Издалека долго. Том II

Борис уберёг капитал, вывезенный из дома, купил небольшой домик из трёх комнат, написал брату в Италию и во Францию на всякий случай и начал заводить знакомства, чтобы открыть какой-нибудь бизнес. В ресторане «Биржа» он обратил внимание на знатного японца из консульства, который раз в неделю посещал заведение со своей дочерью. Она была необыкновенно хороша: тонкая, высокая, с бледной, почти прозрачной кожей, тонкими чёрными чертами лица и выразительными восточными глазами.

Бор решил открыть свой ресторан. Он выкупил старый дебаркадер, отремонтировал его и открыл плавучий ресторан «На Сунгури». Река притягивала его, ведь он скучал по Волге и Рыбинску. У него было шикарное заведение, и как-то японец с дочерью заглянули к нему в гости. Борис не удивился, но пристально наблюдал за столиком высокопоставленных гостей и не зря. Два подвыпивших бывших русских офицера в форме стали неприлично приставать к японцам. Борис подошёл, взял их за шиворот и выкинул через балкон прямо в воду под аплодисменты посетителей. Это было эффектно, и так он познакомился с Херовато Мизукой и её отцом Акирой. Мокрым офицерам он позже хорошо заплатил с тем, чтобы они не появлялись на его горизонте, а дипломат пригласил Бориса Щаплеевского к себе домой и угощал сакэ.

– Здравствуйте, Бори-сан, проходите пожалуйста, – произнесла Мизука с небольшим акцентом, удивив несказанно гостя.

– Здравствуйте, Мизука, – приветствовал Бор, – Откуда знаете мой язык?

– У меня мама была русская из Симбирска, а я работаю с отцом в посольстве Японии – обязана владеть двумя иностранными языками, – ответила девушка.

– Какой же второй?

– Французский. Я собиралась в Европу, но началась война, и моя поездка отложена на неопределённый срок.

– Я могу составить Вам компанию, только вот жду известий от родственников из Италии и Франции, – признался Бор, не понимая, почему вдруг стал таким разговорчивым с японочкой, явно выуживавшей информацию.

– Какой Вы быстрый!

– Не быстрый, а решительный, – сказал Бор и перевёл стрелки. – А что означает имя Мизука?

– Красивая Луна.

– Я ожидал что-либо в таком роде, но Вам очень подходит.

– Спасибо, Бори-сан. Что означает Ваше имя?

– Дремучий лес, – усмехнулся Бор и прошёл вместе с девушкой в гостиную.

– О-о, дремучий лес и красивая Луна – это Куинджи.

– Днепр и Луна – это Архип Иванович Куюмджи, но пусть будет по-Вашему.

Отец Мизуки не понимал и не говорил по-русски, переводила дочь, однако они мило провели вечер, сыграв партию в шахматы, которую Бор неосторожно выиграл, чем зацепил гордого японца, и теперь при встрече Борис вынужден был переставлять фигуры вместо того, чтобы щупать женские прелести японской красавицы.

Борис не был наивным. Он понимал. что является прекрасным прикрытием для разведывательной работы Мизуки, кроме того, русский парень умел пилотировать, разбирался в авиации и военном деле, имел высшее образование, неплохо знал французский и немецкий языки. «Чего лукавить, свет решил, что он умён и очень мил» – контрразведка Японии сделала на него ставку. Для Бора выказался отличный шанс уехать в Европу с финансовой и силовой поддержкой островного государства. Парень принял гражданство Японии, продал выгодный бизнес, расписался с Мизукой, по -существу став двоеженцем, и, как только их прелестной дочке, Масуми, исполнилось два годика, счастливых супругов отправили во Францию, в Нант. От Глеба он не получил ответа – видимо, письмо не нашло адресата.

Борис носил теперь фамилию жены – Херовато…

Казанка

До конца Гражданской войны Серафим ходил по Волге в период навигации, а зимой ремонтировал судовую матчасть и обнимал жену и детей. Ева работала в лазарете медсестрой, а Ирина обстирывала раненых. Они жили тихо и неприметно. Георгий пошёл в первый класс, а Мария находилась под присмотром Алёны и Ирины.

Голодали, но рыба в Волге водилась, хлеб можно было купить, хоть и дорого. В городе стало скучно и муторно: сгорела сцена в городском театре, и её никто не восстанавливал, цирки закрылись в войну, на Бульварной улице не собирались влюблённые, как прежде. Зато гремели оркестры во главе с демонстрантами в революционные коммунистические праздники, горожане пели интернационал, будь он не ладен, а большевики устраивали бесконечные субботники.

Денег и продовольствия у государства от пения не прибавлялось, поэтому начали трясти церковь и граждан. На Стрелку в собор Казанской божьей матери захватившие власть пришли вооружённой толпой, остановили службу и стали отбирать и выносить все драгоценности: посуду, самоцветы на иконах, серебряные оклады. Жертвенную серебряную кружку у Евы вырвали из рук, не погнушавшись мелочью. Старинные оклады варварски сдирали с досок и швыряли в общую кучу. Поживились на славу, выслуживаясь перед центром, понимая, что грабят и разоряют (Они же теперь власть – знай наших!). Самое страшное произошло позже, вечером, когда Харин Н. П., начальник ОГПУ, лично шмонал дом Щаплеевских. Вывезли всё, что до этого не смогли унести, запугали Еву и Ирину, а Алёну не тронули лишь потому, что Алина была при смерти, и та сидела у её постели. Дом отдали под приют инвалидов войны, оставив комнату Еве с детьми и комнату её сёстрам. Серафим находился в начавшейся волжской навигации и не ведал о произволе. На следующий день Харин вызвал Еву на допрос. Никто не знает, что он вытворял, но отпустил её поздно вечером всю в синяках и побоях, пообещав продолжить, если не будет сотрудничать со следствием по поводу участия в мятеже 1918 года её отца и братьев. Дай повод, а палачи найдутся.

