Лиля

Мне нечего было предложить Насте, кроме самого себя, а ей лишь оставалось решать – принимать или не принимать мои услуги. Её подруга, видевшая мои отчаянные усилия – завоевать внимание Насти, сочувствовала мне и пыталась утешить меня мудрым женским советом, предлагая немного подождать и дать Насте повзрослеть.

Я терпеливо ждал и тешил себя надеждой.

Увлечённый Настей, я до четвёртого курса никого не видел вокруг себя, как когда-то в школе – не замечал своих одноклассниц, поглощённый любовью к соседке по парте. Девушки из моей группы знали о моей сердечной привязанности, вероятно, понимали и всю безнадёжность моих усилий, но, видя моё упорное постоянство, отговаривать меня не пытались, возможно – из самых гуманных соображений.

Меня всегда удивляла эта способность женщин видеть и понимать то, что не видят и не понимают мужчины. Просто женщины смотрят на вещи по-бухгалтерски трезво, без лишних эмоций и самообмана, и действуют по кратчайшему пути, а мужчины, как «настоящие герои» – всегда идут в обход. Простота суждений пугает мужчин, ибо развенчивает ореол женской возвышенности, оставленный нам в наследство средневековым рыцарством.

И всё потому, что – «замысел», будь он трижды неладен! Это он лишает мужчин способности понимать «загадочную» женскую душу, потому что уносит мужчин в область фантазий, где нет места простым объяснениям, где всё должно быть сложно и возвышенно. А женщина в основе своей проста и практична. Такой её создал Бог, оградив от излишних «фантазий» и возложив на неё другую ответственную задачу – воспитание детей. И если в мужчинах инстинктом заложено – «терять» голову и влюбляться, чтобы достигать своей цели, то женщины, освобождённые от подобной задачи, должны лишь трезво взвешивать предлагаемые обстоятельства и думать о «гнезде», где будут расти их дети. Таков механизм «замысла» !

Приведу одну смешную иллюстрацию. Боёк спускового механизма ружья «любит» гильзу и постоянно стремится попасть в неё своим жалом, а гильза заботится лишь о пуле, находящейся в ней…

Но тогда, в молодости, я не разбирался в этой механике и наивно жаждал ответных чувств, не зная, что ответная любовь со стороны женщины – явление скорее исключительное, чем закономерное.

Прошло несколько лет, и Настя, надо полагать, достаточно повзрослела, но в отношениях наших ничего не менялось. Всё шло своим чередом, в соответствии с утверждённым расписанием…

И вот, в начале второго семестра – мы учились уже на четвёртом курсе, – я неожиданно узнал, что Настя влюблена… но не в меня, а в какого-то студента с третьего курса. Это известие поразило меня, как зимний гром. Поначалу, и скорее от обиды, я считал, что Настя предала нашу дружбу, – по крайней мере, я так чувствовал. Я был очень расстроен таким оборотом дела и долго пребывал в подавленном настроении. Мне стало известно, что этот «счастливчик» уже познакомил Настю со своими родителями и сам, в свою очередь, был представлен её родителям. Допускаю, что он был лучше меня во всех отношениях, к тому же принадлежал к иному «сословию», так как имел московскую прописку.

Как ни горестно это сознавать, но мои права, на фоне всеобщего равенства, были весьма ограниченны. Не имея московской прописки, я не имел возможности после окончания учёбы устроиться в Москве на работу, а также для меня была закрыта дорога в аспирантуру. По этой же причине я не имел права предлагать Насте «руку и сердце» . Потому печальную для себя новость, поразмыслив, я принял как неизбежную. Я обрёл, наконец-то, свободу, но радости при этом не почувствовал.

Внешне наши отношения не изменились, но я уже не искал встреч с Настей, не предлагал походы в театр или помощь в выполнении какого-то задания. Поэтому её предложение поехать вместе в Бородино было для меня большой неожиданностью. Разумеется, я был рад этому предложению, но ни на минуту не забывал, что между нами уже ничего быть не могло.

