Мои скитания

Мои скитания
Владимир Алексеевич Гиляровский

Книги о великих путешественниках
Владимир Алексеевич Гиляровский известен как яркий изобразитель старой Москвы, одинаково хорошо знавший жизнь и дворцов и трущоб. В своей книге воспоминаний, давно ставшей классикой мемуарного жанра, которую сам Гиляровский называл самым любимым своим произведением, автор повествует о себе, много повидавшем на своем веку: ведь свою биографию Гиляровский создал сам – биографию необыкновенную, полную лишений, невзгод, преодолений и взлетов. Он словно нарочно искал случая попасть в трудное, почти безвыходное положение, чтобы потом с честью выкарабкиваться из него. Не избегал опасностей, а шел им навстречу.

Активный свидетель событий своего времени, Гиляровский не ограничивается изложением фактов о самом себе: он много рассказывает о своих современниках – «людях театра», москвичах и провинциалах, о своих многочисленных друзьях и знакомых.

Владимир Гиляровский

Мои скитания

© Оформление А. О. Муравенко, 2024

© Издательство «Художественная литература», 2024

Между строк

Кто в Москве конца XIX – начала XX века не знал знаменитого дядю Гиляя, хранителя истории Москвы Владимира Гиляровского – легендарного репортера, журналиста, писателя, поэта, актера. Его называли знатоком московских трущоб и злачных мест, театров и трактиров, свидетелем жизни нищих и отверженных, а также великосветских аристократов.

Современники отзывались о Владимире Гиляровском как о человеке неукротимой энергии, деятельном, очень обаятельном и общительном. Он был несказанно хорош собой – атлетического телосложения, с милой улыбкой, с усами, как у Тараса Бульбы. Рассказывают, что в молодости он запросто мог свернуть железную кочергу в узел. Будучи уже пожилым человеком, он гнул двугривенные, закручивал серебряные ложки штопором, любил поиграть своими мускулами. В нем кипела непреодолимая сила, которую, казалось, ему некуда было деть. Кстати, с Гиляровского создавал Тараса Бульбу в барельефе на памятнике Гоголю знаменитый скульптор Андреев. И. Репин писал с него одного из своих персонажей в знаменитой картине «Запорожцы пишут письмо турецкому султану» – столь колоритной внешностью обладал самый популярный криминальный корреспондент Москвы.

Восемнадцати лет от роду вологодский гимназист Владимир Гиляровский сбежал из-под отцовской опеки на Волгу и подался в бурлаки. Бурлацкая «аравушка» с радостью приняла его. Назвался он именем и отчеством своего отца – Алексеем Ивановичем, а прозвище ему дали бурлаки «Бешеный» за то, что к концу работы «совершенно пришел в силу и на отдыхе то на какую-нибудь сосну влезу, то вскарабкаюсь на обрыв, то за Волгу сплаваю, на руках пройду или тешу ватагу, откалывая сальто-мортале…»

Бродяжничество стало только началом скитальческой жизни Гиляровского. Кем он только не был! Где только не носило его по российским неоглядным просторам! Был вольноопределяющимся Нежинского пехотного полка, был юнкером в Москве, потом ушел со службы и подался в Астрахань, опять без паспорта, и быстро докатился до зимогора. Так в верхневолжских городах звали золоторотцев – опустившихся, обнищавших людей.

Обгорал на пожарах, замерзал до полусмерти на дальних проселках, объезжал лошадей в калмыцких степях, работал на белильном заводе, где люди гибли от свинцовой отравы, работал в цирке – всё хотел узнать, никто не толкал его на этот тяжкий путь, сам шел, своей волей брал у жизни суровые уроки, которые потом пригодились писателю, журналисту Владимиру Гиляровскому.

В 1875 году 22-летний Гиляровский стал актером. На сцене он звался сперва Луганским, а потом для большего щегольства стал именоваться Сологубом.

Талантливый человек во всем талантлив. По свидетельству товарищей по сцене, Владимир Сологуб, он же Владимир Гиляровский, был хорошим, разносторонним актером и имел немалый успех у публики.

