Cова Минервы вылетает в сумерки. Избранные философские тексты ХХI века

Эффективность, распространенность системно-структурной методологии привела, как часто бывает, к сознательной или бессознательной абсолютизации ее значения. Сознательная абсолютизация выливается в различные концепции структурализма в духе неорационалистического философствования и в 70 – 80-е годы ХХ века привела к возникновению многочисленных вариантов «системной философии» (Э. Ласло, М. Бунге, А. Бам, А. Уемов и др.). При всем различии этих подходов общим для них является то, что на философию неправомерно переносятся особенности специального научного знания, что диалектические процессы взаимодействия теоретического и эмпирического уровней исследования заменяются абстрактными схемами логического порождения одних структур другими. Бессознательная абсолютизация не проявляется столь четко и концептуально, следовательно, анализировать ее труднее. Между тем во многих аспектах она носит глобальный характер. Вообще, мы видимо, слишком привыкли иметь дело с «готовыми направлениями», с концептуально оформленными односторонностями, а вот рассматривать тенденции самой реальности, различая среди них положительные и отрицательные, помогать формированию сознательного, то есть избирательного отношения к ним, способны далеко не всегда.

В чем же конкретно выражается абсолютизация структур и функций, приобретшая; в науке да и во всей современной культуре довольно широкие масштабы, и к чему ведет недооценка предметной, вещно-событийной компоненты в жизнедеятельности людей? Что означает и как проявляется это отрицание диалектики вещей и отношений, когда структурно-функциональные (в принципе – формализуемые, количественные) подходы считаются единственно научными, универсальными, обладающими монополией на постижение истины?

Если сначала квалифицировать, а потом доказывать, то кратко надо ответить, что односторонне функциональное воспроизведение реальности, без последующего учета роли ее субстратных элементов, специфики человеческого восприятия и человеческой меры вообще, есть, в широком смысле этого слова, сциентизм. Отрицание вещей, нужности дополнительного подхода, который бы начинал с эмпирических фактов, с «атомов», а не с целостности, означает отказ от признания существования чего бы то ни было самого по себе. Все и всегда берется через отношения, как функция, знак или манифестация другого. Отрицается самость, самостоятельность элементов, событий, ибо они, будучи включенными в систему, функционируют в ней ради целого и «для организации». Начиная с М. Фуко, Л. Альтуссера, провозгласивших «смерть человека», «теоретический антигуманизм», растворение истории в ее структурах, структурализм и системная философия опираются на предварительную дискредитацию значения явлений, роли чувственного восприятия мира как совокупности тел и вещей, на дискредитацию, в последнем счете, всей феноменологической предметной реальности нашего жизненного мира.

Структурно-функциональное снятие вещей, их превращение в точку пересечения отношений мировоззренчески означает снятие человека как эмпирического, телесного, чувствующего индивида, обладающего определенными природно-антропологическими константами. Растворяя вещи в функциях, мы растворяем необходимую основу для признания его первичности и идентичности, значения его собственного индивидуального бытия. Он становится элементом системы, который, в силу положения, всегда вторичен. Субстанциальная рациональность, предполагающая наличие непосредственных, неинструментальных связей между людьми, целиком вытесняется утилитарной, технической. Хотя признание чего-либо субстратом, телом не гарантирует существования у него человеческих качеств, отрицание подобного состояния разрушает почву для их формирования, ибо ясно, что безвещный и бестелесный предметный мир – это и бестелесный, безжизненный человек. (Лучше, пожалуй, слово «человек» писать тогда в кавычках, ибо на самом деле это будет уже только некий чистый, пустой, или чужой, разум).

К чему ведет абсолютизация методологического коллективизма, системных, в конечном счете формально-дедуктивных направлений рассмотрения человека, остроумно показал польский фантаст-философ Ст. Лем. Получается «антисолипсизм», симметрично солипсизму противостоящий, но столь же абсурдный: мир есть, меня нет, но я рассуждаю. «Солипсизм утверждает, что существую только «Я» – следует заявить, что существуют только другие. Эту доктрину, – иронически продолжает он, – можно отлично обосновать. Если бы другие люди не обращались ко мне, не отвечали на мои вопросы, захотели бы проходить сквозь меня, словом, если бы я ни для кого не существовал, разве не следовало бы мне признать, что меня в действительности не существует?.. Да если б и впрямь существовали только «другие», то среди бихевиористов, физикалистов воцарилась бы атмосфера всеобщего облегчения, успокоения, блаженства, исчезли бы миллионы забот, короче, возник бы сущий эпистемологический рай. Не придавая лично особого значения вышеизложенной абсолютно оригинальной концепции, я готов уступить ее заинтересованным лицам».[10 - Лем Ст. Сумма технологии. М.: Мир, 1968. С. 25.] Действительно, если существование человека целиком обуславливается отношением и связью с другими, а другие, в свою очередь, тоже существуют как совокупность отношений, то его реальное телесное бытие, бытие «здесь и теперь» трансформируется в возможное. В бытие взаимодействующих сознаний. Снимая субстратное начало, отрицая вещи, структурализм предельно рационализирует человека, сужает его мир до мира информационных связей, а жизненную активность сводит к деятельности, цели которой заданы извне, системой. Человек предстает как продукт сложившейся ситуации, а все разговоры о какой-то его самодеятельности и субъективности, о выборе и свободе – беллетристика. Не он действует, а им действуют. Он исчерпывается своей социальной или еще у?же – коммуникативной ролью. Парадокс здесь также в том, что за любым явлением признается определенная качественная специфика, влияющая на индивида, а сам он берется без каких-либо собственных потребностей, импульсов и желаний, только в качестве результата влияния других. И шире: все здесь считается аргументом, все имеет самостоятельное значение, кроме того, что изучается. Последнее всегда следствие, функция, знак. Так жизнь заменяется знанием, вещи и события – информацией о них.

