Сожженная рукопись

Ещё не поравнявшись, один начал ласково, по «фене» что-то говорить, плавно водя руками. Драка начинается со слова: кто первый сдрыжит, тот и пропал.

«Бей первый, если их много», – стучало в голове. А рука уже лежала на финке. Не останавливаясь, шёл на них. По каким то признакам деляги поняли: ещё шаг, и нож будет в боку одного из них. Расступились.

«Ну что ж, свара не драка, пойдём кутить», – шутил Онь-ка, а руки его подрагивали. Спокоен был лишь Сёмка: он ничего не успел понять. По совету обретённого брата купил аппетитных пирожков, сколько вошло в руки. И здесь таился обман: пирожки, остывая, становились тонкими, как блины – из них выходил воздух.

Складывая их по три и подпивая молоком, Сёмка глотал по-собачьи, глаза пьянели. Андрюша снова коснулся его плеча: «Остановись – загнёшься».

Сёмка, поев, будто вырос, он был массивнее своего спасителя. С этого дня не отходил от него, как ласковый и верный пёс. А дальняя дорога судьбы надолго свяжет их. Преданным другом оказался Сёмка.

Прощай, любимый город

В колоде лишь чёрные карты,

А надо достойно сыграть,

Но все мы грешны и азартны,

Умеем, не сеявши, брать.

Сёмка лежал, примостившись в уголочке за буфетом, в другой одёжке, с лысой выбритой головой, свернувшись, как щенок в клубочек, дремал, щеки порозовели. Его никто не замечал, и он был рад, что живой и сытый и в тепле. А над столом с зелёным сукном висел дым, игроки, кроме Бледного, нервно курили, стояла необычная тишина. Сегодня игра получилась злая. Бык опозорился. Взять сейф в торгсине он всё же попытался, да облажался. Сейчас им брезговал даже «Старичок». Целый месяц Бык готовился на дело, обхаживал этого мастера-уркача. Но тот не соглашался ладить «струмент». Не так стар был тот старик, да года, прожитые в неволе, ещё при царе, приблизили старость на тот же срок. Он побывал почти во всех кичманах. А совдеповских боялся пуще ада. Там «шишку держат пацаны зелёные», не по закону живут, воров старых не почитают. А с баланды той сам ноги протянешь. В нутре у него что-то хлюпало, но немощь не замечалась. Он со знанием дела плёл байки про взятые сейфы, при этом казался удалым да не старым. Весь был в золоте и казался богатым. Много позже Андрей разгадает этих старичков-уголовничков. В их байках столько же правды, сколько золота в позолоченных часах, портсигаре и коронках-фиксах из простого пятака. Это заменяло им ушедшую силу, она нужна, чтоб сохранить масть и не попасть под власть. А попадать за решётку немощному ох как худо: там его место у параши. Вот старичок и не соглашался, но и показать слабину нельзя. И злой Бык не отступал – вынудил. А кончилось тем, что на месте преступления остался недобитый «хранила» да мешок со «струментом». Бык с подельниками еле смыться успели. По оставленным уликам сыскари вышли на старичка. Его «замели». Но он пока не колется – старый волк. Знает, пусть лучше кичман совдеповский на всю катушку, чем перо в бок.

Бык сидел, как падло, тихо, мочил горло водкой, выбегал в сортир, когда совсем приспичит и чтоб народу не было. Играли по крупному. Неудачник-медвежатник выигрывал: охота было оправдать не взятый сейф. Онька наблюдал за игрой, зная все тонкости игры, психовал. Бледный был невнимателен. Какой-то внутренний разлад отвлекал его. Он проигрывал и проиграл почти всё, но был спокоен, даже равнодушен, как самоубийца. Сделай он фокус, и всё повернётся. Нет, честь вора старше жизни. Играли по правилам: «в боевую», на счастье.

Подельники Быка вышли из игры, кусали ногти, переминаясь с ноги на ногу. Но все молчали: намекать нельзя, закон крут. Бледный не останавливался, что-то заклинило в нём. Он поставил на кон свой талисман. Андрюша знал, это для него что жизнь. Всё отыгрывалось или всё проигрывалось. Бык стал темно-красного цвета. Глаза налились кровью, голос сел, руки подрагивали. Сердце стучало так, что слышались его частые удары. Надвигалось что-то жуткое, вокруг стола сгущалось зло.