В тот холодный день в конце октября мы бродили по припорошенному снегом пространству, и я рассказывал Насте о знаменитом сражении, разыгравшемся когда-то на этом живописном поле. Я рассказывал об атаках французов с поминутной точностью и показывал те места, где происходили наиболее важные столкновения. Обойдя Шевардинский курган и все памятники от деревни Семёновской до Горок, мы, уставшие, замёрзшие и довольные, зашли пообедать, а заодно и погреться, в кафе, расположенное по соседству с музеем. Обслуживавшая нас женщина, принимая заказ, назвала Настю моей женой. Приятно и горько было это слышать… Я не стал поправлять официантку, Настя тоже сделала вид, что не заметила этой ошибки.

Уже в сумерках мы возвращались на станцию и успели к последней электричке. Я проводил Настю до дома и у самого подъезда мы встретились с её отцом, с которым она тут же меня познакомила.

Мне неизвестно, чем было вызвано такое желание Насти – отправиться со мною в Бородино. Она могла бы сделать это и со своим женихом, но, как мне думается, в отличие от меня, он не был посвящён в исторический материал. Как бы там ни было, я всю эту предысторию вспомнил для того, чтобы стало понятно, что к моменту описываемых далее событий я ни с кем и ничем не был связан и чувствовал себя вполне одиноко.

6

Прошла зимняя сессия, за ней – каникулы, которые я провёл дома, и наступил последний учебный семестр в моей студенческой жизни. В начале февраля, вернувшись после каникул в Москву, я ещё неделю не посещал занятий, проводя всё время в выставочном зале, где шла защита дипломных проектов нашего факультета ЖОС – жилищно-общественного строительства.

Зрелище, творившееся в зале, нисколько не уступало какой-нибудь театральной постановке. С каждым новым «защитником» менялся «задник» сцены. Он представлял собой два, а иногда и три яруса плотно составленных метровых подрамников, исполосованных чертежами. Пока не было введено ограничение на количество подрамников, их число доходило до двадцати и более штук. Огромные чертежи самых немыслимых архитектурных форм, выполненные вручную, как правило, с использованием «рабского» труда, представлялись взору комиссии. Масштабы работ поражали, а от мастерства исполнения захватывало дух. Первокурсники, сидевшие в последних рядах, слушали защиту, затаив дыхание, и не могли поверить, что человеческим рукам под силу совершать подобные подвиги. Особое впечатление производили девушки-дипломницы. Они выходили на « сцену» в самых красивых нарядах, сшитых специально для этого случая и непременно подобранных в тон « подаче» дипломного проекта. Эти наряды превращали обычных студенток в роскошных дам. Отношение к выбору платья для защиты дипломного проекта было куда более серьёзным, чем к выбору свадебного наряда. Что ни говорите, а свадьбы случаются в жизни гораздо чаще, чем защита дипломного проекта.

Через год предстояло и нашему курсу вот так же защищаться, и мне было важно заранее посмотреть, как это всё происходит.

После обеда мы встретились с Настей в метро на « Пушкинской» и отправились к Бунину. Всю дорогу до станции «Октябрьское поле» обсуждали работы дипломников.

Профессор Андрей Владимирович Бунин был одним из последних «великих» учителей, которыми гордился Московский архитектурный институт в семидесятые годы. Бунин заведовал кафедрой истории архитектуры. Наверное, в каждом вузе есть свои самые трудные предметы науки. В архитектурном институте таким предметом была история градостроительного искусства. Пятёрка, полученная на экзамене у Бунина, считалась наивысшей наградой для любого студента. Что касалось меня, то я был влюблён в этот предмет. Свои лекции Бунин читал в Красном зале. Входя в переполненный студентами зал, он отпускал лёгкий поклон собравшимся и следовал вдоль сцены. Проходя мимо меня, он непременно улыбался и протягивал мне руку, я вставал и принимал его рукопожатие. Была ли в этом рукопожатии его личная симпатия ко мне или таким образом он устанавливал контакт с аудиторией, не могу сказать.