В рамках системно-структурной методологии довольно долго спорили о том, включать ли в структуру элементы или считать ее системой чистых отношений. Как более последовательная, победила вторая точка зрения, что еще раз подтверждает принципиальный антисубстративизм структурных методов. Ведь через элементы в структуру врываются вещественно-энергетические характеристики бытия, нарушающие ее выделенность, грозящие растворить в окружающей среде. Стремясь к строгости и точности познания, структурализм их как бы локализует, заключает в капсулу, лишая значения и рассматривая не более чем точки пересечения отношений. Этим достигается логическая однородность и целостность метода, его принципиальная формализуемость. Подобная тенденция прослеживается с истоков познания. Хорошо известно, что мышление, первоначально непосредственно включенное в предметную деятельность людей, постепенно эмансипировались от нее, теория отделилась от практики. Меньше внимания обращается на дальнейший процесс освобождения формы от содержания в самом мышлении, на происшедшее разделение абстрактных и эмпирических, структурных и субстратных методов, на образование единого языка науки (логики, математики), все более независимого от ее предметных областей. Этапным на этом пути стало образование понятия информации как самостоятельной общенаучной категории. Несмотря на различие взглядов на информацию, с ее первичной сущностной основой, которая нам именно и важна, согласны практически все: информация – это бытие, взятое со стороны его формы или, говоря современным языком, со стороны структуры. В силу того, что она является системой чистых отношений (той или иной их мерой), количеством без качества, формой без «содержания» (материи), она допускает неопределенно большое число конкретизации – может быть информацией о чем угодно, о любых предметах и явлениях. Ограничения на систему накладываются компонентами, субстратная природа которых задает ее определенную реализацию и тем самым позволяет интерпретировать теоретический формализм.

Ситуация нашего времени не требует развернутого доказательства превалирования абстрактной, информационно-рациональной стороны жизнедеятельности людей – в производстве, быту и, конечно, познании. Отражение мира современным человеком изначально пронизано концептуальностью. Не случайно в науке вместо чувственного познания говорят теперь об эмпирическом, предполагающем первичную логическую обработку чувственных данных. Исследования восприятия показывают, что оно далеко не автономно от рационального уровня отношения к миру. Также не случайно ведущим направлением в психологии становится когнитивизм. По вопросу соотношения теоретического и эмпирического преимуществом начали пользоваться взгляды, признающие не два качественно разных типа знаний – эмпирическое и теоретическое, а один – теоретический, вернее разные уровни его теоретизации. Научное знание неделимо, оно теоретично по существу – таков лейтмотив современной методологии. Речь таким образом ведется о двух уровнях одного интеллектуального способа освоения мира, а его чувственно-эмпирическое освоение как самостоятельная деятельность не выделяется. «Дихотомия» рационализма и сенсуализма, теоретического и эмпирического, сопровождающая всю историю познания, в настоящее время весьма определенно разрешилась в пользу теоретического. Соответственно этому предметы и вещи начали трактоваться, прежде всего как носители информации, как «исторически первые знаки». Естественный мир фактов и событий становится проявлением искусственного мира знаков и символов.

Так же легко превалирование структурно-логических подходов прослеживается в сфере социально-гуманитарного знания. В процессе интенсивного сближения истории с социологией большую часть пути проходит история. При классификации исторического знания описание событий, «нарратив», изучение деяний и биографий выдающихся личностей чаще всего относят к его низшему типу. Если потребность в дальнейшей разработке истории систем и структур ( «системной истории») не оспаривает никто, то оправданность «временной истории», выявления мотивов людей, субъект – субъектных отношений, то есть проблематика понимания, едва получив «права гражданства», вновь начинает объективироваться и рационализироваться, истолковываясь как вид объяснения, коммуникации и декодирования информации.

В поле притяжения сциентизма попадают сферы культуры, казалось бы, чуждые логико-информационной обработке материала, например, искусство. Его усиливающийся интеллектуализм, особенно ярко проявляющийся в абстракционизме, можно считать проекцией нарастающей рационализации духа художников. Поэзию убивает рефлексия. Это признают и творцы, и критики абстрактного искусства, в центре которого находится не чувственный объект, а система функциональных связей. Объект как бы растворяется в формулах, графиках, геометрических отношениях. Главным в изображении становится не содержание воспроизводимого на картине явления, а система связей между элементами картины, некая совокупность «организованных напряжений». Тезис «бытие есть структура» (ранее, в 20-е годы, «содержание есть форма») стал ведущим для его создателей. Концептуальность, наукоподобие абстрактного искусства проявляется как в изобразительных вещах, так и в музыке, литературе, где тоже можно видеть отход от воспроизведения явлений и бегство в мир, свободный от субстратов. Мыслительные компоненты в нем явно преобладают сравнительно с наглядностью изображения, рассчитано дискурсивное теснит эстетически образное, чувственная интуиция трансформируется в интеллектуальную. Вплоть до возникновения «технологического искусства» – «искусства» без человека.

Сциентизированное сознание готово все превратить в информацию. «Всякий процесс чувственного освоения тоже можно представить как процесс получения информации. Вероятно, с определенной степенью огрубления чувственное наслаждение можно было бы определить как получение информации из несистемного материала… Представим, например, в качестве текста кусок съедаемой пищи. Весь процесс его употребления может быть разбит на этапы взаимодействия с нервными рецепторами, кислотами, ферментами».[11 - Лотман Ю. Структура художественного текста. М., 1970. С. 76. 10] В «научно-кислотной» форме можно представить любой акт человеческой жизни, но надо хотя бы осознать, что при этом достигается и что теряется, выявлять границы применимости подобных подходов и, включая их в философскую рефлексию, давать соответствующую мировоззренческую оценку. Иначе, окончательная цена такого научного познания, по-видимому, сам человек. И мы ее уже платим – собой (отчуждением, кризисом эмоциональности, профессиональным идиотизмом, одиночеством, зомбизацией).

