Столица моей судьбы. роман

Весь день мы бродили какими-то кругами, найдя несколько грибов, немало земляники, попутно вспугивая луговых птиц. Искупались в теплющем заливчике. Голый дед, держась за причинное место, плюхнулся в томную воду и поплыл сильными сажёнками далеко и быстро. Я никак не смог его догнать, только дважды налетел в воде на толстых и скользких налимов.

Потом мы нашли продуваемое ветерком место, расстелили покрывало и устроили пир. Дед оставил меня отдыхать, захватив лопату с коротким черенком. Он вернулся не очень скоро, неся в руках свёрток из пергаментной бумаги, перевязанный слегка подгнившей верёвкой. Верёвку он сменил на новую из кошёлки, тщательно очистив бумагу от земли.

Я наблюдал за его действиями, как всегда делал, когда дед работал. Было одно удовольствие следить за его опрятными твёрдыми руками. Разворачивая хрустящую бумагу, дед постепенно открыл живописную жестяную шкатулку. На ней нарисованы бегущие среди деревьев звери и летящие птицы, и мне почудилось, словно это происходит вокруг нас и кружит в воздухе.

– Дед, а что в ней? – спросил я, мучительно вглядываясь в совершенно волшебные очертания живых существ.

– Вся моя судьба, сынок, – то ли шутливо, то ли всерьёз ответил дед.

6.

Всё-таки я придерживаюсь мнения, что судьба наша не существует отдельно от других судеб, а тем более от судьбы чего-то большего, от чего мы невольно зависим. Когда началась большая война, в доме нашем повисла тягостная тишина, прерываемая, когда дед поворачивал в полдень и вечером шишечку громкоговорителя. Точно так же притих и город.

Я совершенно не представлял тогда, в чём истинная глубинная причина испытаний для нашей страны. Зачем злодеи ринулись на наши города? Не наказание ли это всем нам за попустительства, которые нами допущены в течение своей жизни?

– Какие попустительства ты имеешь в виду? – спросил дед, сосредоточенно выслушав мои рассуждения.

– А царя сжили со свету? Как бы он нам пригодился теперь.

– Иван, – попросил дед, – не разглагольствуй.

Он долгим взглядом провожал проходящие строем по улицам группы военных и мобилизованных. В городе в разгар осени начали создаваться военные учреждения, для которых освобождали лучшие дома. Дед угрюмо разглядывал щеголеватых военных, заполнивших эти здания, и замечал, что учреждений становится многовато, не свидетельство ли это создания оборонной линии по Волге, не зашло ли дело столь далеко? Ещё ему показалось, что среди приехавших много ответственных людей из Москвы. А к тому же над городом стало пролетать много самолётов.

Дед не выдержал и отправился в эвакуационный госпиталь, где упросил, чтобы его взяли санитаром, благо младший медицинский персонал часто менялся. Эвакогоспиталь расположился в здании школы на улице Льва Толстого, и был довольно тихим местом, куда свозили для выхаживания тяжело раненных бойцов с центральных фронтов. Многих выходить так и не удалось, и они умирали. На мои расспросы дед, убедившись, что я интересуюсь не затем, чтобы потом пересказывать одноклассникам или соседкам, а то ещё удовлетворить простое человеческое любопытство, кратко порассказал, что умирают в основном от гангрены да пневмонии, а иногда от пневмоторакса, иные долго умирают с насквозь пробитыми головами, и встречаются самые тяжёлые калеки.

Я перестал больше расспрашивать, боясь узнать нечто ужасное. Да и вообще в дальнейшей жизни не развил эту легкомысленную привычку понуждать других людей отвечать на мои вопросы, а старался сначала понять, и в крайнем случае уточнить, если оставалась неясность. Ведь люди не очень настроены объяснять сложные или тяжёлые для души вещи. Я рано понял: не надо их к этому подвигать.