Бунин поднимался на сцену, в зале гасили свет, и начиналось историческое путешествие по городам Европы и мира. Во время лекций он иногда курил, красный огонёк его сигареты появлялся в темноте над кафедрой. Бунин был единственным в институте человеком, который позволял себе это делать.

Когда в конце первого семестра я получил на экзамене «пять», но не у Бунина (он пришёл на экзамен позже), а у его коллеги – Татьяны Фёдоровны Саваренской, я был очень расстроен.

В конце учебного года мы сдавали курсовые работы. Принимая мою, озаглавленную: «Московское государство и его географические пропилеи», Бунин долго восторгался чертежом, показывал его всем на кафедре и сказал в мой адрес несколько приятных слов. « Вы замечательный малый, – говорил он, улыбаясь и положа руку мне на плечо. – С вами очень приятно работать. Мне хочется даже расцеловать вас, честное слово. Вы будете настоящим учёным! »

Так я был рукоположен и благословлён моим любимым профессором на путь науки и познания, которому не суждено было осуществиться.

Оценив мою работу, Бунин заметил мне, что я допустил ошибки в написании заголовка. Ошибки заключались в том, что я, используя шрифт «кириллицу», везде вместо буквы «е» написал «ять» . Бунин на память назвал мне несколько десятков слов-исключений, которые следовало писать через «ять», и попросил меня исправить ошибки. Затем он попросил меня помочь ему в подготовке иллюстраций к новому изданию его двухтомника « Истории… »

Я согласился без колебаний, а вскоре получил от него и первое задание. Работа была большая – десяток исторических планов разных городов, и, чтобы сократить время на её выполнение, я испросил разрешения привлечь к работе Настю, на что Бунин возражать не стал. Часть задания я передал Насте. С тех пор у нас с ней появилось общее дело…

7

Андрей Владимирович ждал нас. У порога мы разделись и прошли в кабинет, представлявший собой небольшой домашний музей старинных вещей: предметов мебели, картин, книг и ценных предметов искусства, выставленных на полках стеклянных шкафов. Про каждый предмет, находящийся в комнате, Бунин мог рассказать отдельную историю: будь то кожаные кресла, в которых сидели Аксаков и Гоголь; будь то японские гравюры XVII века или зеркало времён императрицы Екатерины.

Бунин расположился за своим рабочим столом, заваленным бумагами, где перед ним был разложен макет первого тома, усадил нас перед собой и стал расспрашивать о том, как мы провели каникулы. Потом он выдал нам новые задания, а заодно сообщил, что показывал в редакции мои чертежи и что они там кому-то понравились. Особенно он восторгался отмывкой Ники Самофракийской, на которую у меня ушёл целый месяц.

– Это своего рода совершенство! – говорил он. – У вас золотые руки, Серёжа, а ещё у вас есть то, чего нет у остальных – это вкус. Да, да – вкус. Вкус это чувство, ощущение – его нельзя объяснить, измерить. Он просто есть, или его нет.

В знак благодарности Андрей Владимирович достал из-за шкафа рулон французского «торшона» и вручил его мне.

– А сегодня я угощу вас рассказом о том, как отливали конный памятник Петру в Петербурге, – сказал Бунин, закурив сигарету и удобно откинувшись в своём кресле. – Серёжа, вы, кажется, курите?

И он протянул мне пачку «Явы» . Я тогда не курил всерьёз, а скорее баловался, как и многие студенты, покуривал, особенно во время «сплошняков» . В те годы курили в институте многие, и Минздрав ещё никого не предупреждал… Курить мне не хотелось, но я не посмел отказаться и взял предложенную профессором сигарету.

– Так вот, – Бунин подвинул на середину стола пепельницу и начал рассказывать.

Сидя в кожаном аксаковском кресле, потягивая сигарету, я с интересом слушал любопытную историю о том, как отливали памятник Петру. Настя тоже слушала, удобно расположившись на диване.

– При отливке коня, – говорил Бунин, – форма неожиданно дала течь. Брызнула раскалённая бронза! – он развёл в стороны руками, изображая брызги. – Памятнику грозила гибель. Фальконе к тому времени уже не было в Петербурге, он вернулся в Италию. Один из мастеров-литейщиков, крепостной мужик, не найдя ничего подходящего, заткнул дырку пальцем! ..

Для убедительности Бунин вытянул указательный палец и сделал движение рукой вперёд. После некоторой паузы он продолжил:

– Палец его горел! .. Рабочий испытывал страшную боль, но держал палец и, по мере того как палец горел, продвигал его дальше. Он держал его до тех пор, пока не застыла бронза.

Мы напряглись, слушая эту необычную историю. Андрей Владимирович загасил сигарету, и она лежала в пепельнице, похожая на обгоревший палец. Осторожно я загасил и свою.

– Так вот, мои дорогие Настя и Серёжа, – Бунин посмотрел на нас, улыбаясь. – Узнав о подвиге литейщика, царица Екатерина была настолько восхищена этим поступком мастерового, что не только дала ему вольную, но и возвела в ранг дворянина и повелела выдать ему десять тысяч рублей премии.

Подобными историями Бунин «угощал» нас каждый раз, когда мы к нему приходили. Как-то, ещё осенью, в одну из наших встреч, он, усадив нас перед собой, спросил:

– Друзья мои, я вам не рассказывал о моём открытии Тициана?

Убедившись, что мы ещё не слышали такой истории, он достал из шкафа зелёную папку, раскрыл её и выложил на стол стопку бумаг и фотографий.

– Тогда послушайте…

И Бунин рассказал нам историю одной уникальной находки, сделанной им несколько лет назад. Начал он с того, что поведал нам о своих братьях. Один его брат жил в Москве и занимался математикой, второй – академик, проживал в Харькове. Одному из них, а именно академику, он решил сделать подарок к юбилею и с этой целью отправился на Арбат в комиссионный магазин. Поскольку в магазине его хорошо знали, то допустили в кладовую – порыться в залежах старых картин. Он долго рылся, перебирая и перекладывая стопки старых почерневших подрамников с работами неизвестных художников, пока не добрался до последней небольшой картины, лежавшей на самом полу.

– Картина лежала лицом вниз на цементном полу, – движением рук Андрей Владимирович показал, как он поднял с пола картину, при этом лицо его исказилось страшной гримасой. – От сырости она была в очень плохом состоянии! Под слоем грязи и плесени краски были едва различимы. В описи картина числилась как работа неизвестного художника под условным названием «Женщины с нотами» . Но когда я взял её в руки, друзья мои… я сразу почувствовал, что держу в руках не заурядную вещь, а работу мастера и, возможно, венецианской школы! Да, да! .. Я это сразу почувствовал. Это трудно объяснить, но сердце подсказывало мне, что у меня в руках нечто! ..

Бунин затянулся сигаретой и выпустил в сторону струю дыма. Последнее слово – «нечто» – было произнесено им как-то особенно и с таким внутренним восторгом, что сразу же представилось мне в виде большого яблочного пирога. После паузы Бунин продолжал:

– Картина так долго пребывала в магазине, не находя своего покупателя, что цена её сделалась чисто символической – всего пятьдесят рублей. Я купил её и отдал на реставрацию… В мастерской красочный слой расчистили и переложили на новый холст, – Бунин взял стопку бумаг, вынутых из зелёной папки, и стал раскладывать их на столе. – А дальше я подверг картину долгому и подробному анализу.

На разложенных на столе листах бумаги были отображены отдельные фрагменты картины с подробными к ним комментариями. Рассматривалось сочетание цветовых пятен, контуров предметов, деталей одежды, изображение раскрытых нот и прочих важных мелочей. Среди бумаг лежала фотография и самой картины, на которой были изображены молодая женщина с девочкой-подростком. Перед ними справа стояли раскрытые ноты, причём ноты были ромбовидной формы. Именно эта ромбовидная форма нот и помогла с точностью до десятилетия датировать время написания картины. Проведённый анализ позволил с уверенностью установить, что «спасённое» полотно принадлежало кисти Тициана.

– Это… была сенсация! ..