Было бы странным отрицать право художника и обязанность теоретика отражать мир, каким он становится под воздействием научно-технической революции. Вполне понятно ее многообразное влияние на восприятие действительности. Однако столь же ясно, что содержание человеческой жизни не исчерпывается дискурсивно-логической стороной. Пределы этому ставит природа человека как естественного существа. Хотя его сознание развивалось в процессе социализации, оно зависит от его биологического субстрата, от способов восприятия реальности с помощью 5 органов чувств и мозга, образовавшихся в ходе конкретной земной эволюции. Формы сознания не изолированы от «устройства» своего носителя. Потребность в образно-эстетическом, интуитивном, наглядном восприятии мира, в переживании неповторимости своего бытия в нем неотделима от человека как конечного телесного существа. Несмотря на социально-историческую изменчивость способов удовлетворения данной потребности, она сопровождает его всегда, проявляясь в сфере культуры прежде всего через искусство, основное назначение которого состоит в раскрытии жизни человеческих чувств и тех областей духа, на выражение которых не может, по самой своей сути, претендовать наука. Мерой проникновения условного, логического, границей абстрактного в искусстве служит оно само. Экспансионизм информационности не может быть беспредельным и при нарушении меры вызывает ответную реакцию в виде гиперреализма, фигуративизма, поп-арта и тому подобных течений, которые уже вообще отрицают духовность и культуру как враждебные человеческой чувственности, ведущие, в пределе, к ликвидации человека. Искусство не мыслимо без мысли, но равным образом оно перестает существовать, когда теряет образность, чувственную связь с реальностью, с материальным миром, с «традицией».[12 - Неизбежность определенной традиции в искусстве и любом деле коренится, в конечном счете, и несмотря на все изменения, в «традиционности человека», живое тело, голова, две руки, две ноги и что-то еще. Как бы мир не менялся, пока это дело людей, с «традицией» придется считаться.] Его специфика именно в способности превращать любые абстракции в нечто психологически понятное, переживаемое так же, как живет повседневный человек в мире своих жизненных представлений. Никакая умственная деятельность, совпадающая с художественным творчеством в других отношениях, но этой способностью не обладающая, не искусство. «Концепт-искусство» – это, в сущности, прикладная, игровая наука. «Бесполезное мышление». Говоря обобщенно, недооценка субстратного начала и вещно-событийного видения мира ведет к эрозии непосредственного жизненного окружения человека, к его превращению из целостного телесно-духовного существа в существо информационно-духовное, притом бездушно-духовное, у», которого все чувства замещены информацией.

3. Проблема единства структурной и субстратной реальности

Хотя как правило одна и та же функция способна реализовываться на разном субстрате, их совместимость друг с другом не безгранична. Субстрат может не иметь достаточного потенциала для выполнения функции, которая, следовательно, независима от него лишь относительно. Без учета взаимообусловленности субстратов и функций нельзя получить конкретного представления о явлении, а раскрыть его переход в новое качество нельзя в принципе. Другими словами, для объяснения развития, трансформации систем мы должны подходить к ним и субстратно. Сейчас даже в самих системных исследованиях при сохранении специфической для них установки на подчинение элементов целому, все больше подчеркивается значение автономии элементов, важность определенной степени их свободы внутри него. Противоречие субстрата и функций, проявляющееся в напряжении структуры – движущий фактор изменения систем. Игнорирование субстратного подхода ведет к закрытости теорий, их замыканию на самих себя, логицизму в познании, что ведет к сугубо релятивистскому, бесконфликтному и внеисторическому представлению реальности, а вообще теорию систем к парадоксам – внутренним диалектическим требованиям ее выхода за свои пределы.

Необходимость единства структурных и субстратных подходов вытекает из общей методологической установки на достижение теоретической конкретности в объяснении явлений. В свете опыта исторического развития философии это проблема соотношения рационализма и сенсуализма, теоретического и эмпирического, а учитывая ее современную социальную форму, это проблема соотношения деятельности и общения, а в сущности все это «бывший» основной вопрос философии. Слишком просто считать его решенным раз и навсегда, больше не требующего внимания. Коренясь в природе познания, он должен решаться постоянно, исходя из новых условий, достигнутого уровня развития науки и сдвигов, происходящих в культуре в целом. Раскрывая диалектику реальности, нельзя умалять ни одной из ее характеристик. Поскольку на разных этапах истории соотношение чувственного и рационального в человеческой жизни неодинаково, в общественном сознании на первый план выдвигается то одна, то другая сторона этого противоречия. Удержать единство противоположностей можно в том случае, если вовремя учитывать пределы каждого из начал, обосновывать адекватное потребностям времени их соотношение, опираясь на регулирующую роль философской методологии. Преодоление сциентизма возможно лишь в процессе непрерывного диалога между количественной и качественной проекциями реальности, а в пределе – диалога между наукой и гуманизмом, истиной и благом, вести который должна прежде всего философия.

При этом нельзя не учитывать, что абсолютизация системно-информационных подходов имеет социальные корни. Понятие социальной системы как таковой, как абстракции есть своеобразное теоретическое выражение ситуации, когда общественная связь индивидов между собой стала самостоятельной, отчужденной от них и властвующей над ними силой. Понимание социальных корней сциентизма тем более важно, – что как писал К. Маркс, – основным условием освобождения человека является «уничтожение того порядка, при котором отношения обособляются и противостоят индивидам, при котором индивидуальность подчинена случайности, при котором личные отношения индивидов подчинены общим, классовым отношениям».[13 - Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 3. С. 440–441.] Маркс полагал, что это когда-нибудь будет возможно. Сейчас, к сожалению, есть все основания усомниться в осуществимости подобных надежд, но тем не менее за их осуществление надо бороться.

Желая обосновать необходимость сохранения субстратного видения реальности, иногда утверждают, что структурно-информационный подход к ней недостаточен, поскольку не все поддается структурированию. Границы этому ставит само бытие. Есть некие «запретные», «заветные» сферы, которые можно воспринять только качественно; или (отступая под напором в этой сфере) моделируется только интеллект, но не творческие способности; или (отступая еще дальше) смоделировать можно человека вообще, но не личность, ибо individuum est inefabile (индивидуальное невыразимо). Или… и т. д. Короче говоря, исчисляемо далеко не все, везде есть некий «ускользающий остаток» – сфера иррациональности, которая является своего рода онтологическим источником, базовой территорией субстратного подхода. Реальность таким образом как бы разделяется на две части, вернее на две разные реальности: информационно-количественную и субстратно – качественную (ситуация, похожая на отношение к возможностям математики в XIX веке).