В разгар актерской деятельности пришлось побывать ему на Турецкой войне, куда он отправился добровольцем и, благодаря беспокойному и авантюрному характеру, оказался на Кавказе среди охотников-пластунов (подразделения в Русской императорской армии для выполнения отдельных поручений, соединенных с опасностью и требующих личной находчивости), был во многих отчаянных переделках, за что и получил Георгиевский крест.

Навестив после окончания военных действий отца, 25-летний Гиляровский снова вернулся на сцену, на этот раз в Пензу, по приглашению самого Далматова, известнейшего в ту пору актера и антрепренера.

1881 год положил конец бродяжнической жизни Владимира Гиляровского. Он приехал в Москву для ангажемента, бродил по ее улицам, любовался Кремлем, получил службу в театре Бренко и решил, как отрезал, что Москва – лучшее место на земле.

Гиляровский обладал превосходным свойством быстро сходиться с самыми разнообразными людьми. Всюду у него были приятели и друзья. По свидетельству А. Куприна, он со всей Москвой общался на «ты». Был своим человеком среди обитателей знаменитого Хитрова рынка, которые видели в нем защитника и покровителя. Он запросто являлся в самые зловещие притоны, и никто не смел тронуть его пальцем. Он был желанным гостем в рабочих казармах, где его встречали как верного друга. Среди пожарных Гиляровский слыл первым храбрецом, ибо принимал деятельное участие в тушении пожаров. Про него говорили, что о происшествиях он знает раньше, чем они произойдут, и это было почти правдой, ибо личная агентура у него была огромная. Все помогали дяде Гиляю, и он помогал всем – сильный, радушный, добрый человек, у которого, как говорят, душа нараспашку.

Десятилетняя бродяжническая жизнь многое дала Гиляровскому. Как и Горький, он с полным правом мог сказать: вот мои университеты. Он увидел жизнь во всех ее проявлениях, познакомился со множеством людей во всех слоях общества, постиг душу народа. На самом дне он находил замечательные характеры, сильных умом и духом людей, из которых вышли бы прекрасные деятели в разных областях жизни, живи они в других социальных и общественных условиях.

Гиляровский В. А. начал печататься еще во время своих скитаний, но профессиональным литератором стал, поселившись в Москве. Около года писал статьи для различных периодических изданий. Гиляровский стал одним из лучших репортеров столичной прессы, его «коньком» были уголовная хроника и репортажи, он писал о самых заметных и нашумевших событиях, по праву заслужив звание «короля репортеров». Вершиной его журналистской деятельности стал очерк о Ходынской катастрофе 1896 г, где во время коронации Николая II в давке погибло множество людей.

О своей журналистской работе Гиляровский писал так: «Излюбленному газетному делу я отдал лучшие свои силы, лучшую часть своей жизни и самую длительную. Я увлекался работой живой, интересной, требующей сметки, смелости и неутомимости. Эта работа была как раз по мне. Бродячая жизнь, полная приключений, выработала во мне все необходимые качества для репортера. Я не знал страха, опасности, усталости. На мой взгляд, для такой работы у человека должно быть особенное призвание».

Глава первая

Детство

Ушкуйник и запорожец. Мать и бабушка. Азбука. В лесах дремучих. Вологда в 60-х годах. Политическая ссылка. Нигилисты и народники. Губернские власти. Аристократическое воспитание. Охота на медведя. Матрос Китаев. Гимназия. Цирк и театр. «Идиот». Учителя и сальто-мортале.

Бесконечные дремучие, девственные леса вологодские сливаются на севере с тундрой, берегом Ледовитого океана, на востоке, через Уральский хребет, с сибирской тайгой, которой, кажется, и конца-края нет, а на западе до моря тянутся леса да болота, болота да леса.

И одна главная дорога с юга на север, до Белого моря, до Архангельска – это Северная Двина. Дорога летняя. Зимняя дорога, по которой из Архангельска зимой рыбу возят, шла вдоль Двины, через села и деревни. Народ селился, конечно, ближе к пути, к рекам, а там, дальше глушь беспросветная да болота непролазные, диким зверем населенные… Да и народ такой же дикий блудился от рождения до веку в этих лесах… Недаром говорили:

– Вологжане в трех соснах заблудились.

И отвечали на это вологжане:

– Всяк заблудится! Сосна от сосны верст со сто, а меж соснами лесок строевой.

Родился я в лесном хуторе за Кубенским озером и часть детства своего провел в дремучих домшинских лесах, где по волокам да болотам непроходимым медведи пешком ходят, а волки стаями волочатся.

В Домшине пробегала через леса дремучие быстрая речонка Тошня, а за ней, среди вековых лесов, болота. А за этими болотами скиты раскольничьи[1 - Люди древнего благочестия — звали они себя. (Все подстрочные примечания принадлежат автору.)], куда доступ был только зимой, по тайным нарубкам на деревьях, которые чужому и не приметить, а летом на шестах пробираться приходилось, да и то в знакомых местах, а то попадешь в болотное окно, сразу провалишься – и конец. А то чуть с кочки оступишься – тина засосет, не выпустит кверху человека и затянет.

На шестах пробирались. Подойдешь к болоту в сопровождении своего, знаемого человека, а он откуда-то из-под кореньев шесты трехсаженные несет.

Возьмешь два шеста, просунешь по пути следования по болоту один шест, а потом параллельно ему, на аршин расстояния – другой, станешь на четвереньки – ногами на одном шесте, а руками на другом – и ползешь боком вперед, передвигаешь ноги по одному шесту и руки, иногда по локоть в воде, по другому. Дойдешь до конца шестов – на одном стоишь, а другой вперед двигаешь. И это был единственный путь в раскольничьи скиты, где уж очень хорошими пряниками горячими с сотовым медом угощала меня мать Манефа.

Разбросаны эти скиты были за болотами на высоких местах, красной сосной поросших. Когда они появились – никто и не помнил, а старики и старухи были в них здесь родившиеся и никуда больше не ходившие… В белых рубахах, в лаптях. Волосы подстрижены спереди челкой, а на затылке круглые проплешины до кожи выстрижены – «гуменышко» – называли они это остриженное место. Бороды у них косматые, никогда их ножницы не касались – и ногти на ногах и руках черные да заскорузлые, вокруг пальцев закрюченные, отроду не стриглись.

А потому, что они веровали, что рай находится на высокой горе и после смерти надо карабкаться вверх, чтобы до него добраться, – а тут ногти-то и нужны[2 - Легенды искания рая с 12-го века.].

Так все веровали, и никто не стриг ногтей.

Чистота в избах была удивительная. Освещение – лучина в светце. По вечерам женщины сидят на лавках, прядут «куделю» и поют духовные стихи. Посуда своей работы, деревянная и глиняная. Но чашка и ложка была у каждого своя, и если кто-нибудь посторонний, не их веры, поел из чашки или попил от ковша, то она считалась поганой, «обмирщенной» и пряталась отдельно.

Я раза три был у матери Манефы – ее сын Трефилий Спиридоньевич был другом моего «дядьки», беглого матроса, старика Китаева, который и водил меня в этот скит…

– Смотаемся в поморский волок, – скажет, бывало, он мне, и я радовался.

Волок – другого слова у древних раскольников для леса не было. Лес – они называли бревна да доски.

Да и вообще в те времена и крестьяне так говорили. Бывало, спросишь:

– Далеко ли до Ватланова?

– Волок да волок – да Ватланово.

– Волок да волок – да Вологда.

Это значит, надо пройти лес, потом поле и деревушку, а за ней опять лес, опять волок.

Откуда это слово – а это слово самое что ни на есть древнее. В древней Руси назывались так сухие пути, соединяющие две водные системы, где товары, а иногда и лодки переволакивали от реки до реки.

Но в Вологодской губернии тогда каждый лес звался волоком. Да и верно: взять хоть поморский этот скит, куда ни на какой телеге не проедешь, а через болота всякий груз приходилось на себе волочь или на волокушах – нечто вроде саней, без полозьев, из мелких деревьев. Нарубят, свяжут за комли, а на верхушки, которые не затонут, груз кладут. Вот это и волок.

– Не бегай в волок, волк в волоке, – говорят ребятишкам.