Бледный сдавал карты. Суеверен Бык. Выиграть талисман – стать таким же удачливым да бесстрашным. А пока Бледный был насмешливо спокоен. С ним что-то творилось, течение мутного водоворота несло его, и он не боялся развязки. Он играл не с Быком, а со своей судьбой. А Быка бил страх, раскачивал бычье сердце. Он знал Бледного, слышал о нём: если заклинило, не остановится. Сейчас он проиграет и предложит сыграть на две звёздочки. Помнил он Ваньку Залётного. Удачливый, почти наравне с Бледным ходил. Но хвалиться стал: выше Бледного захотел приподняться.

Тогда Бледный в офицерскую рулетку предложил сыграть. Свой шпалер на стол положил. Три патрона в барабане убрали, три осталось. Ваньке первому выпало револьверчик в руки взять. Сдрыжил, сука, тяжела оказалась «игрушка». Тогда Бледный крутнул барабан, к виску своему приставил и дёрнул спуск. Пронесло. Ещё раз нажал и в стену грохнул.

«Фраер ты, фуфло», – приговорил он Ваньку Залётного. Ссученным он стал, как волк-одиночка ходит, а на кич попадёт – опустят.

Помнил Бык об этом, но остановиться не мог. Сегодня ему везло: масть шла. Да заигрался, не понимал, что происходит. Бледный сдвигал к себе весь кон. Понял – проиграл всё. Какой-то невнятный взвизг вырвался из груди. А смысл был понятен: он усомнился в чести партнёра. Позже Онька разложил всё по порядку. Нет, передёрга не было, да и быть не могло – Бледный здесь жил и играл по воровскому закону.

В следующий момент произошло жуткое: кисть руки Бледного, просунутая в талисман, описав короткую дугу, ударила Быка в висок. Голова его повалилась. Под столом что-то стукнуло, ударившись об пол. Бык, оказывается, первым взялся за оружие: это из его руки выпал нож-топор. Он был жив, голова зашевелилась и приподнялась. Но его подельники Братишки уже стояли сзади с финками и кололи спину своего пахана, как матрац.

Бледный сбросил талисман, подошёл к умывальнику, мыл руки. Крупная судорога прошила тело. Овладев собой, подошёл к буфету. Взяв ближнюю бутылку, опрокинув, глотал и глотал. Водка обливала лицо, но он не чувствовал.

Было за полночь, барак спал. До Сёмки ещё не дошло, что случилось. Он таращился, не понимая, и будто улыбался. Бледный стоял лицом к окну. Братишки топтались возле трупа, чего-то ждали, глядя в сторону победителя – своего нового пахана. Возможно, он дал знак, и труп Быка за ноги поволокли к выходу. Онька ещё не пришёл в себя, на него смотрели как на недотёпу, чего-то ожидая. Понял, вышел в коридор, половица скрипнула. За соседней дверью крепко спали: слышался храп.

На дворе тихо, только в каком-то бараке трехрядка повторяла свои три лада, сбивалась и снова заводилась. Чистый воздух приятно обдал. Темно, август на исходе. Купол неба истыкан финками, звёзды пугливо моргают.

«Зачем впутал Сёмку?» – стучало в голове. Нужник с выгребной ямой обит тёсом, но крышки не было. Быка, как борова, сталкивали туда, головой вниз. Нательный крест на суровой нитке выскользнул из рубахи, сверкнув серебром. Братишка, заметив, дёрнулся, было рукой, чтобы сорвать. Поскользнулся и чуть не угодил туда вперёд Быка.

«Во бля падла», – обругал он своего дохлого пахана. Труп рухнул, жижа кипела: Бык пускал пузыри. Наконец, всё стихло, дерьмо сомкнулось. Братишки ещё стояли, ждали, опасаясь, что пахан их вынырнет.

Впервые Онька выпил водки и, как лекарство, выпоил Сёмке. Водка показалась не горькой, даже сладковатой, только чуть першило. А Братишки жадно пили, жрали, как после обычного дела. Кон всё ещё лежал на столе. Бледный что-то буркнул, и они стали делить между собой эту кучу ценностей и мятых денег. Водка подействовала, и Сёмка уже спал.

«Что, если бы Бледный не упредил Быка? – думал Онь-ка. – Братишки так же добили бы Бледного, да и нас за одним, чтоб не вякали». Но случилось так, как случилось. «Прав тот, кто бьёт первым. Если не прав, рука сдрыжит. Не бойся смерти, о жизни не думай» – в голову лезли воровские каноны.

Сон и водка сделали благое дело. Онька проснулся, как сжатая пружина, был здоров и бодр. Бледный, опершись на пианино, играл что-то спокойное и грустное. Рядом лежало английское кепи, портфель из тиснёной коричневой кожи и круглый футляр, в которых носят чертежи. Бледный одет был в походные бриджи, ботинки с крагами.