Думается, что несмотря на благие намерения, подобный ход рассуждений весьма уязвим для критики как в логико-методологическом, так и в философско-мировоз-зренческом плане. Он означает признание принципиально недоступных для нашей мысли сфер деятельности, с чем довольно трудно согласиться, потому что это ведет к агностицизму, даже еще докантовского типа, который, может быть, к сожалению, не подтверждается, ибо мы успешно познаем и истребляем окружающую нас природу. В принципе мы не можем отказать в организации, познаваемости и, следовательно, искусственной воспроизводимости ни одному конечному явлению. То, что в одной системе отношений выступает в виде неделимого, непроницаемого (непознаваемого) элемента – черного ящика, в другой предстает в виде сложной структурной целостности. Онтологической преграды структурно-количественному моделированию бытия, видимо, нет. В непонимании этого слабость многих критиков сциентизма. Мы не хотим повторять их ошибку, отрицая огромные объяснительные возможности методологического приема «сведения» вещей и тел к функциям, в том числе жизненной активности человека к его социальным ролям. Но надо противиться стремлению сциентизма, как выражению искусственного в сфере духа, подменить собой другие формы реальности, другие формы проявления человеческого существа. В «информационно-символическом обществе», о котором его бездумные апологеты толкуют как об идеале, целостному человеку не выжить. Поэтому, обосновывая методологическую необходимость взаимодействия информационных и качественных подходов, не надо забывать ставить данный вопрос и в ценностной плоскости, а именно: какой смысл превращать всю реальность в структуру структур, в иерархию функций, когда все становится знаком, притом чего-то такого, что в свою очередь тоже знак? Что дает ее тотальная возгонка в сферу информации, отношений и логики без наглядно-чувственного представления как материи и энергии? Пожалуй, ничего, кроме дурной бесконечности абстрактного редукционизма и потери специфики иных, неструктурных состояний объекта.[14 - Как мы видели «в других терминах», это ведет к потере специфики живого, когда предлагается «функциональная концепция жизни», например, на «кремниевой основе». Но если это жизнь, то не земная, а точнее, и не жизнь, а разум. Реализованная в физике, подобная установка превращает ее в геометродинамику.] Субстратный же подход, признавая первичность данного объекта, беря его как причину, а не как следствие, как факт, а не как знак другого факта, как реальность, а не как информацию о ней, указывает на конкретное человеческое воплощение той или иной структуры. Для своей точной формулировки законы современной физики требуют категории возможного. Но для практики и жизни, являющимися смыслом познания, нужен их перевод в категорию действительного. Либо ограничения в использовании, оставления «внутри физики».

Самостоятельность бытия объекта, обычно представляемую в виде пространственно-временной локализованности, надо понимать глубже. Из бесконечного множества отношений и функций, в которые включен объект, он выделяется человеком субстратно: предметно-чувственно – в восприятии и образно-чувственно – в воображении. Как для того чтобы видеть, необходимы свет и тьма, так для того, чтобы нечто выделить, необходимо взаимодействие структуры, функций, организации – с одной стороны, и «хаоса», «материала» (вещества, поля, вакуума), сферы «несистемности», с другой. Нужны две противоположные проекции реального: структурно-информационная и субстратно-предметная. Первая раскрывает логически возможное пространство-время существования объекта, вторая очерчивает его существование в определенном, человеческом пространстве-времени – физическом, биологическом, социальном или психическом. Первая имеет дело с теориями, выступающими как «когнитивные машины», вторая с эмпирией, с проявлением активности людей как природно-практических телесных существ. Когда говорится, что «праматерией» в современной физике является вакуум, «струны», геометрия возможных миров, а вещи представляют собой «электромагнитные возмущения в пространственно-временной матрице», то не надо забывать, что человеческая жизнь проходит в конкретном мире, где яблоки пахнут (или, по крайней мере еще совсем недавно, пахли), огонь жжет, а музыка звучит. Эйнштейн, которому принадлежит вышеприведенное определение вещей, этого во всяком случае, не забывал. На вопрос, все ли можно описать с помощью методов естественных наук, он ответил, что можно, однако не имеет смысла. Или, как писал русский философ Георгий Иванов о поэзии С. Есенина: «…по отношению к Есенину формальная оценка кажется ненужным делом… Это вообще скучное занятие, особенно когда в ваших руках книжка Есенина. Химический состав весеннего воздуха тоже можно исследовать и определить, но… насколько естественней просто вдохнуть его полной грудью».[15 - Цит. по кн.: Анненков Ю. Дневник моих встреч. М., 1991. С. 162.]

Графиком, уравнениями, рядами цифр можно описать что угодно – звуки, цвета, звуки перевести в цвета, установив между ними определенное соответствие. Но это апелляция к другим способностям человека, например, к рациональному мышлению: а значит и нечто другое. Отражать действительность только логико-теоретически – это превращать человека в мозг, в сознание, в информационный комплекс (довольно несовершенный в сравнении с искусственным, компьютером). При всем уважении к этой одной из высших способностей человека, они ею не исчерпываются. Ведь даже мыслит человек целостно. Неизбежность качественного воспроизведения реальности, субстратного подхода обусловлена тем, что сам человек как субъект жизни, частью которой является познание, существо «вещное», телесное и чувствующее. Наряду с культурой, он обладает природным измерением, отрицать которое решаются лишь люди, зашедшие в своем сциентистском рвении за черту здравого смысла. Информационное преобразование реальности не самоцель. Признавая возможность формализации всего нашего знания, важно заботиться об его такого же рода интерпретации и сохранении вещно-событийной картины мира.

Подобным образом, видимо, следует рассуждать и применительно к «вещам во времени», событиям социальной истории. Границы ее формализации надо искать не в объекте исследования, а в целях, в соответствии с которыми выбираются методы. Никто не спорит, что социально-историческое исследование эмпирично, описательно и неполно без его завершения в логической форме, без раскрытия структуры социального бытия. Но не менее справедливо и то, что получить содержательное представление об истории, раскрыть смысл и мотивы поведения людей, опираясь на одни объективно-социологические законы, тоже не удастся. Клиометрия, структурирование останутся голыми абстракциями без их конкретизации через значения человеческой деятельности, без их субстратной интерпретации. Между структурным и субстратно – событийным воспроизведением социальной жизни, так же как между количественным и качественным подходами вообще, нет объектного деления на сферы действия. Реальность у них общая, но в разном состоянии, откуда и разные формы ее описания, притом одно описание предполагает другое. Представление, что структурное социологическое рассмотрение выявляет необходимые связи – «главный ствол исторического развития», а субстратно – событийное, историческое направлено на рассмотрение дополняющих закономерность случайностей – «сучьев и боковых ветвей» исторического древа, является слишком упрощенным. Общее тоже входит в историческое описание, но в виде и через индивидуальное, особенное, а индивидуальное, личностное нельзя отсечь от общего, его надо в нем увидеть. Вся социальная действительность может быть рассмотрена через призму сознательных деяний субъектов, а также с позиций выявления значения этой деятельности для конкретных исторических личностей. Общее направление, «главный ствол» развития слагается из тех же клеток, что и его ветви. Изучение фактов-событий, поступков людей нужно не только для формулирования законов истории – оно имеет собственную ценность, ценность человеческого опыта и примера. Познание социальной жизни наряду с гносеологическими, выполняет аксиологические, воспитательные функции, выводя исследователя за рамки теоретической деятельности, в сферу духовно-практического освоения мира.

