Солдатская Любань. 1942

Сказал и как-то сам себе поверил, что не могут его убить на войне, не его это время! Не его! Ничего, они и не такое преодолевали, хоть в Гражданскую войну, хоть в годы коллективизации: вилы всегда заточены были да берданка заряжена.

Деревенские мужики, получившие повестки в самые первые дни войны, собирались в центре села, прощались с жёнами, детьми и родственниками, усаживались в кузов полуторки, чтобы ехать в Барнаул на призывной пункт. С ними уехал добровольцем младший брат Леонтия – 39-тилетний Фёдор, работавший заведующим Шелаболихинским «Заготзерном».

После отъезда мужиков как будто образовалась в деревне пустота. Видимо, и природа почувствовала беду, потому что и птицы стали щебетать, а не в полный голос петь да насвистывать, солнце хоть и пекло, но казалось, что светит через хмарь.

Через полтора месяца, в августе, и Леонтий отправился на фронт. В то время уже начали приходить похоронки в ближайшие деревни.

Рано утром Прасковья затопила печь, испекла шанежки. Дети тоже проснулись рано, расселись за столом все, всей семьёй, что было в последнее время не так часто. Леонтий сел, как всегда, в торце стола.

– Ну вот, сыны, такие дела, война, значит. Посидим, позавтракаем все вместе на дорожку. Может, и не свидимся более. По-разному мы жили: и хорошо, и не очень, но дружно, как деды наши жили дружно и уважали свой род, Гуляевых, да и к другим людям не врагами были. Так и вы живите далее. А бог даст, свидимся! Ну а нет, то помнить будете, – сказал он.

Шанежки ели молча, макали в мёд и запивали молоком. Все понимали, что отец может погибнуть. Одна маленькая Мария была радостная, видимо оттого, что все были рядом, и солнечное утро своими теплыми лучами играло по комнате.

Провожала Леонтия вся большая родня: жена с детьми, старшие братья Прохор и Архип, каждый со своим многочисленным семейством. Прохору было уже сорок пять лет, а Архипу – сорок три, но на фронт его уже не призвали; в Гражданскую получил он сильную контузию, почти глухой стал после того.

– Эх, Лёва, повоевал бы и я с тобой, как тогда в Гражданскую, да, видимо, не возьмут.

– Нет, брат, точно не возьмут. Здесь давай в деревне будь. Своих пацанов подымай да за моими приглядывай, – громко прокричал Леонтий Архипу на ухо. – Давай, Архип, прощаться будем.

Молчаливый Прохор протянул Леонтию руку, обнял крепко да разговорился:

– Прощай, брат Лёва! Фёдор уже воюет, вот и тебе время подошло. Если что, зла не держи, мало ли что было! Береги себя насколько можно! Бог даст, свидимся! Я, видимо, тоже скоро призовусь, заявление уже написал в военкомат. О детях не беспокойся, мы с Архипом да с жёнками присмотрим за ними. Да и в деревне почти все – родственники, так что обижены не будут. У меня самого семеро, а как на фронт уйду, тоже люди помогут им, поди. Вот такие, брат, дела.

– И ты, Прохор, на меня не обижайся. Вроде в мире жили, но если есть обида – не держи!

Полуторка с сидевшими в кузове мужиками из соседних сёл уже стояла у сельсовета в ожидании новообинцевских новобранцев. Прощался с семьёй Леонтий не долго: не любил он эти нежности разводить, но защербило что-то в груди, заныло.

Чтобы не затягивать время прощания, он быстро обнял жену, крепко пожал руку старшему сыну Николаю, потрепал по плечу среднего Фёдора, прижал к груди младшего Геннадия, пятилетнюю дочку Марусю, которую он нёс на руках от самого дома, поцеловал, погладил по голове, поставил на землю и повернулся к сыновьям:

– Матери, сыны, помогайте, а Марию не обижайте. Вернусь – проверю!

С этими словами он забрался в кузов отъезжающей полуторки. Пыль, поднятая её колёсами, какое-то время ещё висела облаком, скрывая силуэты уезжавших мужиков.

Многие из них так и исчезли в той пыли военных дорог навсегда. И пыль толстым слоем засыпала их следы. Только память осталась в семейных альбомах и фамилии на плитах мемориала в центре села…

Полуторка тряслась и подпрыгивала на ухабах дороги, раскачиваясь из стороны в сторону. Мужики, молча куря самокрутки, зажатые в кулаке, думали каждый о своём. Оглядываться не хотелось, смотреть вперёд тоже особого желания не было.

