессуальностью. Борьба со временем – вот пафос времени господства структурализма.

Этап «чистого структурализма» завершается с появлением синергетики, теории самоорганизации нелинейных неравновесных сред, которая включает время в своё концептуальное видение. Синергетика сохраняет установку на отказ от бытия, углубляя её до охвата его динамических форм. Девиз «From being to becoming» (И. Пригожин), от бытия к становлению означает преодоление субстанциализма в любой, в том числе временной, процессуальной форме. Это не отказ от реляционизма, а его распространение на все мыслимые явления. Синергетика есть постструктурализм, однако не в плане отрицания его базисной основы – отношений, а снятие его синхронической ограниченности. С точки зрения реляционизма как главного признака постметафизической парадигмы, постструктурализм правомерно считать гипер-ульта-сверхструктурализмом. Вобрав в себя достижения структурализма, синергетика пошла дальше, решая проблему преодоления бытия как такового. Отказа от самого его принципа. Теория неравновесных нелинейных сред исходит из небытия=хаоса=пустоты=вакуума=пробела=0 – из Ничто. Это не просто «организационная теория природы, общества и мышления», а теория их самоорганизации. Всего из ничего. Таков принцип творчества как объективно развертывающегося процесса, радикального конструктивизма, из-мышляемого и из-обретаемого искусственного мира. Став парадигмальным, «эпистемой», он включает в орбиту своего объяснения не только искусственную, но и естественную реальность. Универсализируется и абсолютизируется. Постструктурализм – высшая стадия развития постметафизической парадигмы, после возникновения которого структурно-лингвистический поворот остаётся за поворотом – другим, новым, но с тем же антиметафизическим вектором и ещё более крутым. Вираж, на котором произошла ужасная

Структурно-лингвистическая катастрофа: смерть языка и индивида

Как выросшие дети отрицают необходимость дальнейшего существования родителей, но терпят, иногда даже заботятся о них, так структурно-лингво-синергетическая парадигма, дезавуируя метафизику, воздвигала собственное миро-здание рядом, почти без разрушения построенного ранее. Иногда даже кое-что используя. Произошло как бы территориальное размежевание соперников, разъезд. Жители старого дома продолжали обсуждать свой «основной вопрос», будто свежий ветер перемен к ним не относится, тем более, что источник угрозы действительно зародился в другом месте. «Коснели в традиции». Историческую миссию новационной о/за/чистки собственно философской сферы человеческого духа взяла на себя деконструкция, в сущности тот же структурализм-постструктурализм, но применённый к философии. Или постмодернизм, говоря применительно к культурно-исторической эпохе. Если, например, Г. П. Щедровицкий, считая, что философия свою роль сыграла, больше не хотел её знать: «вы можете, конечно, закинуть удочку и вытащить рыбу, но будете, в основном, вынимать калоши, старые и рваные» и что от естествознания тоже осталась одна скорлупа, которую грызут «научники», то Ж. Делёз, Ж. Деррида, Р. Рорти переосмыслили практически весь категориальный аппарат метафизики. Если не отвлекаться на оговорки – у-ничто-жили его. Чтобы не повторять сказанное, только напомним: отвергли тождество, вытеснив его повторением и различием; Бытие, предварительно опустив (так, по крайней мере, получается в русских переводах) до наличия=присутствия, не более, заменили отсутствием, превратив тем самым онтологию в нигитологию; человека, вырвав у него природные корни и обрезав божественные помочи, сначала освободили, а потом, лишив статуса субъекта, личности, редуцировали к актору и агенту как точке пересечения социально-культурных отношений; с ног на голову перевернули «платонизм», но не в плане перехода на позиции феноменологического материализма (предположение настолько отсталое, что вызывает краску стыда у предполагающего), а ради отказа от самого принципа «оригинал-копия» – никаких оригиналов! и т. д. Отрицание Тео-онто-этно-фалло-фоноцентризма, если декодировать символы в понятия, это отрицание Бога, природы и культуры, телесности, предметного существования человеческого мира вообще. Ради другого, рационального мира отношений и структур, языка и знаков. Грязная работа, проделанная ради торжества чистого Логоса. Или, что тоже самое, ради победы дискурса, в том числе над слишком тесно связанным с бытиём эмпирическим, интуитивным, созерцательным мышлением. Деконструктивизм – принципиальный, непримиримый враг метафизики, истребляющий её на её территории. Пленных не брали.

Дальше – больше. В период ожесточения этой роковой борьбы возникло подозрение, а всё ли в порядке с самой структурно-лингвистической парадигмой, если посмотреть на неё с точки зрения задач преодоления метафизики несколько пристальнее? Так ли уж чист этот «чистый дискурсивный логос»? А структура? Это всегда организация, система, которая имеет некий образующий фактор, центр, налагающий запрет на взаимозаменяемость элементов и их свободную игру. Слишком близкий аналог сущности и эссенциализма, своего рода необрезанная пуповина вещей и телесности. В структуре предложения наличествует всегда себе равное под-лежащее (тождество, фундамент) как выражение сущего, а к нему сказуемое как выражение его на что-то направленного действия. Знак, конечно, не образ, он абстрактен, но эта абстракция теоретически конкретная, отвлечение от «чего-то», от наличия. В хвалёном, будто бы полностью избавившемся от отражения и истины дискурсе, мы то и дело натыкаемся на противоречия, на вынужденные оксюмороны, когда приходится говорить о «субстанции отношений», «материи языка», «онтологии отсутствия», и т. п. Даже в нашем «крике о небытии» проявляется непреодолимая сила бытия, эмпирии, онто- этно-фоно, а может, чем чёрт не шутит, и тео-фаллоцентризм. Вот почему последовательный постмодернизм вынужден выйти за пределы структурно-лингвистической парадигмы и в конце концов сосредоточиться на критике любого центризма и самого Логоса как воплощённого единства мысли и слова. Не менее жёсткой, чем критика метафизики. Союзник стал противником. У Ж. Деррида деконструкция лого/с/центризма=логотомия – итог, кульминация всей его неустанной подрывной работы в отношении «традиционного» мира, до сих пор существовавшего человека и его сознания: словесного, знакового, языкового, дискурсивного. В отношении этих сублимированных пережитков чувственности, «родимых пятен» эмпирического естества ради чего-то на самом деле нового, искусственного, и не половинчато, а действительно трансцендентального «после». Ради «Абсолютно внешнего» (Ж. Делёз).

Дверь, которая открывала бы выход на просторы трансцендентального космоса, человеческая мысль искала давно, но стучать в нее стало возможным лишь изнутри структурно-лингвистической модели мира. В России этот стук раздался одним из первых, дверь даже пытались взломать. «Язык (звуковой), – писал Н. Я. Марр, – стал ныне уже сдавать свои функции новейшим изобретениям, побеждающим безоговорочно пространство, а мышление идёт в гору от неиспользованных его накоплений в прошлом и новых стяжаний, и имеет смести и заменить полностью язык. Будущий язык – мышление, растущее в свободной от природной материи технике. Перед ним не устоять никакому языку, даже звуковому, связанному с нормами природы».[73 - Цит. по: Сталин И. В. К некоторым вопросам языкознания. М., 1950. Т 16. С. 127.] И. В. Сталин, на поверхностный взгляд неожиданно «влезший» в далекие от традиционной марксистской идеологии проблемы, определил подобные идеи как «трудо-магическую тарабарщину», отрывающую мышление от языка. С точки зрения классической философии определил совершенно правильно. Отражая уровень развития плебейских масс послереволюционной России, высокопоставленный критик Н. Я. Марра стоял на консервативных позициях и дверь, открывающую светлые перспективы новой неклассической науки, воспринял как угрозу материализму и социализму. Насколько возможно её постарались притворить, приперев репрессиями, заодно не впуская в свою классическую эпоху (в отличие от Запада Россия к тому времени её не прошла) микрофизику, резонансную химию, генетическую биологию, кибернетику и т. д., а также модернистскую музыку, литературу, живопись. Но если неклассическая наука и искусство прорвались в неё довольно быстро, то мышление без слов стучится в наши головы до сих пор. И хотя оно существует, широко распространилось, осознанию этого факта, выведению из него необходимых следствий, традиционные философы, культурологи, ученые- «естественники» сопротивляются как обыкновенные, живущие в феноменологическом мире люди. Как не рас(о)каянные материалисты и сталинисты.

Задача преодолеть язык (язвык, язвук, зык), перестать говорить (гов-орить, горлить, ор/л/ать, оратор, ритор), перейти к логосу без голоса, одновременно преодолевая всю «звучащую философию», как будто бы решается переходом к письменной «речи» (буквенному письму) и тексту. Однако именно как будто – не радикально. Остаётся слово, которое всё равно произносится, хотя «про себя», молча. Пишущий слова – это безмолвно говорящий. (Ребёнка долго отучают от вредной привычки шептать при письме и читать написанное вслух). Молчать – не значит покориться и быть уничтоженным. Это не есть настоящее мышление без языка. Словесное толкование жестов, поз, гримас, полёта пчел, музыки, одежды и т. п. метафорично и предполагает участие в нём логоса. Смертный грех разговорно-буквенного языка в его связи с жизнью и пока эта связь не разорвана, чистого самоценного мышления быть не может. (Действительно бессловесным, преодолевающим сознание является медитативное молчание, но – в нём нет мысли; Это уход «вниз», в «безмысленное»). Раньше всех проблему «мышления без слов», а значит и без сознания, и не просто как факт, а как новую судьбу человечества, начал осознавать Г. П. Щедровицкий. Почти осознал и в процессе построения мыследеятельностной концепции постоянно её обсуждал, в основном, правда, словами, но с тем, чтобы их отвергнуть.

Не имея нужды сколько-нибудь полно рассматривать содержание его страстной борьбы с природой, человеческими страстями и обусловленным ими субъектным мышлением, выделим идеи, важные прежде всего для формирования постструктуралистской, постязыковой, постсемиотической, насколько возможно очищенной от бытия (и) человека, реальности. Исходная, первоначальная в 50-е годы: мышление было признано особым типом объективной реальности. Это означало преодоление психологизма и субъектности, отделение сознания от мышления. Появилось как бы два мира: один – человек и его сознание, а другой – мышление как самостоятельная сущность=субстанция. В ходе напряженных дискуссий «щедровитян» с другими точками зрения и реализации внутренней логики заявленной идеи, к 60-м годам определилось её/его содержание. Это – деятельность. В положении «мышление есть деятельность» «состояла интенция второго этапа, который закончился в 1971 году. Тогда произошел переход к исследованию мысли-коммуникации в противоположность мышлению (курсив мой – В. К.). Этот переход был задан стремлением достичь полноты описания в теории мышления. Мышление предполагает собственно мышление и мысль-коммуникацию. И вот здесь, в третий период, надо было перейти к изучению собственно коммуникативных структур и мысли, развертывающихся в этих коммуникативных структурах».[74 - Щедровицкий Г. П. На досках. Публичные лекции по философии Г. П. Щедровицкого. М., 2004. С. 133.] Сделав вывод, что сущность мысли – коммуникация, не обусловленная ни психикой, ни сознанием, ни субъектностью, Г. П. Щедровицкий в конце концов вполне логично перешел к отказу от логоса. «Схематизация есть основа мышления, то из чего мышление растет. В этом смысле не словесная речь есть источник мышления… мышление развивается в антитезе речи-языку, именно на функции схематизации, на функции представления».[75 - Щедровицкий Г. П. Эпистемология структуры онтологизации, объективации, реализации. Доклад на семинаре 8 мая 1980. // Вопросы методологии. 1996. № 3–4. С. 133] Как видим, он тоже отказался о «демонии знака» в её словесных проявлениях и перешёл к выражению мысли «на станке», «в методологической графике» – рисунки, схемы, таблицы, рубрики, диаграммы, т. е. устремился к мышлению-коммуникации без языка. От логоса к топосу и матезису (пока мелом, «на досках», а не экранах), от гносеологии к когнитивистике. К спекулятивному, кустарно-теоретическому изобретению «машины мышления» как идеального (виртуального) компьютера.

Как это делают и чем заняты все гуманитарные постмодернисты. Но мы намеренно остановились на работах Г. П. Щедровицкого, потому что возмущает близорукость российских прогрессивных философов, благоговейно пересказывающих чужие, переведённые (зачастую плохо) достижения в руинизации повседневного жизненного мира, не удосуживаясь достойно оценить собственное нигитологическое наследие. Хотя некоторые сдвиги есть. К 750летию Г. П. Щедровицкого была сделана первая, но удачная попытка вписать его работы в отечественную и мировую философию, в ходе которой, в частности показано, что характерное для постмодернизма доведение субъекта до утраты идентичности и его смерти уже/даже в качестве индивида, формировалось в общемировом потоке мысли. «Возникает всё больше индивидов, характеризующихся полиидентичностью или «размытой идентичностью»; это – те, сознание которых оказывается фрагментированным и которые не могут ответить на вопрос ( «кто я такой»?)…Поскольку же без единства сознания невозможно «Я», можно сделать вывод, что и «Я» в строгом смысле слова более не существует. Но ведь ясно, что индивид, у которого отсутствует «Я», у которого жизнь делится на ряд не связанных между собою эпизодов, не может нести ответственности за свои поступки, а тем самым не может считаться человеком в принятом до сих пор смысле этого слова. Получается, что и в самом деле человек как будто исчезает…».[76 - Лекторский В. Георгий Петрович Щедровицкий и современная философия. // Познающее мышление и социальное действие. М. 2004. С. 202.] Это тревога консервативно настроенного метафизика и гуманиста, желающего сохранить человека, как он есть. Между тем как постмодернизм вполне последовательно предполагает его «рассеивание», и в плане «семы», смысла, и в плане «семени», телесности. Превращение в «мультивида», замену его идентичности идентификацией, т. е. отнесением к знаку, паролю, «nickname». Лишает самости! Только тогда мысль становится элементом коммуникации, а коммуникация обретает самость. И функционирует без сознающего себя собственно человеческого мышления. Становится автокоммуникацией. Как в Интернете. Философский постмодернизм – феномен опережающего отражения, своего рода культурно-идеологическое предвосхищение Сети.

…И все-таки самый значимый вклад в разрушение не только метафизической, но и логико-семантической модели мира, в элиминацию человеческой реальности, включая «голово-ручное» мышление, и её замену постчеловеческой, внёс, по-видимому, Ж. Деррида. Наряду с отрицанием присутствия и отказом от Тео(Бога) – этно(природы) – фоно(эмпирии) – фалло(телесности) лого(слово)центризма), он дошел до «позитива», предложив принципиально другую, новую «пост-постмодернистскую» парадигму мышления, совершив тем самым последний, ведущий к финишной прямой человечества, коммуникативно-грамматологический поворот. При том, в отличие от подавляющего большинства постмодернистов и пост-постмодернистов, он понимал, что? в таком случае происходит с миром и отдавал отчёт, что за этим поворотом начинается Иное. Конкретизируя введённый им и Ж. Делёзом вместо тождества принцип различия и повторения до «trace and differance», «следа и различания»,[77 - Различие и различание различаются друг с другом как качественная и количественная формы мысли; аналог для помнящих марксизм: как потребительная и меновая стоимости вещей, абстрактный и конкретный труд.] Ж. Деррида тем самым создал некий специфический механизм и способ: алфавит без букв – для мышления без слов. След и различание – это его (не)азбука, вместе они составляют «грамму» как новую единицу мысли. На место звучащего и буквенно написанного слова была поставлена молчащая грамма, на место языка и текста – безгласное «письмо». Письмо не как запись речи, к овладению искусством которого человечество шло в течение веков, а как архе, прото, первописьмо, как изначальный и универсальный способ обработки информации (через биты). Учение о письме – грамма/би/тология. Она пришла на смену языку и слову – лингвистике, а также субъектной мысли-сознанию, которая через них существует и ими выражается. Не говоря (не пиша?) уже о природной, «дотекстовой» реальности.

Первая глава, его достойной по своему значению быть одной из Главных Книг ХХ столетия, книги «О грамматологии», называется парадоксально: «Конец книги и начало письма». Но это на взгляд метафизика и логоцентриста. Парадокс исчезает, если мы поймём, что письмо в данном случае не буквенное и не текстовое, а следовательно «не для книги». Оно «после книги», на основе постлогоцентристского алфавита из следов и пропусков, графическим выражением которого являются 1, 0 и их повторение в разных комбинациях, а техническое название – бит. Это дигитальное письмо-матезис, посредством которого воспроизводится и передаётся, «коммуницируется» информация, однако уже не посредством слова и не непосредственно человеком, а машиной. Отныне сначала языковое, а потом и любое мышление рассматривается как род писания: Thinking as a Kind of Writing. Это компьютерный текстуализм, письмо как «субстанция», «материя», «природа» мира информационно-компьютерных технологий. «Конец книги и начало компьютера», «конец логоса и начало матезиса, «конец дискурса и начало программирования», «конец слова и начало цифры», «конец чтения и начало исчисления», «конец Гутенберга и начало Интернет» – так разрешается мнимый парадокс Ж. Деррида.

Позволим себе большую цитату из этого, оформленного парадоксами и отвлекающими от понимания опасной сути дела смыслами, текста, поскольку она очень многое вполне ясно – нечастый случай – объясняет. «Этот анклав (речь идет о математике – В. К.) – такое место, в котором практика научного языка изнутри и всё глубже оспаривает сам идеал фонетического письма, и скрытую за ним метафизику (метафизику как таковую), и, в частности философскую идею эпистемы, а также идею истории, глубинно с ней связанную… Однако и за рамками теоретической математики развитие информационных практик намного расширяет возможности «сообщения»: оно перестает быть «письменным» переводом с какого-то языка, переносом означаемого, которое в целости и сохранности вполне могло быть передано устно. Одновременно с этим всё шире распространяется звукозапись и другие средства сохранения устного языка и его функционирования в отсутствии говорящего (курсив мой – В. К.). Это изменение, вместе с теми переменами, которые произошли в этнологии и истории письменности, показывает, что фонетическое письмо, место великой метафизической, научной, технической, экономической авантюры Запада, имеет свои границы в пространстве и во времени и что эти границы обнаруживаются как раз в тот момент, когда оно силится навязать свои законы тем областям культуры, которые до сей поры им не подчинялись. Однако это не случайная взаимосвязь кибернетики и «гуманитарных наук» о письме свидетельствует о перевороте ещё более глубоком».[78 - Деррида Ж. О грамматологии. М., 2000. С. 124.]

Конечно, мы рады признанию «снимающей» по отношению к живой и письменной речи, метафизике и культуре роли математики, трактовке фонетического письма как «великой авантюры Запада»,[79 - Почему Запада, в сущности всей человеческой культуры] показу «не случайности взаимосвязи грамматологии с кибернетикой». Ибо все наши сосбтвенные предыдущие рассуждения о постмодернизме (пока буквенные и из слов), исходили и исходят из его трактовки как теоретического рефлекса второй великой авантюры человечества – информационной революции и её выражения в computer science. Надо радоваться, что философы и гуманитарии тоже участвуют в информатизации и компьютеризации окружающей среды, но печалит, что при этом они плохо выполняют свою главную роль – осуществление рефлексии происходящих процессов, показу их значения для судеб мира и человека. Их «сопровождают», но не анализируют или, упаси боже, критикуют. Их (не)осмысление оставлено журналистам, фантастам и прогрессивным обывателям. Сумятица взглядов «ботающих по Дерриде» эпигонов постмодернистского философствования окончательно запутывает суть дела и нуждается в рефлексии прежде всего. Которую, таковы наши иллюзии, мы хотим продолжить, обратившись за помощью в про-шлое и пред-стоящее. К грядущему «нео», «транс» и «иному».

3. Крик против небытия[80 - Вопросы философии. 2008. № 8.]

(основной вопрос философии ХХ-XXI века)

Время феноменологии: воспоминание о будущем

Однажды на банкете по случаю спуска на воду очередного доктора наук, произносивший тост прогрессивный философ сделал неожиданное (мероприятие шло к концу) признательное заявление. В том, что к своему стыду он до сих пор не воспринимает феноменологию, работы и идеи Э. Гуссерля. Да, изучал, знаю, кажется, все категории, знаком с многочисленными комментариями к ним, сам читаю лекции по истории философии, но все-таки, если честно, почему ей в сравнении с влиятельными течениями ХХ века, придается какое-то «теоретико-эзотерическое» значение? Что это чуть ли не создание никогда не существовавшего способа мышления, что в ней впервые разработана научная модель мира и т. д. Да, её протагонисты несут на себе печать приобщён-ности к чему-то элитарному, философски не всем доступному, утончённо высокоинтеллектуальному, однако что кроме попыток ещё и ещё раз интерпретировать Э. Гуссерля они предложили? Дальнейшего сколько-нибудь самостоятельного развития его идей, по крайней мере, в России – нет. Вся «гуссерлиана» обращена в прошлое. Возникла своего рода «феноменология в себе», феноменология о феноменологии. Инструменты перекладывают, протирают, смазывают, но что ими создают или обрабатывают? По-видимому, несмотря на все усовершенствования, она, представляя собой некое философское «упражнение для ума», рационализированную неосхоластику, плохо соотносится с реальностью, тем более современной.

Почтенные слушатели прогрессивного философа неопределённо молчали (тайно соглашались).

А зря. Здесь он жестоко ошибается. Сейчас феноменология востребована как никогда и более актуальна, чем любое другое направление в истории мысли. Это высшая форма трансцендентализма, адекватная порыву человечества из предметной реальности «вверх», в невесомость, где мир не вес(щ)ит, к виртуальному, иному. Только в таком контексте можно понять её подлинное значение. Проблема прогрессивного философа в том, что он, с одной стороны, недостаточно прогрессивен, не видит её корреляции с новейшими постмодернистскими теориями, а с другой – недостаточно консервативен, ибо некритически воспринимает трансценденталистскую установку, сдаёт ей без боя всё, чему поклонялся, в том числе себя. Он «пропустил противоречие», вследствие чего не может по достоинству оценить важность феноменологических методов и представлений о мире. Потому что недостаточно глубоко, «без переживания» отнёсся к судьбе философии как метафизики, к обострению основного вопроса человечества: «что есть бытие» до рокового: «быть или не быть».

Феноменология – не «одно из течений» метафизики и не её игнорирование как в позитивизме, а знание, которое приходит на смену тому и другому в виде «строгой науки». На месте философии и естественных наук возводится грандиозная конструкция из категорий чистого, то есть априорного, трансцендентального по отношению к любому опыту мышления. Оно чистое и строгое, а значит точное, потому что «не загрязнено» эмпирической реальностью, представленной в нем лишь интенционально, направленностью на неё, то есть в виде состояния сознания. Не более. Бытие как таковое, в качестве мира вещей или духовных сущностей «заключено в скобки» и в дальнейшей жизни мысли не участвует. Трансцендентальное со-знание, или чистое мышление настолько строгое, что (в нём) нет слов. В отличие от структурного семиотизма Гуссерль не говорит о его непременном языковом характере и существует оно как особая сущность, независимо от человека как индивида и как родового существа, то есть субстанциально. Вспомним знаменитое: «Истина тождественно едина, воспринимают ли её в суждениях люди или чудовища, ангелы или боги». Кроме онтологии, гносеологии, естественнонаучного знания гуссерлевская феноменология отменяет и наш жизненный мир, образы и знаки вещей – «наивную феноменологию», а также герменевтико-феноменологические подходы и феноменологию как учение об эмпирических явлениях, которым она, со своими «вещами сознания», прямо противоположна. Придавая феноменам статус ноуменов, она эти «ноуменальные феномены» считает реальностью. Единственной. Априорной. Трансцендентальной. Во избежание терминологической путаницы, мы бы учение Гуссерля называли не феноменологией, а абсолютным трансцендентализмом.

Конкретные носители трансцендентального сознания не субъекты бытия, а единицы, элементы универсального cogito, замкнутые на себя наподобие лейбницевских монад. Гарантом от угрожающего им солипсизма, в отличие от не обманывающего нас по своей благости Бога Декарта, является «аналогизирующая апперцепция», возникающая у монад из наблюдения других трансцендентальных сознаний, которые обладают точно таким же статусом, что и наблюдатель. Вместе элементы-монады (все-таки старая терминология, сейчас бы перевели – сингулярности) образуют некую множественную целостность. Происходит это в процессе их общения друг с другом (опять устаревший термин, сейчас бы перевели – коммуникации). В результате возникает то, что Э. Гуссерль называет интерсубъективным (модернизированный перевод, раньше бы сказали – объективным) миром.[81 - В изложении феноменологии Э. Гуссерля мы опираемся на книгу «Кризис европейских наук и трансцендентальная феноменология» СПб., 2004 в переводе и с предисловием к ней Я. А. Слинина.]