Каждая форма познания самоценна. Системно-структурные, количественные методы, как мы пытались показать, не отменяют потребность в субстратно – качественном видении реальности, в раскрытии диалектики искусственных и естественных тенденций в познании. Можно сказать более обобщенно: самоценна каждая форма, каждый уровень бытия. Смысл человеческого существования нельзя ограничивать тем, что данное поколение, тот или иной этап жизни личности служат их последующему более высокому состоянию, то есть прогрессу. Прогресс не самоцель. Цель для человека сам человек, сохранение его как формы бытия, хотя, разумеется, не застывшего, меняющегося, но в пределах своего качества. Эта философская ориентация в настоящее время весьма актуальна. Из нее вытекает необходимость сохранения природы, животных и растений не единственно по соображениям их пользы для человечества, но из уважения к природе самой по себе, к ее праву на существование. Отсюда же следует, что научно-техническая активность человека не может быть безграничной, не соотнесенной с его жизненной основой. Философское понимание экологии предполагает более глубокий взгляд на сохранение природной среды, адекватной человеку как целостному телесно-духовному существу, не сводимому ни к «совокупности отношений», ни к информационному комплексу. Оно особенно актуализируется в условиях компьютеризации общества, энтузиасты которой все чаще даже перестают вуалировать идеи «устарелости человека» и превосходства над ним, по крайней мере в перспективе, систем искусственного интеллекта. Сохранение вещно-событийной картины реальности, субстратной методологии, преемственности в истории и традиции в культуре является также условием сохранения жизненного мира людей, преодоления отчуждения между общественным и индивидуальным сознанием субъектов деятельности, между их ролями и экзистенцией, необходимой предпосылкой ведения ими напряженной, но здоровой жизни. Это своего рода духовно-экологический аспект любой человеческой активности и составной компонент материалистическо-натуралистического мировоззрения, защита и развитие которого на современном этапе цивилизации приобретает новую значимость, связанную с тем, что оно является теоретическим фундаментом гуманизма.

Утопическое и реальное в учении о ноосфере[16 - Природа. 1991. № 11. См. также кластер из трех близких по этой теме статей: Универсальный эволюционизм или коэволюция? // Природа. 1988. № 8. Человек в постчеловеческом мире: проблема выживания. // Природа1989. № 5; Космизиция земли как угроза человечеству. // Общественные науки и современность. 1994 № 5.]

1. Ноосфера как утопия

Основоположники учения о ноосфере (Э. Леруа, П. Тейяр де Шарден, В. И. Вернадский) верили, что человеческий разум, превращаясь в планетарную геологическую силу, приведет к упорядочению природной и социальной действительности, к более совершенным формам бытия. Как результат планомерного, сознательного преобразования биосферы, ее перехода в качественно новое! состояние возникнет ноосфера. Этот процесс рассматривался ими как несомненное благо, несущее человечеству разрешение его трудных проблем. В. И. Вернадский и даже П. Тейяр де Шарден (последний, правда, не охотно, но логика требовала) связывали его с социалистической организацией жизни людей, расширяя задачи преодоления стихийности природы до преодоления стихийности развития общества. В некоторых случаях ноосфера рассматривалась как полное устранение зла, как всеобщее благо, что особенно типично для ее космических вариантов (К. Э. Циолковский).

Нет смысла в подробном воспроизведении такого рода представлений. Они давно стали тривиальными, а люди, стоявшие у их истока, превращены в иконы. Пытаясь преодолеть политическое идолопоклонство, мы продолжаем культивировать научное. Некоторые направления мысли, близкие к учению о ноосфере или являющиеся его предпосылками, например, «русский космизм», фактически еще не были и чем дальше, тем менее вероятно, что будут объектом трезвого анализа. Критический взгляд на них как бы неприличен и свидетельствует об отсутствии у покушающегося на него возвышенности духа. Социально-антропологические проблемы современности, однако, столь тревожны, что требуют мыслить и действовать, несмотря на теоретические стереотипы. Суть взгляда на ноосферу, который мы хотим здесь развернуть и который, как нам кажется, более отвечает ситуации, такова: это учение с самого начала несло в себе элементы утопии; в нем переплелись аксиологические и онтологические подходы без какого-либо их разграничения; ценностные характеристики ноогенеза до сих пор являются однозначно положительными, что противоречит диалектике жизни; надо различать трактовку ноосферы как утопии, и ее реальное состояние. Одно не должно заслонять другое.

В мировоззренческих теориях элементы утопии неистребимы. Утопия – некая система идей, выходящих за рамки наличного бытия и связанных, помимо знания, верой и надеждой. Утопии – «бывшие» мифы, мифы разума, пришедшие на смену мифам чувственного воображения в процессе исторической рационализации человеческого духа. В развитии общества идеалы, мифы, утопии играют двоякую роль: бывают полезными, функциональными, вдохновляют и направляют людей (их можно назвать «практопиями»), а могут дезориентировать, вести к упадку или быть моделью упадка (тогда их называют дистопиями) – притом одна и та же утопия на разных этапах своего существования. Важно вовремя от нее отказаться, скорректировать или сменить на другую. Об опасной двойственности мифов и идеалов, наиболее ярко обнаружившейся в XX веке, проницательно писал Н. Бердяев. «Утопии выглядят гораздо более осуществимыми, чем в это верили прежде. И ныне перед нами стоит вопрос, терзающий нас совсем иначе; как избежать их окончательного осуществления»

. Это высказывание Н. Бердяева относится, прежде всего к социальным утопиям. Но не только. Социальные утопии обычно опираются на предположение о возможности идеально разумного устройства жизни во всей глубине, когда совершенному устройству общества соответствует упорядоченная природа и совершенный человек. Социальные утопии – ядро более глобальных, направленных на переустройство всего мыслимого мира.