Ева оставила Георгия и Марию у золовки и ночью ушла в неизвестном направлении, оставив записку, что пошла топиться в реке. Когда пришли за Евой, кричали, грозились, довели детей до истерики и рёва, но удалились и не показывались более. Тела утопленницы не нашли. Вернувшийся Серафим, молча сидел вечер, слушая рассказ перепуганной сестры и детей, а в ночь ушёл. Он не любил жаловаться никогда. Где капитан был, не скажу, но утром Серафим имел на Харина полное досье: кто он, где живёт, в каком режиме работает и с кем общается.

Через два дня начальника ОГПУ нашли во дворе его дома на набережной в невменяемом состоянии, искалеченного до неузнаваемости, с перебитыми ногами и руками. На второй день он скончался от ран. Искали долго, но у Серафима было алиби – он весь вечер и ночь пил горькую в кабаке с сотней свидетелей, а тех, кого взяли, никак не прояснили ситуацию. Два месяца спустя, когда силовики поуспокоились, исчезли заместители Харина… бесследно. За год пропали все, кто участвовал в церковном мародёрстве, а здание ОГПУ на пр. Луначарского горело, еле потушили городские пожарные команды.

Серафим был неутешен, но остались дети, и он, скрипя зубами, работал. Не прошло и полугода, как Алину похоронили. На дворе стоял 1921 год. Она тихо скончалась на руках сестры в осень, позвав и попрощавшись с Серафимом. Три сестры были очень похожи между собой и на покойную мать, Антонину Фёдоровну. Алина призналась Серафиму, что всю свою маленькую жизнь любила его. Он поцеловал её, и она умиротворённо уснула навеки.

Алёна погоревала с неделю и переключилась на детей зятя. Тётушка была на девять лет младше мамы, но такая же добрая и отзывчивая. Глаза только у неё казались печальнее, чем у родной матери. Дети быстро привязались к Алёне, которую до этого плохо знали. Ева всегда отправляла мужа в рейсы, идеально выглядевшим: белая накрахмаленная рубаха, отглаженная морская форма, начищенные пуговицы и ботинки. Алёна переняла её опыт, и Серафим уже не мог без неё обходится. Как-то вечером Алёна зашла в комнату к Серафиму и осталась. Он сначала сопротивлялся, но она сказала:

– Не позорь меня. Я хочу быть женщиной и давно люблю тебя, – она скинула халатик, под которым не было ничего из одежды.

– Щаплеевская, так же не честно… Иди ко мне!

– А ты что же, не понимал, как мы любим тебя? – спрашивала она потом.

– Нет, конечно. Я же любил Еву.

– А теперь?

– Ты и Ева, и Алина… обожаю тебя.

Они не расписывались, просто жили семьёй. Через три года Алёна умерла после тяжёлых родов, но родившаяся девочка выжила, дышала здоровьем и была как две капли воды похожа на мать. Серафим назвал её Антониной в честь бабушки. Серафим похоронил гражданскую жену на Семёновском кладбище рядом с её сестрой и матерью, а в 1927 году в августе неожиданно объявилась пропавшая Ева. Оказывается, она всё это время находилась в Моложском Покровском монастыре, из которого их выгнали месяц назад. Часть женщин взяли в Афанасьевский монастырь, а Еву потянуло домой к мужу и детям. На радостях Серафим чуть не задушил её. Оказалось ещё, что Алёна знала, где находилась сестра, но смолчала и реализовала своё право на любимого человека и право стать матерью. Никто не осудил почившую женщину, да и смысла не было. У неё тоже, как у сестры, был туберкулёз. Серафим сочинил тогда грустную песню:

Рябь

У тебя нервный шок, невозможно дышать,
Я не знаю, как эту болезнь превозмочь,
И моя над тобою кружится душа:
«Боги, дайте ей силы в дождливую ночь!»

Пусть бежит и бежит по воде ветерок,
Я бы это придумать, предвидеть не смог,
И на всех перекрёстках случайных дорог
Ты являешься вдруг, мне ответствует Бог.

У тебя не глаза, а земной океан,
Я судьбу не спрошу, не доверюсь словам.
Налетит серый вызов небесной тоски,
И твою не согреть мимолётность руки.

И бежит, и бежит по воде ветерок,
Я бы это придумать, предвидеть не смог,
И на всех перекрёстках случайных дорог
Ты являешься вдруг, и потворствует Бог.

У тебя понемногу затеплится грудь,
Боль уходит – её я молю отвернуть,
Успокоят прохлада, с ромашкою чай,
Потерпи, засыпая, и утро встречай!

Рябь бежит, и бежит по воде ветерок,
Я бы это придумать, предвидеть не смог,
Но на всех перекрёстках случайных дорог
Ты являешься мне, и завидует Бог.