В глухом запущенном раю?
Что, если броситься со страха
В широкое мое окно?
Что, если ангелу дано
Паденье только для размаха,
Для разворота грозных крыл?
Что, если падать он забыл?
1944
Опрокинул чернильницу
Писец, бумаги разбирая,
Задел чернильницу, и вот —
Река без берега и края
Вдоль по столу его течет.
На папиросную коробку,
На пепельницу из стекла,
На завалявшуюся пробку,
На исходящие дела,
На все, что жизнь его заело,
Что душу выжгло и сожгло,
На все, что быть еще могло,
Что попросту быть не успело – —
Огромный парус раздувая,
Как грозный призрак корабля,
В ночь обрывается земля,
Ночь наступает гробовая.
И в этой совершенной мгле,
В аду кромешном и чернильном,
Он видит – солнце на столе
Качается в дыму кадильном.
И сам он, легкий как стрела,
Одетый по последней моде,
Плывет в большие зеркала,
Где зреют розы без числа,
В органный гром, в колокола, —
В такую высь, к такой свободе – —
1945
Ночные бабочки
На площади клубится пар,
Скрипит фонарь в ключе скрипичном,
Без смысла в тупике кирпичном
Качается стеклянный шар.
В нем бабочка заключена, —
Невольной жалости достойна,
Она, от боли иль спьяна,
Срываясь, бьется беспокойно,
Насквозь огнем прокалена.
Летучей плоти отраженье
Трепещет и шуршит слегка, —
Я узнаю издалека
Ее падучее круженье.
Я молча подползаю к ней,
Слежу полет ее бесплодный, —
И хлещет дождь за мной холодный,
Бурлит меж уличных камней.
Я слышу лепет несуразный,
Дышу на мутное стекло
И жду – пускай прохожий праздный
Вонзит свой ноготь безобразный
В обвисшее мое крыло.
1944
* * *
В ночном молчанье, в некий час,
Когда душа почти не дышит,
Но жадно слушает и слышит,
Как время падает на нас, —
Когда, сознанье размывая,
Проносится сквозь тело тьма,
И рядом ходит смерть сама,
Нас длинной тенью задевая, —
Что в этой скудости земной
Тогда нас держит и волнует?
Что в этой вечности дурной
Нас к вечности иной ревнует?
Уже полсердца сожжено,
Вздохну – и сердце оборвется, —
И вот оно все бьется, бьется,
Как будто жить осуждено.