Особенностью развития утопий, вообще идей является то, что по мере приближения к воплощению, в них обнаруживаются дотоле скрытые противоречия. Возникает необходимость преодоления данной утопии, прежде всего через разграничение желаемого и сущего в ней, ценностных и онтологических представлений о реальности. Под закон жизни и смерти утопий подпадает и учение о ноосфере в той его части, где оно действительно утопично. Из него же следует, что если на первом этапе становления ноосферы трудно, неоправданно ожидать критического отношения к отражающему происходящие процессы учению – оно выступает как положительное решение существующих в тот период острых проблем, то на этапе полноты раскрытия, когда оно приобретает черты реальности со своими собственными проблемами – мы обязаны это делать.

Сейчас ноосфера в стадии интенсивного воплощения, превращается в техносферу, и по масштабам соперничает с «чистой» биосферой. Появилась угроза существованию природы в качестве самостоятельной целостности. Между тем отношение к ноосфере продолжает быть преимущественно восторженным, будто ее развитие не стоит ни в какой связи с кризисом современной цивилизации. Научно-рациональные элементы деятельности превозносятся как абсолютное добро, как необремененные внутренними противоречиями. «По мысли В. И. Вернадского, ноосфера – это гармоническое соединение природы и общества, это торжество разума и гуманизма, это слитая воедино наука, общественное развитие и государственная политика на благо человека, это – мир без оружия, войн и экологических проблем, это – мечта, цель, стоящая перед людьми доброй воли, это – вера в великую миссию науки и человечества, вооруженного наукой».[18 - Барсуков В. Л„Яншин А. Л. В. И. Вернадский – великий ученый и мыслитель // Вестник АН СССР. 1988. № 6. С. 56. 26] Извиняющее данный панегирик обстоятельство, что он был высказан в юбилейном докладе. Но это вполне адекватное отражение отношения к ноосфере, до сих пор господствующего в нашем повседневном сознании, науке и философии.

2. Ноосфера как реальность

Каково же действительное содержание процессов в «области планеты, охваченной разумной человеческой деятельностью», как определяет ноосферу философский словарь? При непредвзятом взгляде их надо назвать глобальными проблемами человечества. Становление ноосферы и возникновение угрожающего самому существованию людского рода кризиса – один и тот же процесс. Ноосфера как реальность является искусственной техногенной средой, которая теснит и подавляет ареал биологического бытия. Формирование искусственной среды открыло перед людьми небывалые возможности для роста их материальной обеспеченности, комфорта и безопасности, подняло на новую ступень культурное развитие, но оно же ведет к загрязнению воды и воздуха, опустыниванию почвы, общей деградации естественной среды обитания. По последствиям для человека чрезмерное разрастание искусственного явление сугубо противоречивое, с неясными перспективами.

Демиург искусственного – разум, мысль, проектирование и конструирование. Их опредмеченное выражение и плоть – техника. «Разум есть потенциальная техника, техника есть актуальный разум, – отмечал П. А. Флоренский. – Другими словами, содержанием разума должно быть нечто, что воплощаясь, дает орудие. А так как содержание разума, как выяснено, – термины и их отношения, то можно сказать: орудия – не что иное как материализованные термины, и потому между законами мышления и техническими достижениями могут быть усматриваемы постоянные параллели».[19 - Флоренский П. A. Homo faber. Публикация в: Половиккин С. М. Флоренский П. А, логос против хаоса. М, 1989. С. 56–59.] В технике для П. А. Флоренского воплощается логос, противостоящий хаосу. Хотя как религиозный человек он чувствовал узость сведения духа к разуму, культуры к науке и технике и вместо ноосферы предлагал говорить о пневматосфере ( «духосфере), экспансия рациональной компоненты духа с начала XX века была так сильна, что мышление стало почти отождествляться с духовностью и понятие пневматосферы не прижилось. Не потому, что оно высказано в частном письме к В. И. Вернадскому, а потому, что оно не рождалось у других, не было укоренено во времени – ни тогда, ни сейчас. Не случайно, потребность в обновлении мировоззрения, идеологии, психологии мы сужаем до потребности в обновлении мышления, духовность начинали называть менталитетом, а любовь заменяется техникой любви ( «сексом»). Культура сциентизируется, технизируется, поэтому приходится сказать, что подлинным денотатом ноосферы является искусственная реальность, образующий фактор которой, в широком смысле слова – технология.

Структурно, ноосфера и техносфера – синонимы. Не разрушая категориальной сущности, этот ряд можно продолжить понятиями на-укосферы, рациосферы, инфосферы, интеллектосферы. Буквальной реализацией ноосферы будет феномен искусственного интелелекта, который, охватив Землю, став «Интернетом всего» превратит человеческое мышление в свой элемент. О субъектности не только отдельного человека, но и человечества тогда уже не может быть и речи. Оно становится «материалом ноосферы». Все эти новые технологические формы, порождаясь природой, «снимают» ее, противостоят ей. Основное глобальное противоречие, разламывающее нашу судьбу – противоречие между естественным и искусственным, между универсумом природы и универсумом деятельности. Данное противоречие существовало с момента появления человечества, но в настоящее время оно обострилось до критического состояния. Нет смысла повторяться насчет различных, возникающих перед нами опасностей. Об этом все пишут. Специфически философская проблема, – заметил как-то известный специалист по социальной экологии Р. Баландин, в другом: как удивительно неразумное устроена «ноосфера», сколько бессмыслицы в поведении людей, если они пустячные, необязательные, а то и сомнительные удобства или удовольствия готовы оплачивать собственной жизнью.

