– Где ты находился сегодня в районе восемнадцати часов?
– В отделе. Сначала Пасечник совещание проводил, потом Брызгалов, я присутствовал.
– Тогда и переживать нечего, – ничуть не расстроился Милованов.
– Да я и не расстраиваюсь, просто помню, что у Лизы платок шелковый был, косынка, красивый такой платок, она его вокруг шеи повязывала.
– А на трупе платка нет?
– Может, преступник унес. Задушил и унес.
– С одной стороны, правильно, а с другой – там ведь следов и без платка хватает… Наверное, – пожал плечами Милованов.
– Что значит «наверное»?
– Боюсь, что преступник в перчатках был. На все пальцы, в том числе и на тот, которым безобразничал. Но думаю, потовыделение сможем снять… Понятых давай!
Понятых Севастьян взял из соседней двенадцатой квартиры, заодно опросил, кто что мог видеть. Никто ничего. И его самого в пятницу не видели.
Обыск начали с выемки одежды, в которой Долгов ходил на работу, с постановлением, под протокол, все как положено. Севастьян не поленился сунуть руку в карман куртки и на глазах у понятых извлек знакомый платок с геометрическими фигурами, от которых могло зарябить в глазах. Крюков не стал комментировать находку, но обратился с вопросом к соседке покойной, маленькой худенькой женщине с непроходящим удивлением во взгляде.
– Зинаида Сергеевна, скажите, вы когда-нибудь видели этот платок?
Женщина кивнула.
– Утром сегодня видела… И раньше видела, – немного подумав, добавила она. – Лиза его носила.
Милованов повел бровью, с невозмутимым торжеством глянув на Севастьяна. Еще один гвоздь нашли в гроб Долгова. Осталось только сережки найти, кошелек и телефон.
– Вы тоже видели?
Крюков смотрел на коренастого с хомячьими щеками мужчину. Румянцев Дмитрий Витальевич, семьдесят шестого года рождения. Он все время зевал, не скрывая своего раздражения, поздно, нормальные люди спят уже давно, а их каким-то непотребством заставляют заниматься.
– Не знаю, как-то не замечал.
– А что замечали? Может, Долгов похаживал к соседке? – спросил Севастьян.
Милованов смотрел на него с легким удивлением. Зачем спрашивать, если все и так уже ясно. Долгов убил, больше некому. На Севастьяна он, похоже, совсем не думал, а должен, хотя бы по долгу службы.
– Кто, Петя? Да Лиза его на нюх не переносила! – скривил губы мужчина.
– Могла поцарапать его?
– Кого, Петю?.. Ну так царапала, ногти у нее острые!
Румянцева возмущенно глянула на мужа, тот в ответ выразительно поднес палец к виску, но не покрутил, хотя и собирался.
– А давно вы Лизу знаете? – спросил Севастьян.
– Так, когда мы сюда въехали… Четырнадцать лет уже знаем, раньше здесь бабушка ее жила, бабушка умерла…
– Долгов утверждает, что Лизу бросил муж, это правда?
Милованов сам составил акт изъятия вещей, дал расписаться понятым и, с едва выраженным сомнением глянув на Севастьяна, вышел. Дела у него, а он пусть работает, если делать нечего, а как еще понимать?
– Ну не бросил, – замялся мужчина.
– Бросил!.. – отрезала женщина. – Живет с одной на «Пятерке».
– Роста чуть выше среднего, худощавый, но плечи широкие. Нос длинный, так?
– Да, Юра худощавый, но плечи обычные. И нос обычный, маленький нос… Ну, может, и не совсем маленький, но точно не длинный.
– А человека с длинным носом вы сегодня не видели? В районе шести вечера. Выходил из квартиры Канареевой.
– Да не видели ничего, – глянув на жену, неуверенно сказал Румянцев.
– И что-то вы все-таки видели?
– Видели, дверь открыта была… Приоткрыта… Я еще сказал, может, полицию вызвать?
– Почему не вызвали?
– Так, может, Лиза просто забыла дверь закрыть.
– А Лизу за этой дверью убивали.
– Мы же не знали, – вздохнула Румянцева.
– А потом она мертвая за дверью лежала.
– Ну-у…
– Долгов говорил, что Канареева однажды подвергалась изнасилованию. Что вы об этом знаете?
– Так Юра из-за этого и ушел, – пожал плечами Румянцев.
– Не вынес позора жены?
– Да дело даже не в этом… Она ведь заявление в полицию подала, а потом забрала.
– Бывает.
– А почему забрала? Потому что с насильником сошлась, загуляла с ним.
– Кх! – кашлянул в кулак Севастьян.
И такой поворот вполне возможен, существует же понятие «стокгольмский синдром». Только вот с примерами туговато, молчала память, ни одной подсказки.