Братишки разделили столовое серебро и в две половины заталкивали в баульчик. Такие баулы носили когда-то доктора. «Срываемся», – подтвердили они догадку. Сёмка спал, озабоченно сморщив розовое лицо. «Лучше бы его не брать», – мелькнула жалостливая мысль.

В понедельник придёт Груня – добросовестная деревенская баба из раскулаченых, тихая, осторожная, как мышка. У неё есть ключ. Принесёт накрахмаленные воротнички, рубашки, приберётся. Бледный перед уходом что-то сжёг в камине и крупно написал на тетрадном листе: «Всё, что осталось, забирай. Мы уехали совсем, спасибо за труды».

Писал и думал о своём: «Не сегодня-завтра старичок расколется, золотари вытащат труп. Жизнь – игра в некраплёные карты. Выиграл ты, проиграл твой партнёр. Не радуйся, не унывай. Ну, да ещё не конец. Вскроем колоду, – он мысленно вскрыл её, ощутив треск рвущейся упаковки и знакомый волнующий запах. – Поиграем, судьба». Но он лукавил: в заднем кармане его бриджей покоился шестизарядный «бульдог».

«Живым не возьмут», – успокаивал холодный рассудок. Бледный присел, посидел, встал перед иконкой, перекрестился и, не оглядываясь, вышел. На расстоянии нескольких шагов, как тень, двигалась вся его поредевшая стая. За Братишками шли пацаны.

Туда, в неизвестность

Андрюша последний раз оглянулся. По одну сторону, словно стена, высился сосновый пружинистый бор. А напротив, на вырубленном месте стояли бараки, угрюмые, как арестанты. «Нет, это не деревня: тут нет доброты. Тут всё чужое, здесь не живут, а терпят, прячутся. Но жалко, жалко уходить опять в никуда…»

По тракту до города три километра. Рядом тарахтит пустая телега. Извозчик, матюгнувшись, дёрнул вожжами, и лошадь чаще задёргала крупом, обойдя путников. Однако легко идти без поклажи. Один Бледный как будто нёс груз. Это была тяжесть дум. Он много знал. Вот здесь, по этой дороге шли декабристы, быть может, и его предки. Тогда не было тракта, лишь столбовая дорога, и всюду шумел угрюмый лес.

Но время тасует колоду, судьба разложила пасьянс. Дорога, дорога, дорога, идёт и проходит время, остаётся прожитая жизнь. Но стелется судьба впереди – бесконечное время пути и дороги, дороги без края.

Тот путь пролегает и ныне, но не тракт, а широкий и гладкий асфальт. И нет никакого леса, лишь дома и дома, как солдаты в строю из холодного камня. А потомки барачных предков не помнят ушедшее время, не хотят его знать. Тех, кто ссылал, расстреливал – общество после осудит. А тех, кого ссылали – реабилитируют. Реабилитируют, как сифилитиков. Мол, не болели они сифилисом, наговорили о них. И ссадины в душах останутся. Всем, всем неприятно будет тормошить то время. А если и вспомнят, то подкрасят – каждый по своему вкусу.

На вокзале к Братишкам подошли с проверкой. Сёмка было дёрнулся в сторону, но, что-то сообразив, беззаботно зашагал дальше. Андрюша его научил: бояться надо ГПУшников, те в фуражках, а эти, в шлемах с костяными наконечниками – лопухи легавые. Всё обошлось. Братишки показали направления губкома комсомола на стройку пятилетки. На лацканах их пиджаков красовались значки КИМ. Но милиционер засмотрелся на их баульчик и на наколки на руках. Вербованные ездят с деревянными чемоданчиками, а эти? Надёжные «липы» имелись у всех: Онька и Сёмка – студенты техникума едут на практику. Бледный – главный инженер стройки.

Вокзал шевелился, словно муравейник. Серая масса людей издавала шум, как пчелиный рой. К кассе «пробиться» невозможно, да это нашим едущим и не потребовалось. Бледный кивнул носильщику, какая-то сила, как кролика к удаву притянула его. Часто закивав, тот быстро зашагал прочь, зажав в руке деньги. Вскоре принёс и билеты. Никто не знал, куда решил ехать Бледный, куда влекло его, неприкаянного. По разумению, надо бы ехать в город, другой и большой. Там есть где припрятаться, там легче паразитам и пропитаться. Но разум не властен над чувством. Он ехал, стремился на Север, туда, где жила его Киска. Какой же он был вор, вор в законе, коли не смог подавить к сладкой бабе любовь? Но об этом никто никогда не узнает. Сердце его было нежно, но умел он порок тот скрывать.