Чем обусловлено это «неразумие» сосбтвенной человеческой сферы разума? Только ли субъективными причинами – нашей глупостью, слабостями, недальновидностью? Они, как говорится, «имеют место», но суть вопроса все-таки глубже. Осмелимся выдвинуть тезис, расходящийся с традиционными философскими представлениями в принципе, а именно: субстанциально логос не является противоположностью хаоса. Все дело в уровне организационной сложности бытия и месте человека в нем. Начиная с античности, стихийное, слепое, хаотическое отождествляется с материей, телесностью, а форма, структура – с идеей, разумом. Мысль противостоит природе как сознание – бессознательному, как закон и мера – беспорядочному, косному, непредсказуемому. Если, однако, оппозицию логоса и хаоса опустить с божественно-космической высоты на землю, то это оппозиция освоенного и дикого (вареного и сырого по Леви – Строссу), это отношение между искусственным и естественным. Говоря современным языком, это с одной стороны, знание, информация, а с другой – «вещность», субстрат, который надо организовать, «обработать». Подлинно мы знаем то, что создали сами. Тогда мы им владеем, управляем, оно нам подчинено. Горшок не может быть сложнее горшечника, машина не может создавать то, что не помыслил человек. Критерием истины, как и критерием нашего могущества, господства над природными объектами считается практическое осуществление замысла по их преобразованию.

Но что происходит с этой тысячелетней парадигмой, когда ноосфера начинает преобладать над биосферой? Она «перестает работать», теряя объяснительную силу. Действительно, разве мы не свидетели «хаоса по – управленчески». Множество акций предпринимается сознательно, по планам и целевым программам, а результаты сплошь и рядом противоположны намечавшимся. В синергетике, особенно в работах И. Пригожина, показано, как хаос превращается в порядок. Порядок из хаоса. Но не отношение, по-видимому, симметрично. И надо считаться с тем, что порядок может превращаться в хаос. Хаос из порядка!

Рубеж самостоятельности любой системы по отношению к человеку определяется, мерой ее сложности. Мы иступили в мир нелинейных взаимодействий, состоящий из систем с многозвенными обратными связями. Вернее не вступили, а создаем, ибо сами по себе вещи не сложны и не просты, это зависит от притязаний к ним. Огурец прост для еды, сложнее его вырастить, необычайно трудная задача для желающего произвести его биологический аналог. И птица легко парит в поднебесье. Это просто ее жизнь. Но сколько сведений из механики, физики, химии нужно для того, чтобы в воздух, а тем более в космос поднялся человек. Весьма сложная теория, как известно, нужна для того, чтобы объяснить, как ребенок держит голову. Ее у нас нет, но младенец, к счастью, не знает об этом и делает все без математических расчетов. Напротив, простейшее движение робота-манипулятора является результатом предварительно составленной программы. Вообще, сложность там, где искусственность. И чем отчужденнее процессы или объекты от возможности их непосредственного восприятия человеком как целостным телесно-духовным существом, тем они являются для него более сложными.

Действительно, нередкость, когда решения, рациональные по отдельности, в условиях сложного взаимодействия превращаются в иррациональные. Возникает «ловушка рациональности», выбраться из которой, руководствуясь одной последовательностью рассуждений – нельзя. Люди, плененные такой рациональностью, все экологические требования к какой-либо социотехнической системе воспринимают как безответственные и абсурдные, хотя на самом деле абсурд заключен в логике ее развития. Абсурд для человека. Типичной при управлении сверхсложными системами является ситуация, когда отдельное конкретное решение по улучшению ее функционирования дает эффект общего ухудшения. Усиление воздействия, направленное на болевую точку системы либо бесполезно, либо приводит к противоположному результату, когда рациональное решение превращается в иррациональное. Так логос порождает хаос. Конечно, развитие можно просчитать на несколько ходов дальше, но связи бывают еще более многоступенчатыми. На определенном этапе управляющая система становится сложнее системы, которой надо управлять. Надеяться, что искусственная реальность, ноосфера как целое, как универсум деятельности будет подвластной нашей воле, хотя бы и вооружейной большими компьютерами, значит плодить иллюзии.

Известно, что человеколюбивый вор титан Прометей, украв у Богов, дал людям огонь. Огонь – символ техники, орудийности, господства человека над природой. Теперь техника угрожает господством над человеком. Придется вспомнить, что Прометей дал еще одно благо, которым мы, к сожалению, слишком часто пользуемся, не замечая.

Хор: Не сделал ли ты больше, чем сказал?

Прометей: Я от предвидения избавил смертных.

Хор: Каким лекарством их уврачевал?

Прометей: Слепые в них я поселил надежды.[20 - Эсхил. Прикованный Прометей // Античная литература. Антология. Ч. 1. М., 1989. С. 231.]

Ноосфера как гармония – сциентистский аналог социально – политической утопии коммунизма и прочих, более ранних мечтаний о рае. В соответствии с духом времени она опирается на науку. Так к ней и надо относиться, хотя против утопий и надежд вообще выступать нет смысла. Они полезны в той мере, насколько смягчая трагические реалии, помогают жить. Когда же утопия самодовлеюща, мешает трезвому взгляду на вещи, она может стать опаснее того, от чего спасает. Нужны реалистические надежды, функциональные утопии. Надежды, что возможно длительное совместное развитие биосферы и ноосферы, при котором скорость преобразования окружающей среды будет не выше скорости нашей адаптации к ней. Эти надежды надо отличать от иллюзий и вытекающих из них ошибочных действий с целью, если не исключить их, то хотя бы ограничить.

3. Автотрофы: люди или роботы

Одной из самых сомнительных, да и просто антигуманных, требующих соответствующей оценки идей в учении о ноосфере, является положение о возможности для человека автотрофного питания. Эта идея с далеко идущими последствиями, она лежит в фундаменте упований на индивидуальное бессмертие людей. Тем она привлекательна и тем опасна. А также тем, что научное сообщество обсуждает ее не как некую фантазию, а вполне серьезно, пытаясь поставить на практические рельсы. Предполагается, что в будущем человек станет пополнять свой энергетический потенциал посредством химико-электрических процессов, минуя стадию их превращения в органическое вещество, в растения и прочие живые формы. Переходным этапом к этому состоянию можно считать питание гидропонной массой или некими растворами, вводимыми прямо в кровь, без использования органов пищеварения. Но далее лучше не конкретизировать и кто рассуждает об автотрофном питании избегают думать на тему, во что в таком случае превратится человек, как изменится его облик и стоит ли его вообще тогда называть человеком. Человек ли голова профессора Доуэлла, к которой подводили питательные смеси и информацию? Кто это будет делать, когда все достигнут стадии «цефализации», о чем мечтают энтузиасты автотрофности? Чтобы уйти от неприятных вопросов, они толкуют о «первородном грехе человечества» (гетеротрофное питание), ссылаются на вегетарианцев, упрекающих остальных людей в том, что те едят трупы (причем сами вегетарианцы не автотрофы), привлекают аргументы из арсенала моральной демагогии. Когда это делается не злонамеренно, то… прости им Господи, они не ведают, о чем говорят.