Иногда навещая деда, когда он задерживался в госпитале при поступлении новой партии раненых, я видел, как дед заботливо носил на руках калек из машин в палаты. Ему то и дело совали носилки, но он небрежно отпихивал эти куски брезента с палками, легко брал на руки очередного разящего лекарствами ранбольного, и, если у того имелась хотя бы одна рука, она обнимала деда за шею, отчего дед принимался балагурить с солдатиком и поругивать за худобу. А тот, слабо усмехаясь да пытаясь невпопад что-то отвечать, от волнения терял силы, но почти непременно за время путешествия до койки успевал назвать моего деда «отцом». Дед никогда его не слушал, да и меня обычно не замечал, а сосредоточенно исполнял свою тяжёлую работу.

Конечно, его в госпитале ценили, как и всюду. Только деда ничего не успокаивало. И когда по улицам стали разъезжать совершенно экзотические машины и лимузины с дипломатическими номерами, в которых сидели респектабельные господа, старшие офицеры в формах защитного цвета разнообразных оттенков, и иногда попадались суровые генералы, а на улицах зазвучала иностранная речь, появилось множество военных патрулей, до него дошли сведения, что наш город сделался столицей.

А потом ещё несколько недель прибывали эвакуированные из Москвы, из Ленинграда, из Воронежа, с Украины вместе с авиационными, машиностроительными, ремонтными заводами, а также с театрами, с библиотеками, с архивами, с мощными радиопередатчиками, с правительственными учреждениями и небольшими организациями. Как следствие всего этого, город заполнился множеством детей разных возрастов. Тогда дед избавился от постоянного нервного напряжения и успокаивающе доложил мне:

– Всё не так уж и плохо. Тут глубокий тыл будет.

7.

В январе 1942-го Тезикова уплотнили, вселив семью авиационного инженера Самуэля Вениаминовича Белоцерковского с Украины. Он пришёл с женой Элеонорой Моисеевной и дочерью Саррой. Все трое сгрудились у входа, кланяясь и вежливо улыбаясь.

– Откуда будете, странники? – нашёл возможным пошутить Степан Фёдорович.

– Из Киева бредём, – неожиданно откликнулся глава семейства. Знакомство состоялось. Эвакуированные поселились в пристрое, в комнате Степана Фёдоровича, которая им вполне понравилась. А Тезиков перебрался на диван рядом с печкой. Белоцерковские прибыли в специальном эшелоне, где ехали учёные, инженеры и семьи ответственных работников. Их дважды бомбили по дороге, а один раз обстреляла из пулемётов прорвавшаяся сквозь зенитное заграждение эскадрилья «Хейнкелей». Бомбы не принесли потерь, а вот от огневой атаки истребителей было убито несколько беженцев.

– Одну женщину рядом с нами, – тоскливо сказала Элеонора Моисеевна. – Мы жили в одном доме…

– Нас это почему-то больше всех потрясло, – сознался Самуэль Вениаминович. – Смерть её была больнее, чем гибель многих, про которых мы слышали и читали.

Тезиков решительно согласился с достоверностью этого психологического наблюдения. Теперь они с Иваном восприняли появление, если не вторжение, в их жизнь эвакуированных более предметно, чем представлялось из сообщений радио и газет. Белоцерковские привезли с собой непосредственное впечатление от войны как о «невыносимой музыке бомб». Поначалу они только о войне и говорили. Элеонора Моисеевна как-то достала из кармана пакет из плотной бумаги, где хранилось несколько писем с фронта от старшего сына, который служил в штабе переводчиком. Степан Фёдорович сосредоточенно вертел в руках треугольники со штемпелями, словно боясь помять жёлтую бумагу своими толстыми жёсткими пальцами.

– Летом я окончу десятый класс, и тоже пойду переводчиком, – спокойно и в полном молчании сообщила Сарра, как о деле уже обсуждённом и решённом.

– Наверное, вы учительница немецкого языка, – предположил Тезиков, обращаясь к Элеоноре Моисеевне.

– Нет, я обыкновенный лаборант. Мы ведь все с детства знаем идиш, который считается диалектом немецкого, так что ничего специально учить не надо.

Самуэль Вениаминович привёз целый чемодан учёных книг. Одна из них была на немецком языке, и Иван издали зорко прочитал вслух: «„Пу-ан-ка-ре“. Это про бывшего французского премьер министра?».

– Да нет, – застенчиво произнёс инженер. – Про Жюля Анри Пуанкаре, математика. Мне важна его гомологическая гипотеза, которой надеюсь когда-нибудь заняться всерьёз.

– А в чём она, гипотеза? – продолжал настаивать Иван.

– Гипотеза Анри Пуанкаре? Над ней думают все математики мира. Ну, смотрите… Присаживайтесь все вот тут, смотрите. Берём двусвязный бублик и превращаем в двусвязный цилиндр, – Самуэль Вениаминович торжественно-назидательно взял со стола бублик, разрезал ножом на две части вдоль и развёл их в стороны, изобразив цилиндрическое тело. – Чем нам не двусвязная кружка? – Он показал пальцем на свою дюралюминиевую кружку с чаем. – Эти предметы мы не сможем без конца деформировать так, чтобы стянуть их в одну точку. Мы можем лишь эту кружку путём непрерывных гомеоформных преобразований превратить в бублик. Так что основные топологические свойства её сохраняются, как вы видите, и других она не приобретёт. Ваня, принеси, пожалуйста, шар от подшипника.

Иван пошёл в комнату Белоцерковских и взял со стола Самуэля Вениаминовича большой гладкий стальной шар, которым инженер придавливал бумаги. Самуэль Вениаминович показал всем домочадцам шар, подняв его над головой.

– А вот шарик этот односвязен, а поверхность его трёхмерна. Пуанкаре допустил, что шар, как солнце, находится в пространстве, а не лежит на столе или в моей руке. То есть он находится как минимум в четырехмерном пространстве. Итак, трёхмерная сфера представляет поверхность четырёхмерного шара! А привычная нам двухмерная сфера может составить только поверхность трёхмерного шара. Понимаете?

В общем молчании Иван кивнул головой. Самуэль Вениаминович кинулся к нему и торжественно взял его голову в свои руки. Иван спросил:

– Так это и есть теория гомологий?

– Вот! – закричал Самуэль Вениаминович. – Родился тополог! Но учти, юноша, гипотезу Пуанкаре так просто не разгадать, многие на ней буквально сломали голову. Я вовремя сделал перерыв, хотя и не оставил попыток доказать. Голова моя пока нужна для обороны, даже о коммунизме стоит пока забыть.

– Вы коммунист, Самуэль Вениаминович? – спросил Тезиков настороженно.

– О, нет! Есть такая категория – сочувствующий.

– Для меня это близко лежит. А ведь что такое коммунист? Это человек, верящий, что божье царство можно создать на земле и при нашей жизни, но только без бога. А вот для меня Божье царство без Бога не существует. Я почитаю любые земные законы, только не соглашусь с теми идеями и верованиями, которые не разделяю.

– Вы, как человек образованный, замечательно излагаете собственные мысли. Но я ведь тоже с ними не могу согласиться. Да и с законами для меня вопрос не закрыт: наци мне, например, не указ! А кстати, Степан Фёдорович, вы где учились?

– В пяти классах гимназии.

– И того довольно. И я рад с вами беседовать.

– Благодарствуйте, я тоже рад общению с вами.

Степан Фёдорович потом наедине не без назидательности говорил внуку:

– Ваня, Самуэль Вениаминович хороший человек, заставляющий себя мыслить исключительно технически. Но ведь природа человека при этом всегда насилуется. Мы же гуманоиды, а не механизмы!

– Дед, а чего ты это не скажешь Самуэлю Вениаминовичу прямо в глаза?

– Я не могу этого ему сказать, потому что он человек немного другого мира, чем я. Во-первых, он, математик, ощущает себя инженером и «технарём» – так сейчас выражаются в подобном случае?.. А ведь математика гуманитарная наука, и всегда таковой была – я её так изучал! Она вынуждает человека мыслить абстрактными образами, последовательностями, тогда как специалист чисто технического знания фрагментарен по мировосприятию, он доверяет частностям или определённой системе, а не целостному миру, который мы называем Божиим.

– Но ведь об этом надо спорить, дед.

– Если я об этом заговорю, меня назовут идеалистом и антимарксистом, потом обвинят в какой-нибудь вредной деятельности. Я же хорошо разобрался в этой путаной политической терминологии, и понимаю, что вреден тем, что по-своему думаю. Да к тому же и не хочу хорошего человека ставить в неудобное положение.