Страха Леонтий не испытывал, была какая-то тревога, щемящая в груди, какое-то волнение, как перед грозой, когда начинала беспокоить раненая ещё в Гражданскую левая нога. Вспомнился старший брат, Савелий, погибший в Первую мировую войну. Савелий, молодой и красивый, с белокурыми кудрявыми волосами, высокий и широкоплечий, похожий чем-то на брата Фёдора. Тогда он тоже уехал с несколькими мужиками на подводах на ту войну, которая была далеко, да и не вернулся. Не вернулись с войны в деревню ещё мужиков тридцать. Леонтий многих знал и помнил.

Воспоминания всплыли сами, как-то сразу и так явно, как будто всё вчера происходило. Деревенские пацаны и девки провожали своих отцов и братьев до самой Каменской трассы. Беременная жена Савелия Ольга, братья Прохор, Архип, Леонтий и Фёдор тоже шли рядом с телегами, прощались с Савелием, как оказалось, в последний раз.

Ольга родила раньше срока сына Алексея, практически в день гибели Савелия. Сейчас Алексей тоже, наверное, призывается в Новосибирске на фронт. Чуть позже Савелия и Прохор был призван в армию, отвоевал немного, около двух месяцев, на Румынском фронте, получил ранение в плечо, лечился в лазарете Екатеринбурга. Прохор вернулся, а вот Савелий так и сгинул где-то на полях войны четырнадцатого года.

Память напомнила Леонтию и давние годы, предреволюционные, когда они с братьями разнимали шадринских и самодуровских мужиков, дерущихся на льду, как бы на границе между двух деревень. Чего делили подвыпившие мужики, так никто и не узнал. А он сейчас вот вспомнил тот случай с улыбкой и с внутренним удовольствием, как будто недавно это было. Несколько мужиков из той «свалы» сейчас тоже ехали с ним в кузове. Им, как и Леонтию, было уже порядочно лет, кому-то сорок, кому-то под сорок пять. Тогда эти мужики дрались, а они, братья Гуляевы, пошли их разнимать, с миром пошли, но получили кулаком кто в нос, кто в ухо.

Братья Гуляевы роста были небольшого, но широкоплечие, кряжистые. За себя могли постоять и своих не дать в обиду. И не стерпели. Понесли. Уложили на лёд тогда почти всех: и своих и чужих. После этого случая стали их звать Куликами: «Кулик не велик, а всё же птица».

Вспомнил он и то, как они с Архипом уходили на Гражданскую войну, как вернулись. Архип – контуженный на Польском фронте, а он – хромающий от ранения в левую ногу.

И после Гражданской ещё долгое время бывшие колчаковцы, разбежавшиеся и расселившиеся по мелким поселениям и заимкам, вредили и «портили кровь» местным властям. Они и сынки местных кулаков создавали в округе сёл и деревень вооружённые летучие отряды, которые укрывались в лесах и сводили счёты с местными активистами, а то и просто занимались обыкновенным бандитизмом.

Остатки банды Кайгородова долгое время скрывались за рекой в инском сосновом бору, откуда устраивали свои налёты на близлежащие сёла и деревни.

Поэтому в те далёкие годы всех председателей Сельских Советов вооружали винтовками и наганами. И ему, Леонтию, тоже, как председателю сельского Совета, избранному в 1929 году, выдали три ружья: винтовку-трёхлинейку, две берданки и наган, который он всегда носил с собой.

По всей Сибири был сильный голод и процветало воровство. Воровали всё, что можно было съесть или продать. В основном воровали животных, поэтому селяне вынуждены были загонять на ночь свой скот прямо в дома, если не было хорошо укреплённого скотного двора. Сельским Советам сильно добавило хлопот и тревог большой наплыв кочующих цыган и выселение из Киргизии в Сибирь бывших богатых киргизов. Эти люди, не имея ничего своего: ни работы, ни жилья, вели себя как временщики, и воровство стало главным их ремеслом. Редкая ночь проходила спокойно; часто среди ночи кто-нибудь из сельчан стучался в дом Леонтия и просил помощи. И тогда он поднимал по тревоге свой актив, вооружал, и начинался поиск воров и краденого. Иногда получалось сразу обнаружить и пропажу, и преступников, которые сознавались в совершённом воровстве и раскаивались.

В памяти всплыл и случай 1932 года, когда ворами были уведены две «коммунарские» лошади. Их поиск в течение суток ничего не дал. Только после того, как один киргиз (которого Леонтий принял и пристроил на жительство в колхозной конторе, видя, что большое семейство киргиза не сможет выжить, если им не помочь с жильем и работой) сообщил, кто украл и где пропажа, вор был арестован, но не сознавался. Пришлось посадить его до утра в погреб-ледник «для обдумывания своего бытия».

На следующий день подозреваемого забрали сотрудники районного ОГПУ. Немного погодя его отпустили за недоказанностью, а через несколько дней Леонтия арестовали и осудили на семь месяцев по статье 110 УК (1929) «Превышение власти или служебных полномочий…», обвинив его в незаконном лишении свободы человека.

«Как быстро бежит время» – думалось ему. И эти думки о скоротечности жизни, о постоянной борьбе за что-то и с кем-то, двигали его желваки, а руки сами сжимались в кулаки. В его голове неслись мысли: «И чего им всем надо? Бьёшь их, бьёшь, а они всё не уймутся! Живи, работай, рыбачь, детей расти. Только жизнь более-менее наладилась. Хоть немного бы спокойно пожить, так нет – на тебе! Войну опять затеяли… Ну, что же, значит будем биться, чтобы не убиться».

Проехали Павловск. Там на центральной площади тоже толпились люди, уходившие на фронт, и их провожающие. Ещё через час полуторка въезжала в Барнаул.

Формирование дивизии 

В Барнауле новобранцев расселили по баракам и на следующий день определили места службы. Леонтий, как бывший кавалерист Гражданской войны, был зачислен в 236 кавалерийский полк 87-й кавалерийской дивизии, который располагался в бывшем пионерском лагере в Сухом логу.

В эту же дивизию, только в другой полк, попал и двоюродный брат Леонтия Тимофей Гуляев, как человек был полной его противоположностью. Хитрый и скрытный от рождения, Тимофей искал везде и во всём только личную выгоду, часто ничем не брезгуя. Он и тут сумел пристроиться – в продовольственном транспорте, чем и подтвердил свою деревенскую кличку Тима Хитренький, которой его окрестили односельчане за постоянные приспособленческие уловки и хитрости.

– Что, Тимоха, требуху набивать теперь будешь? Смотри, аккуратней, не обожгись.

– Да, чё ты, Лева, я, может, ещё и тебе лишний кусочек мяса подкину. Мы же сродники!

– Кому сродник, а кому и не угодник! Прощевай, Тимоха!

– И тебе ветер в спину, Лёва.

Вот такой диалог состоялся между Леонтием и Тимофеем Гуляевыми, и их дороги, у одного прямая как он сам, а у другого – извилистая, как у ужа, разошлись окончательно.

Леонтий даже радовался тому, что служить они будут в разных полках, а то в бою обязательно подведёт, подножку подставит. Пускай уж подальше будет, так спокойней…

«Тимофей Гуляев, которого в деревне прозвали Тима Хитренький был призван в одно время с моим отцом в формирующуюся на Алтае 87-ю кавалерийскую дивизию, которая в боях под Любанью на Волховском фронте попала в окружение, но большинство кавалеристов сумели выйти из окружения, а Тимофей сдался в плен. Этим своим малодушием он окончательно погубил свою жизнь. Дальнейшая его судьба сложилась очень не завидно: вначале он вместе с другими пленными был увезён в Германию, затем во Францию, а в конце войны в Америку американцами. После по договору между США и СССР они были возвращены на родину через Владивосток.

Мне в июне 1945 года довелось быть в городе Барнауле на комсомольских курсах и мы, слушатели тех курсов, встречали первый поезд с демобилизованными солдатами–победителями. Это был прямой поезд из Берлина.

Я тогда встретил там двух своих земляков-односельчан: Павла Степановича Бородкина и Ивана Яковлевича Гулимова. Оба они – артиллеристы, участвовали во взятии Берлина: артиллерийским огнём поддерживали пехоту, штурмовавшую Берлин. Выглядели они прекрасно – тогда ещё молодые, бравые солдаты. И надо же так случиться, что в стороне от этой бурно ликующей толпы мы увидели припухлого, грязного и небритого нашего земляка – «Тиму Хитренького», одетого в старую латанную-перелатанную одежду.

Мы его с трудом, но узнали:

– Тима, ты откуда же взялся такой?

– Я вернулся из кругосветного путешествия. За все эти годы своего плена я объехал вокруг земного шарика, – был ответ.

И это была правда. После высадки из Америки во Владивостоке он зайцем на товарняках пробирался в город Барнаул. Но больше, после той встречи, я его не видел – в родную деревню он не вернулся.

Другой случай – дезертирство из трудармии Максима Гуляева, который долгое время скрывался в Заобских лесах, и в 1943 году замёрз в стогу сена. Третий дезертир – Николай Тапильский (старше меня на два года) дезертировал из действующей армии и с себе подобными скрывался за рекой в лесах, а в 1946 году был арестован за убийство сторожа при ограблении магазина, и за все преступления был приговорён к расстрелу».      (Из воспоминаний ветерана Великой Отечественной войны Н.Л.Гуляева, посёлок Павловск, 1988 года).