Во времена В. И. Вернадского представления об автотрофной форме разума по необходимости были довольно туманны. Сейчас другое дело. Сейчас можно уверенно заявить: мечты сбываются, автотрофы рядом с нами. Это роботы и стремительно совершенствующиеся системы Искусственного Интеллекта, высокоорганизованные компьютерно – технические устройства. Их создатели, да и широкая публика не сомневаются, что естественный человеческий разум может быть воспроизведен искусственно. А где воспроизведен, там и превзойден. Однако это уже будет нечто иное, не «мы». Не случайно в литературе появляются оценки искусственного интеллекта как этапа эволюционного снятия человеческого разума. «Ближайшие поколения, – мечтают энтузиасты роботизации человека, сами пока, по недоразумению, находясь в его образе, – вынуждены будут примириться с неизбежным сбрасыванием интеллектом своей принудительной (?! – В. К.) биотической оболочки, начинающей сковывать его дальнейший рост и угрожать физическому существованию его носителя, а одна из эпохальных задач их деятельности обеспечить надежную преемственность, по возможности безболезненное перерастание в «постчеловеческую» цивилизацию».[21 - Назаретян А. П.Интеллект во вселенной. М., 1991. С. 195. Аналогичные идеи в литературе по искусственному интеллекту высказываются все чаще. См., например: Molik Peter. Artificial intellegent as evolutionary stage of human mind // Jornal of the British Interpllnetary society. 1984. Vol. 34.] Как видим, заботясь о спасении от «угрозы физическому существованию носителя разума», его (носителя) предлагают поскорее ликвидировать. Заняться данной процедурой должен сам носитель – ближайшие поколения. Им предлагается своеобразная программа самоубийства. Еще раньше, доводя до «вселенской евгеники», подобные идеи высказывал К. Э. Циолковский. «Могущество совершенных проникает на все планеты, на всевозможные места жизни и всюду. Оно, без страданий, уничтожает несовершенные зачатки жизни. Эти места заселяются их собственным зрелым родом».[22 - Циолковский К. Э. Грезы о земле и небе. Тула. 1986. С. 376]

В свете таких вдохновляющих планов разговоры о ноосфере и автотрофном человеке были и продолжают быть мировоззренческой подготовкой, идеологическим компостом для произрастания искусственного интеллекта и вытеснения им человека как живого «несовершенного» существа. Соотносительно с требованиями автотрофности он предстает теперь как робот нулевого поколения, «компьютер из мяса» и в этом качестве будет действительно вытеснен более современными формами. По параметрам автотрофного интеллекта он – роботообразное. Включенный во взаимодействие с высокой, сложной и скоростной технологией, он тормозит ее прогресс. Знаменитые слова К. Э. Циолковского: земля – колыбель человечества, но человечество не будет вечно жить в колыбели, справедливы для «разума вообще», который действительно может быть и в другом месте, на другой основе, но жизнь, в том числе в ее высшей разумной форме – явление земное. И когда говорят о ее распространенности по всей Вселенной, то без всяких оснований и аргументов совершают довольно банальную подмену понятий – жизни и разума. Если на Земле они были до сих пор разделены – и по объему, и по сути, то «для Вселенной», для космоса, их отождествляют.

Естественное человеческое мышление, сплетенное с чувствами и переживаниями, неотрывно от людей как рождено – смертных, биотических, разделенных «по пополам» существ. Разум «без жизни» есть выход за пределы человека, антропологии и гуманизма. Не случайно, наиболее решительные адепты искусственного, а мы теперь вправе написать «автотрофного» интеллекта, от критики антропоцентризма перешли к критике гуманизма. Как мировоззрения и как практики. Если на первых порах эта критика велась в экологической маске, была направлена против «идеологии господства человека над природой», то вскоре выяснилось, что за ней скрывается тенденция к еще более агрессивной форме господства разума, уже чисто технического. И не только над природой внешней, но и над самим человеком, природой внутренней. Антропоцентризм атакуется не с позиции сохранения естественного, а с позиции экспансии искусственного. Мировоззренческое обесценивание гуманизма ведется с целью сциентизации, а не натурализации жизни.[23 - Дискуссию о судьбе гуманистического мировоззрения см.: Назаретян А. П. В многомерном мире раскрывается ограниченность гуманизма // Общественные науки и современность 1991. № 6; Моисеев Н. Н. Рациональный гуманизм // ОНС 1992. № 3; Школенко Ю. безграничность гуманизма // ОНС. 1992. № 4; Назаретян А. П. Беспределен ли человек? (Еще раз о гуманизме и его паллиативах). ОНС. 1992 № 5 и др.]

Таким образом, можно с уверенностью утверждать, что проблема человека «традиционного» и «человека» автотрофного – это проблема соотношения живого биогенного разума, продукта развития естественной реальности – людей, и разума техногенного, продукта развития созданной этими людьми искусственной реальности – роботов шестого и последующих поколений. Между ними есть несомненное сходство, но нас в данном случае занимает различие этих форм разума, ибо сходство можно найти кого угодно с чем угодно и если человека ампутировать до головы, а духовность и сознание свести к информации, то разница между ним и компьютером будет только количественная. С другой стороны, если роботов наделит чувствами, переживаниями, телесностью, то разница тс же сотрется, но делать этого нет смысла, так как значило бы лишить их тех преимуществ, ради которых он создаются. Высокосовершенные роботы – не новая раса людей, а новая форма разума – автотрофного, техногенного, «постземного», космического. Его развитие не остановить, за ним не угнаться! Для тех, кто желает оставаться человеком, единственно! по-видимому, здравое отношение к данному процессу – параллельная борьба за сохранение естественной земной среды своего существования как условия сохранения своего разума.

4. Космос захватывает Землю