До отхода ещё два часа. Надо жить и любить свою жизнь, какой бы она ни была. На вокзале был буфет, туда и направились. Пройти сквозь вокзал не просто: люди стояли, сидели на каменном полу, подложив свои котомки. Кто-то дремал, засыпая, вздрагивал, хватаясь за потайной карман, где приколоты булавкой в тряпице последние деньги.

В стране – хлеб по карточкам, очереди, а в буфете всё есть – буфет коммерческий. Свободные столики: садись и «гуляй», были бы огромные денежки. Тут принимают и царские червонцы. Здесь все как в добрые времена: чисто и белые скатёрки. Беглецы шикарно поели. А Бледный взял кое-что и в свой портфель. Благодать. Рядом есть и туалет, кому приспичит после выпитого пива. Несмотря на тяжелые времена, из вокзальной уборной не «несёт», и внутри чисто. Но подиум с отверстиями почему-то сооружен на возвышении, как сцена. Периодически неспешно заходит пожилая женщина с ведром и шваброй в руках. Строго оглядывая сидящих на возвышении, повторяет, словно молитву: «Не ма-а-жьте стены, не ссы-ыте на пол, не мажьте стены…» Вот почему тут чисто.

Паровоз, пыхтя и пронзительно свистя, подкатил к перрону. Подножки и все двери вагона вмиг залепились гудящей публикой. Но у входа в тамбур крепким заслоном стояла проводница с растрёпанными волосами и красным лицом. Вот, кто-то нарушил условную черту, и она по-кошачьи царапнула его морду, но безбилетник не обиделся и не отходил. Носильщик, принёсший билеты, сопровождал Бледного, матерно гаркнув, разогнал публику.

В вагоне с трёхэтажными лавками, забитыми пассажирами, Братишки уже баловались картишками. Играть было на что: полный баул, разделённый на две половины, столового серебра. До отправления оставалось минут пятнадцать.

«Главный инженер», положив ногу на ногу, развернул газету. Соседи уважительно косились в его сторону, боясь стеснить или заговорить между собой. В другом конце вагона расположились «студенты техникума». Сейчас они были рады, что покидают страшные бараки. Веселило их и то, что они студенты. Сёмка оказался спокойным и добродушным, уютно сидел, наслаждаясь невиданным комфортом. Онька то и дело соскакивал, продирался по вагону, глядел в окна, выглядывал в тамбур: всё видел, всё «усекал». О таких говорят: «шило в заднице».

«Инженер» углубился в чтение, не замечал суетливую публику.

Гомон в вагоне вдруг сменился на шорох. Это вошёл важный контролер со своей злой подручной. Та уже раскрыла сумку для штрафов, но билеты оказались у всех. Пассажиры с радостью поднимали их, как стопку водки. Неудача.… Всё же в конце вагона, контролеры нашли свою жертву. Помощница мгновенно оторвала квитанцию. Штраф взыскали с молодого семейства: их дитёнок нарвал бумажки и бросил на пол. Мать уже собрала их, но штраф взяли. Оштрафованные не спорили, видимо, эти деревенские люди были чем-то запуганы. Контролёры ушли, люди зашевелились.

У входа появились двое. Эти шли молча. Пассажиры затихли. Опытным глазом сыщики отыскали свою жертву. Это была женщина в годах, в крестьянской одежде, с ребятишками, видимо с внуками. Испуганное семейство с их узлами вывели.

«Раскулаченые с выселки», – пронесся ветерком шепот.

А перед самым отправлением по вагону незаметно скользнул человек в плаще, яловых сапогах, надраенных по-армейски, сбоку у него что-то выпирало. Голова его не ворочалась, но глаза напряженно «кидались» то в одну, то в другую сторону.

«Тихарь», – отметил Онька. Наконец-то паровоз пронзительно свистнул, ударив, толкнул вагоны назад, разбегаясь, медленно двинулся вперёд, ритмично пыхтя. Поехали… Беспокойство не поспевало за поездом, наконец, отстало. Быстрей из этой мышеловки! Словно бежал, отставая и заглядывая в окна, тёмный уральский лес: сосны красавицы стройные, ели мохнатые, кедры могутные, листвянки, нутром своим вечные.

Вот мелькнул за окном разделительный каменный знак: «Европа—Азия». Местами уральский осевший хребет вылазил наружу своими остатками скальных камней. Сёмка не отрывался от окна. Брюхо сыто, тепло да чисто, сиди и смотри. Поезд нёс их на Север – в чистое, вечное. Смотрел и думал: «Мамка с батькой поди уж померли».

Андрюша, как и его благодетель Бледный, умел по-доброму слушать. И Сёмка говорил и говорил: