Все мы родом из детства. Первая книга романа «Вера и рыцарь ее сердца»

Конечно, деньги из конвертов Фриц принимал, но не как благодарность, а как справедливое вознаграждение за то, что он проживает среди этого набожного и малообразованного народа, потребности которого были более низкими, чем у него самого и у его великой нации.

В тот день, когда немецкие войска покидали Антверпен, и Фрица крайне раздражала неприкрытая радость молодого, высокого, здорового фламандца, который вышагивал рядом со штабной машиной и не обращал никакого внимания на то, что происходило вокруг него, словно сидящие в машине люди были не офицеры великой Германии, а обычнфе галки, прыгающие по дороге.

– Посмотри на этого здоровяка, – обратился Фриц к соседу, махнув белым платочком в сторону Альфонса.

Сосед, сидевший по левую руку от него, уже полчаса ёрзал на кожаном сиденье автомобиля, устраиваясь поудобнее, и его совсем не волновал проходящий мимо народ.

– Выскочил, как заяц на поляну, свободу почуял, – продолжал ворчливо Фриц. – Я уверен, что этот верзила увернулся-таки от работ на святую Германию! Как ни крути, если мужик не немец, то бездельник. Как можно было рассчитывать нашим стратегам на рабочую силу этих простодушных тунеядцев? Если винтовку держать не научились, то хотя бы работали, как полагается! …Эй, ты, рано радуешься, трусливый заяц, как бы плакать не пришлось!

Последние слова Фриц почти выкрикнул в сторону Альфонса, шагающего рядом с машиной по-прежнему размашисто и бодро. Такое невнимание ещё больше разозлило офицера.

– Ишь, какой прыткий выискался! Все они такие, фламандцы, не работают и не воюют, а как раки, всё назад пятятся. C такими трудовыми ресурсами любая стратегия фюрера потерпит поражение! Смотри, как вышагивает этот оборванец! Да ещё и улыбается, свинья! Эх, год назад я бы его за жабры – и в кастрюлю! С какой радостью я бы полюбовался на его потеющую морду где-нибудь на заводе под Дюссельдорфом!

В голосе Фрица звучало мстительное сожаление, что его поезд уже ушёл.

– Мой друг Фриц, каждому когда-нибудь везёт, сегодня явно не твой день. Ну, сбежал этот фраер из твоих вонючих лагерей, ну, отсиделся тихонько у какой-нибудь крали под боком. Тебе-то что до этого? Мы ведь, как там ни крути, отступаем, как нашкодившие коты, бежим по домам. Вот и автомобиль задействовали, чтобы нам, мой любезный Фриц, быстрее сбежать из этой страны, а жаль, всё так хорошо начиналось. Мы отступаем, дорогие мои. Отступление – это вам не победный марш под духовой оркестр, – с грустью в голосе произнёс пожилой толстый офицер, который сидел рядом с шофером.

Ему было жарко и хотелось пить. Поговаривали, что он был другом самого генерала Роммеля. Этого никто точно утверждать не мог, но звали офицера, как и его знаменитого соотечественника, Эрвином. Впрочем, трудно было найти на земле другого человека, который бы так сильно отличался от знаменитого боевого полководца Эрвина Роммеля, прославившего Германию в Африке, чем этот Эрвин, который отвечал за тыловое обеспечение фронтов продуктами питания и в данный момент сильно потел на переднем сиденье штабной машины. Короткая шея Эрвина не позволяла ему хорошо разглядеть Альфонса, вышагивающего по каменной мостовой в распахнутой курточке, но Фриц, сидевший сзади него, не сдавался.

– Как такому народу можно доверить руководство целой страной? Они, фламандцы, простодушны и доверчивы, ну, как младенцы! Всё за них господин пастор решает: кому – в рай, а кому – в ад, а они только машут головками, как болванчики, и поддакивают хором: «Да, да, господин пастор. Да, да, господин бургомистр». Всё было так прекрасно организовано, надо было только с радостью принять покровительство великой Германии, как единственный шанс зажить цивилизованно. Вот в Голландии всё обошлось мирно и без эксцессов. Видите ли, они, фламандцы, ещё и гордые, так пришлось их побомбить немного, чтобы научить хотя бы реально смотреть на вещи.

Тут Фриц заметил, что Альфонс уже потерялся из вида, и глубоко вздохнул.

– Ну чем им гордиться в своем гороховом королестве? Только Рубенсом или этими ниточными кружевами, которые только что в уборной не висят.

Брюзгливый тон Фрица вывел из терпения его соседа слева.

– Фриц, ты бы лучше вспомнил, что они устроили в Брюгге в XIII веке. Хорошо, что в эту войну не произошло то, что случилось с французами в эту «хорошую пятницу» семь веков назад. Вы слышали когда-нибудь о Брюггской заутрене? Французы роскошно устроились во фламандском городе Брюгге при Филиппе Красивом, а зарезали их в одно утро, и кто? …Те же фламандцы, которых ты, Фриц, готов с дерьмом смешать. Фламандцы – народ терпеливый, но всё может случиться. И как хитро придумали! Оказывается, ни один француз не может выговорить две буквы, которые находились в словах «щит» и «друг». Так в одно прекрасное утро все, кто не смог чётко произнести слова «щит» и «друг», остались без головы. Вы помолились с утра, мои дорогие? Сегодня как раз пятница, а каждая пятница может стать «хорошей» в фламандском понимании этого слова.

Тут сосед Фрица, сделав паузу в разговоре, поморщился. У него обострился радикулит, который «стрелял» в правую ногу. Найдя более удобное положение для больной ноги, он опять обратился к другу:

– Поэтому, Фриц, прекрати брюзжать. Ты ещё не служил во Франции, мой друг. Ох, уж эти французы! Они говорят одно, думают другое, а что делают, то и сами не ведают. Это у них называется романтика! А, уж, «лямур» с утра до вечера! Ни дисциплины, ни порядка. До войны пили своё бургундское и плакали от любви, во время войны пьют всё то же бургундское со слезами в глазах от любви к своей несчастной Франции, такой, вот, чувственный патриозм.

В разговор друзей вновь вмешался Эрвин. Слегка откинув голову назад, он начал говорить то, что лежало на сердце.

– Они пьют, мой любезный друг, шампанское и слушают Эдит Пиаф. О, Эдит, Эдит! От её голоса я сам плачу, друзья мои. Она поёт, но для других, а мы трясёмся в машине, в пыли и в поту, и так будем трястись до самого Берлина, где нас встретят без бургундского и без шампанского, и даже каплю шнапса не подадут.

Сказав последнюю фразу, Эрвин вытащил из нагрудного кармана сплюснутую бутылочку с коньяком, посмотрел на неё с вожделением и, не морщась, отпил хороший глоток, потом аккуратно бутылочку закрыл и засунул её обратно. Его короткую и толстую шею совсем заклинило, и она уже не поворачивалась ни влево, ни вправо.

Сосед Фрица, усевшись удобно, облегчённо вздохнул и повёл разговор на более приятные темы, ехать им предстояло долго.

– Тебе ли унывать, Фриц? Все четыре года просидел ты здесь, как кот за пазухой. Мало ли ты шоколада скушал перед сном и креветок перед обедом?! – обратился он к Фрицу, похлопывая его по впалому животу. – А в Англии, мой друг Фриц, ты, как знаменитый гурман, получил бы уже после первого завтрака несварение желудка, а через неделю – отставку по состоянию здоровья, поверь мне на слово. Это и есть та загадочная причина, по которой фюрер не захватил Англию. Выжаренная по-английски рыба, без соли и соуса, и сухие фритты, подаваемые на завтрак, – это есть то секретное оружие врага, которое является угрозой для здоровья каждого тылового офицера.

Фрица передёрнуло, словно спазм перехватил его горло, как будто он уже сейчас давился большим куском сухой пережаренной рыбы.

Офицеры замолчали. Старинный портовый город Антверпен сменился простором полей, окружённых тополиными перелесками. Крестьяне готовили поля к зиме, как будто и не было войны.

Штабную машину трясло от езды по брюссельскому тракту, выложенному булыжником ещё римлянами. Пожилой шофёр крепко держался за руль. Ему было грустно, ведь он только что расстался с нежной молоденькой Николь, которая носила под сердцем его ребёнка.

…Альфонс был рад, что успел в администрацию города до закрытия. Он сидел один в зале ожидания. Отдел регистрации актов гражданского состояния населения размещался в большой комнате с высокими потолками. Фанерная перегородка, отделяющая рабочую часть конторы от зала ожидания, была выкрашена в жёлтый цвет. Перегородка смотрела на посетителей тремя стеклянными окошками, за которыми должны были сидеть служащие, но там никто не сидел. У Альфонса возникло чувство, что он находится один в этом большом и мрачном каменном здании городской власти. Счастливая улыбка от предвкушения торжественности наступающего момента сошла с его лица, но ею продолжали сиять голубые глаза молодого отца, горящего желанием официально заявить о рождении своего сына. Однако, сообщить об этом факте было некому.

В конторе стояла тишина. Только залетевшая с улицы пчела жужжала и билась в оконное стекло. На узких и высоких окнах висели коричневые бархатные шторы, плохо пропускавшие в комнату свет заходящего солнца. Альфонс сосчитал про себя до десяти, потом резко встал со стула и позвонил в колокольчик, что лежал возле первого стеклянного окошка. На звонок откликнулся покашливанием маленький человек, который в тот же момент, отделившись от шторы у окна, неспешно подошёл к запоздалому клиенту. Этот служащий администрации был небольшого роста, с приятным круглым животиком и с толстыми линзами в очках. На вид ему можно было дать лет сорок пять.

Карл уже не ожидал посетителей, его рабочее время подходило к концу.

В последнее время его коллеги предпочитали привести в порядок собственные дела, а не каждодневно корпеть над бумагами от звонка до звонка. Днём многие служащие отправлялись на улицу посмотреть на уход немецких частей из города и больше на работе не появлялись, скорее всего они отправлялись домой, готовиться к отъезду в Германию.

Карл не мог так безответственно относиться к своему труду. Работа с документами требовала аккуратности и дисциплины от чиновника, и Карл был очень аккуратным и очень ответственным человеком, воспринимая службу в администрации не столько как возможность прокормить семью, сколько как священный долг патриота перед отечеством. Конечно, его очень печалил уход соотечественников из Бельгии.

Четыре года назад Карл перебрался сюда вместе с женой и сыном-подростком. Четыре года он плодотворно работал, чтобы в Антверпене, как и в других городах Бельгии, запустить в действие механизм медицинского страхования населения, создать пенсионный фонд, профсоюзы и ввести социальные пособия. И вот теперь, когда пришла пора «сбора урожая», непобедимый Рейх позорно пал на радость своего врага. Такого итога для своих трудов Карл никак не мог ожидать. Кто теперь вспомнит о трудолюбивом Карле, который ночи напролёт составлял отчеты по результатам своей деятельности в вассальной стране Германии.

«Наша работа останется в тени истории, так же, как и я со своей близорукостью. Никто не скажет мне на прощание и доброго слова», – думал про себя Карл до того, как услышал звонок, сообщающий, что по его душу пришёл посетитель, который прервал думы чиновника о его жизни в Бельгии и о вчерашней гостье, из-за визита которой он не смог уснуть до рассвета, а эти думы требовали от него конкретного выбора.

…Сын Карла по приезду в Антверпен подружился с местным пареньком, у которого был старший брат Давид. Давид носил имя еврейского царя, но не был евреем, он был чистокровным фламандцем. Карл помнил, как три года назад Давид, одетый в мундир немецкого пехотинца, гордый от предстоящих сражений за новую великую родину, прощался с друзьями и соседями. Даже Карл поучаствовал в этом трогательном прощании, говоря Давиду и его друзьям, что Германия стала для Бельгии старшим братом, что враги Германии стали врагами Бельгии, и что долг братьев – стоять плечом к плечу в борьбе с врагами до победы. Победа должна была принести благоденствие как немцам, так и фламандцам, их младшим братьям. В сущности, Карл говорил то же самое, о чём вещало радио с утра до вечера.

Когда вчера вечером мать Давида пришла в дом к Карлу, то тот не сразу узнал в этой постаревшей женщине свою приветливую соседку. Её густые поседевшие тёмные волосы короной лежали на голове, на плечи был наброшен серый вязанный пушистый платок, прикрывавший тёмно-клетчатое платье, но в облике этой женщины было что-то такое, что настораживало.

Нежданная гостья робко поприветствовала хозяев дома. Карл кивнул в ответ и подумал, что, может быть, соседка ошиблась адресом, и он заранее собрался её простить за эту оплошность, но гостья даже не попыталась извиниться и не делала никаких попыток удалиться из его дома, а без приглашения прошла в комнату и села на стул, что стоял у обеденного стола, напротив Карла. В комнате воцарилось молчание.

Гостья пристально смотрела на Карла, словно изучала его под увеличительным стеклом, а тот не выдержал её взгляда и в растерянности оглянулся на жену, которая осталась стоять у двери в полном недоумении. Не отрывая тяжёлого взгляда от Карла, соседка стала говорить, как бы подбирая нужные слова.

– Алле, сосед мой уважаемый, расскажи-ка мне умно и по-человечески доходчиво, что мне, вдове, теперь делать? Как дальше жить? Давид, мой старший сын, ты его, господин Кауфман, помнить-то должен, сидит уже третий месяц в инвалидной коляске. Он вернулся с этой проклятой войны, но вернулся калекой. На войне ноги его оторвало взрывом, железный крест имеет за храбрость от вашего фюрера. Теперь сидит мой сынок дома и видеть никого не хочет. Молчком сидит мой Давид, только курит сигарки, одну за другой. Его пенсия вся на табак и уходит. Не убитый и не похороненный…

Тут женщина вздохнула, собралась с духом и продолжила:

– Обманом увели вы у меня сына. Ты, Карл, живёшь с нами в соседях и моего Давида по плечу хлопал, когда на фронт провожал, а теперь убегать собираешься? Выходит, ты его, сироту, тоже обманул… Вот я к тебе и пришла.

Женщина замолчала, закрыв рот рукавом платья. Супруга Карла подошла к мужу и встала за его спиной, а гостья поднялась со стула и, чуть наклонившись над столом, спокойно изложила суть дела.

– Так, усыновил бы ты моего мальчика. Возьми его с собой в свою Германию, когда сбегать-то будешь. Друзья отвернулись от него, а соседи на него уже сейчас волком смотрят. Что будет с нами дальше, когда вся ваша команда уберётся обратно в Германию? А? Угробят его злые люди… как изменника родины угробят. Мой муж был убит в первую мировую войну. Я сама детей растила, но они были детьми героя. Теперь и геройство мужа нам не поможет. Возьми моего Давида с собой, Карл, он воевал за твою родину. После войны в Германии будет много таких покалеченных, как он. Может быть, в Германии он ещё поднимется, мой мальчик.

Непрошеная слеза застыла в глазах вдовы, но женщина справилась с волнением и твёрдо сказала в заключение:

– Всё, что есть у меня, будет твоим. Я служить тебе буду, пока Господь не смилуется надо мной. Прости, что ненавидела я тебя и всех немцев… У тебя тоже сын растёт, мой младший стал его другом. Ты хороший человек, и жена твоя женщина верующая. Вот я пришла и прошу. Да не оставит вас Бог!

Затем гостья вновь села на стул. В комнате воцарилось молчание.

– Мы останемся здесь. Мы не уедем в Германию, госпожа Матильда! Правда? Карл, мы останемся жить в Бельгии?.. Ради нашего сына, – вопросительно заговорила жена Карла, осторожно положив свои руки на его покатые плечи.

Вчера Карл ничего не ответил жене, он удалился в спальню. Это было вчера, а сегодня он опять на службе был обязан приветливо принять гражданина, который стоял у стойки и счастливо улыбался чиновнику по другую сторону барьера, что чрезвычайно противоречило духу самого Карла.

– Чем я могу вам помочь? – с сильным немецким акцентом спросил Карл посетителя.

– Господин, у меня родился сын. Вернее, у нас с женой родился сын. В роддом требуется принести акт о рождении моего мальчика, – проговорил Альфонс быстро и радостно.

Наступила пауза. Пауза тянулась и тянулась. Человек за бюро всё смотрел на стол, где лежал раскрытый толстый журнал регистрации гражданского состояния населения. Потом он медленно поднял глаза на Альфонса, как будто не понял, что от него хотят. В круглых очках Карла бликами отражалась радость посетителя, но за толстыми линзами в глазах чиновника стояла густая коричневая пустота.

– Вы сказали, что у вас родился сын? – проговорил Карл правильным голосом.