Дневники, письма. Воспоминания современников

24.12.46 г. За последние два дня пережито очень много. Во-первых, получил письмо от Бориса Найденова. Письмо посвящено одному – моему брату Ивану. Он – нашелся…

Вечером, в субботу, я, переваривая весть о брате, поехал на некую маленькую станцию в Казахстане, с каким-то казахским названием, в Джаркуль. Я вез с собой 300 р. денег и 6 кусков мыла. Не могу без ужаса вспоминать этот день… На пронизывающем ветру бегал с мешком в руках, в мазутной, блестящей одежде и ботинках на портянку – долговязый очкастый субъект, проклиная вся и все. Наконец, я купил 20 кг рыбы, сменял мыло и, замучившись, пробился к какой-то бедной хохлацкой хатенке, дождался до вечера и поехал в Челябинск. Дорогой со страхом вспоминал и с еще большим страхом ожидал будущего. Мороз покрепчал, и я, задыхаясь, бежал к базару, неся эту рыбу на плечах. Нет нужды описывать время на базаре, никакими словами не передать ломи во всех костях конечностей и совершенное отсутствие ступней. Выручил от поездки очень мало – сотни полторы. Побежал к вокзалу. Забежав в стрелочную будку и разувшись, почти равнодушно посмотрел на свои белые застывшие пальцы и подошву. Кипятковое настроение, поддерживаемое ломотой в ногах, вылилось через слезы наружу. Я вытер их, ну 2–3 капли, потом с полчаса тужился и не мог никак заплакать. Назад ехал все время на ногах, разутый, корчащийся. Разбитый вконец, приехал, купил на 30 р. бутербродов, пришел, напился чаю и так пролежал долго, не в силах заснуть от надоедливой боли в ногах. Ногу раздуло. Пальцы почернели. Вода налила ступню. Сегодня вызвал врача; пришла, требует в больницу. Должно быть, придется ложиться. Эх, жистянка, философ.

27.12.46 г. Третий день я лежу в больнице. Вот и сейчас лежу в груде белоснежных простыней, одеял и пишу. Кормежка плохая. Потихоньку буду доходить. Сейчас, когда у меня есть время все передумать, вспоминаю всю мою короткую жизнь, которая была сплошным несчастьем. Как начал помнить себя, я никогда не спал на чистой, просторной кровати. Сейчас с ужасом вспоминаю свое «прокрустово» ложе – железная ржавая сетка, продавленная в середине, с ворохом тряпья на ней. Грязь, до жути замасленная подушка, клопы, вши, борьба за кусок – все это наложило соответствующий отпечаток на мой характер. И за этим – продолжение мучений; полуголодное существование, тоска – о, как я благодарен своей матери – этому кроткому, трудолюбивому существу, за то, что научила меня мучиться. Когда читаешь хорошие, правдивые книги, когда наблюдаешь за жизнью, когда слушаешь рассказы людей, бывших за границей, – мне становится жалко свою великую родину, свой русский народ. Я комсомолец – и моя задача – бороться за счастье своего народа, бороться за цели, предначертанные Лениным, но иногда мелькнет такая «фашистская» мыслиха – и мне стыдно самого себя.

Послал письмо Б.Н., поделился своими впечатлениями в связи с вестью о брате. Навел критику на его стихи – хорошо, понравилось самому. С Борисом дружбы не терять – вывод. Живем с Гошей, хотя сейчас его не вижу. Он – тихий, скромный паренек.

8 часов. Пришел Гоша. Два голодных гастролера посидели, поговорили. Уходя, Гошка сделал уморительный жест: оттянул нижнюю челюсть, а по верхним зубам простучал ногтями руки, т. е. в Новый год, Володя, играем на «зубариках». Скучно, смешно, печально, жутко. Писем нет.

Вчера вышел из больницы. Пролежал 5 дней…

1947 г.

9.1.47 г…Вот уже почти неделю работаю бригадиром. Постепенно мой совещательный тон начинает приобретать больше уверенности, постепенно вникаю в эту работу, которая труднее, ответственнее и неизмеримо приятнее той бумажной скуки, про которую я теперь только с улыбкой вспоминаю… Из дому пишут, и Маруся пишет, что надо переезжать к ней, в Чернигов. Посмотрим.

Сейчас передо мной лежит задача восстановления так называемого «семейного очага», т. е. создать матери и сестре безголодное существование. Это большая задача, с которой, возможно, и не справиться мне. Если мне удастся отсюда уехать – мы все вместе поедем в Чернигов, где много, много работы, мало пищи, умеренный климат и чужой народ…

19.2.47 г. Давно, очень давно не писал сюда. Иногда вспомню про дневник и не хочется брать его в руки совсем. За это время ничего почти не изменилось. Только усиленная работа и не менее усиленный отдых. Расти нельзя при таких условиях. Самое главное событие за это время – это оформление отпуска. С большой неохотой Воропаев подписал заявление. Я почему-то твердо убежден, что обратно я сюда не приеду. Одно из двух: или останусь в Тайге, или в Чернигове. Итак, с 1-го числа иду в отпуск. Дней десяток хочется поделать деньги, чтобы приехать домой в сапогах (какие скромные желания) и прокормить до отъезда семью. (Ведь мне пишут, что одна только постная картошка.)

11.4.47 г. 18-го числа я был дома, что и следовало ожидать, у нас – голодовка. Ну, начали продаваться, продали дом, оказалось, что ехать нельзя… Продали дом один, купили другой и теперь вот в долгах сидим по уши, есть нечего, садить нечего, меня провожать не с чем…

16.4.47 г…Смотрел первую в своей жизни оперу Гуно «Фауст». Хорошо!.. В Округ путь держу.

29.4.47 г. Был в Округе, был в управлении, сейчас в Троицке. Попробовал уволиться – Воропаев отпускает, управление – нет. Думы мучительные и изнуряющие не дают покоя. Здесь оставался без гроша, голодал. Потом выгрузили втроем вагон угля – заработали на Гошку, Володю и меня 25 кг жмыху соевого и 1 литр масла – продали на 300 рублей. Поделили братски, и тягучая, большая скука снова обуяла. Сегодняшний день – что-то давит мне на сердце и тяжелой пеленой голову закрывает; почти в бреду варю чугунок сои и поедаю ее; поминутно сворачиваю цигарки и курю, а думы о матери, несчастной труженице, об Иване, также несчастном, всего себя отдавшем на служение стране…, о Марусе с ее коротким счастьем и бесконечной вереницей страданий… и я сам… который сам себя теряет в такой адской обстановке.

Будет ли праздник на моей улице? И какой период в своей жизни я назову: «Это – мой праздник!»?

С завистью смотрю на бездумное, легкое житье многих, для которых работа, «антирес», стопка и т. п. – превыше всего. Завтра в 3 ч утра – я уже буду ровно 10 лет без отца; он уже почти вытерся из памяти: мой далекий и родной, хочется поплакать сейчас звериным плачем, с внутренним страшным ревом и грызней до костей своих рук. О, – какие нелепые слова, но сколько тут бессонных ночей и тоскливых часов!

Сегодня внезапно показалось мне, что я схожу с ума. Мыслишка Шопенгауэра в голове засела, и казалось, что нет большей правды, чем она – ведь все сумасшедшие глубоко уверены в своей правоте, принимая за непреложную истину и закон больные измышления своего воспаленного мозга.

Некий грек говорил, что «увидел ты свет, поспеши обратной стезей скорей в покои небытия». Факт самоубийства – плод, конечно, долгих размышлений, и я понимаю их: Горького у рва в Новгороде, Есенина в «Англетере», Маяковского в своем рабочем кабинете!

Пусть это все хреновина, пусть это я сожгу, пусть прочитаю еще раз и засмеюсь, пусть это все забудется потом – бред, бред…

Завтра получаю карточки и пускаюсь в путь опять. Поеду на Запад, через Москву на Украину. Искать сестру, детей ее, счастье своего и материного.

14.5.47 г. Какие скачки! Сколько глупостей я сделал за эти 3 месяца. Вот уже 3 дня – я в Чернигове. В Москве пожил 3 дня. Что ж – мои родственники живут, не скучают. Подъехал к Москве – было 30 рублей денег. Сходил в Третьяковку, в кино Метрополь, попил сельтерской, и нет денег. Ну, хоть подкормился немного. Как больно слышать неуверенное приглашение к обеду с тайной надеждой, что я откажусь, как стыдно чайку стакан попросить. Бродил по Москве вечерами, смотрел на москвичей, видел салют 9 мая; но шаткость моего положения – не давала покоя. Эх – эти соболезнующие вздохи! Встретился с Петром Морозовым. Он какой-то начальник в комитете по делам колхозов при Совете Министров. Ругал меня, что я не заехал после техникума в Новосибирск – он бы устроил меня и с работой, и с квартирой, и с питанием – все было ему это легко сделать. Дал мне на дорогу малость хлеба, сала, масла, сахару – и это было очень действенно. Уезжаю из Москвы – у меня не было ни копейки денег. Эх, Вовка!

Приехал в Чернигов… Ходил в депо, в отделение, в Ж.У[4 - Железнодорожное училище.]. – работы нет нигде. Устроился бы в отделение диспетчером – нет права управления. Пойду еще к директору Ж.У – может быть, мастером определюсь с 1 июня. Я сейчас вне закона – меня найдут – будут судить. И все это так сложилось, что ничего нельзя было поделать. Я начинаю терять голову. Как там мать? Что она кушает? Опять, думает, бросил… Разве можно так жить?

Что теперь думает Воропаев – этот замечательный человек и руководитель. Как он воспитывал меня, как поддерживал дух! Если бы не был я нищий – остался бы там навсегда – помогать ему работать… Сады цветут на Украине – прелесть. Яблони, груши, вишни, но любоваться ими нет охоты, так пасмурно на душе.

20.5.47 г. Неужели не сумею я стать в ряд средних? К черту громкие слова. За ними сразу встает простое скорбное лицо матери с ее грустными, выплаканными досуха глазами и скрюченными коричневыми пальцами. Вечная труженица! Не оправдался твой безмерный труд, не помогают тебе дети.

21.5.47 г. Был вчера в библиотеке Короленко. В журнале «Вокруг света» за 47 год, №, кажется, 2-й, прочел очерк Кожевникова «Красноярские столбы». Я знаком с этими Столбами, лазал сам по всем местам, по «катушкам», «колоколу» и т. д. И мечтал не раз написать очерк или рассказ на эту тему. Прочитав очерк, мне почему-то показалось, что это не так трудно было и написать так, по крайней мере, мог бы. Слишком близкая мне тема, надо было тогда заметки делать, писать. Будучи в Троицке – мечтал посетить башни Тамерлана, недалеко от станции Тамерлан по пути на Курталы. Стоило съездить туда, посмотреть своими глазами, пособирать рассказы местного населения – обработать в красивую легенду, познакомиться в хорошей библиотеке с историческим материалом, постараться сделать несколько фотоснимков, посидеть десяток вечеров и этот труд окупился бы первым напечатанием пусть в этом же журнале. Как все сейчас кажется просто. А!

24.5.47 г…Сегодня последний день есть что кушать. Продавать уже нечего. Мэки, мэки. Муки голода, муки курильщика и традиционные муки юности – обманутых иллюзий и рухнувших надежд. Ни от кого нет писем. Я читаю, читаю и читаю; беспорядочно, бессистемно. Это для того, чтобы не думать, потому что думать ни о чем другом не могу, кроме будущего, бутерброда, папиросы и т. д.

Проклятая бедность! Ты давишь, убиваешь, притесняешь, насилуешь. Сколько мучительных минут пережил я из-за тебя, сколько бессильных жестов и слов было за эти годы безысходной нужды.

Вспоминаю, однажды, он зашел, постучавшись в дверь, сказал «Здравствуйте» и недоуменно оглянулся: – пустые, пожелтевшие в углах стены, засиженная мухами электрическая лампочка над столом, мыльные пятна на грязном корявом полу и маленькая, согбенная фигура моей матери, с красными распухшими руками, нечеловечески безобразными от вековой, безмерной работы, растерянно стоявшей у корыта, от которого валил влажный пар. Все это неприятно удивило его, и что он, однако, старался не показать, но глаза матери говорили ему о тщетности его стараний и, извиняясь, униженно молили своим бездонным, печальным светом. «Проходи, проходи!» – закричал я из комнаты, притворно радостным и вместе с тем с едва уловимой угрюмой ноткой, которую слышишь в голосе оскорбленного и униженного, но гордого дурашливым упрямством или даже незначительным, но осязаемым превосходством. Он прошел и сел на подставленный мною стул, пищавший и трещавший в суставах. Это был мой товарищ по группе, аккуратный, вежливый, прилично одетый. Он зашел ко мне по пути, пригласить на консультацию по сопромату – была весна – мы сдавали зачеты. Он начал увлеченно рассказывать о вчерашней вылазке в лес с приятной компанией сверстников, а я…я лежал на кровати, накрывшись моей старой шинелью. Я не встал ему навстречу, и он не спросил меня, почему я лежу.

«Что читаешь?» – спросил он и внимательно нагнулся к книге, которую я держал в руках. Это был Ласкер. «Учебник шахматной игры». Притворяясь, что очень заинтересован книгой, было видно, что он думает обо мне, моей бедности и об этом неудобном положении, в которое он попал, не подозревая, что я нахожусь в более неудобном положении, хотя и лежал на кровати. Потом он положил книгу и глянул на меня. Я сказал ему глазами «уходи, видишь, я лежу голый в постели, потому что моя верхняя одежда в стирке, видишь, вон сохнет в окне. Он также глазами: «Я ухожу и уношу ледок, который теперь не может не быть в наших отношениях. Я теперь немного знаю, как ты живешь. Сочувствию и жалею всей душой». Он внезапно заторопился: «Ну, уже, наверное, 8-й час, опоздаю на консультацию». «Посиди, посиди» – говорил я радушно, на правах хозяина, – «Да, должно быть, семь-то уже есть». Ходики отчетливо тикали в этой паузе. Было четверть седьмого. «Ну, я пойду. Пока», – говорил он, пробираясь через кучи грязного белья к двери. «Да посиди, фу-ты какой! Ну, забегай!» – крикнул я ему, когда он был уже у двери. «Зайду», – хлопнул он дверью, и только тут я покраснел ото лба до шеи и заскрежетав зубами, вцепился в волосы так крепко, что онемели пальцы.

28.5.47 г…Нигде не могу устроиться на работу. Так-то. Сделаю глупость и каюсь. Сейчас остаюсь без карточки еще на месяц. Что же, допрыгался! Надо приготовиться к большому жизненному удару. Все это благодаря глупости, а, главное, – бедности. Эх, делец. Сегодня еду в Конотоп. Если не устроюсь там – планирую ехать в Москву. Голод. Голод и глупые поступки. Надо раздеваться (продавать шинель). Такие-то дела.

30.5.47 г. Вчера утром приехал в Конотоп. Такой красивый, зеленый городишко. Целый день на заводе не было начальника) по кадрам. Бродил, как выпивши, по конторе, по станции, по базару. Сестра дала на дорогу 30 р. денег. Поел малость в столовке, потом пошел на базар (хотел купить табачку), в карман – а денег там не оказалось. Где-то выронил 20 рублей. Но мне во что бы то ни стало нужно было попасть к начальнику по кадрам. И я решил остаться ночевать. С собой были 2 тома «Истории дипломатии». 1-й продал завкому за 25 рублей, 2-й – у подъезда за 10 – это когда подступит голод, отдашь за полцены. Бродил опять голодный и продал. Ночь провел в вокзале – кошмарную ночь, – кусали блохи и хуже блох – поганенькие думки. Почти 2 суток не спал. Ответ начальства, как и следовало ожидать, был вопрос: «А вдруг вы дезертир?» И я ушел с завода, голодный как собака. Вот уже 3 часа дня, а одесского поезда нет – опаздывает. Под каштанами у вокзала собралась «балочка». Я сел поодаль и свесил голову. Меня начал беспокоить беспрестанный нудный вой. Присмотревшись, я увидел комок тряпья, серый, шевелящийся. Это была старая женщина, которая обхватила руками каштан и выла, выла… Это был ее метод просить милостинку. Торговки, чтобы избавиться, дали ей по рублику – она не отходила, а только громче плакала, иногда стоная утробно, по-звериному. Это был крик бессилия и нищеты, больная совесть виновных в этом людей. Потом пришли два оборванца, которым, видимо, было года 22, и, подхватив ее, бессильную, подтащили к канаве и толкнули туда. Ей подавали кирпич, говоря, что это хлеб, она поднимала голову, слезящимися глазами смотрела на него, дрожащей рукой брала и бросала в сторону.

Нищих на Украине много, хотя эти 2 города не представляют собой наиболее голодные места.

31.5.47 г. Около суток не ел. Ехал в «пятьсот веселом». Немилосердно трясло, и колеса дразнили: «де-зер-тир, де-зер-тир, де-зер-тир», сопровождая стук и потряхивание короткими уколами в желудке. Приехал, поел сырой фасоли (М.(ария) получила на паек), и сразу затошнило. В животе что-то весело булькало, угрюмо урчало и т. д. и т. п. Вот тебе и «сберечь», вот тебе и «извлечь».

2.6.47 г. Глубокое раскаяние. Там я имел заработок 700 рублей. Первый месяц было что есть, были уже связи, знакомые. Тут все надо начинать сначала. Оформляют техником, оклад 475 р., когда пуд картошки стоит 250 р. Вот спекульнул рабсилой. Да еще и это нетвердо, и вообще-то мое положение сейчас, да и в течение ближайших пяти лет – семи лет – нетвердо. Но ничего не поделаешь. Надо начинать сначала. Живу нахлебником, на сиротских крошках скоро месяц. Ходил на луг, за Десну. Мария шла впереди меня. Она быстро шла, помахивая корзинкой из ивовых прутьев. Ее босые ноги, сухие и мосластые, бороздили серый прибрежный песок. Мы переехали Десну на лодке и пошли на луг. Идти, собственно, было некуда, т. к. луг начинался сразу же за водой. Она обрадованно закричала: «Вова, вот цыбуля, рви», и принялась рвать эту дикую траву и складывать в корзину. Я последовал ее примеру; иногда присаживаясь под кустик, я сдирал шкурку с сочного белого стебелька и с аппетитом жевал, окуная измочаленную на зубах и смоченную слюной траву в крупную серую соль, которую я предусмотрительно захватил в бумажонке. Походив часа два, мы с сестрой переехали Десну назад и с полными корзинами этой травы шли домой. Она шла усталая, но довольная тем, что вечером, когда затопит печь, в чугунок, кроме воды, она положит еще эту покрошенную цыбулю, для того, чтобы обмануть на эту ночь желудки своих детей, которые будут сидеть вокруг стола и нетерпеливо крутить ложки, сосредотачивая внимание на этом маленьком, дымящемся чугунке. Какой добровольный постник, какой отшельник начала христианства так постничал и воздерживался, как это делает сейчас сестра, ее дети, я, наша соседка с семьей, семья напротив дома в сарае и еще многие семьи?

7.6.47 г. Боюсь сглазить, но мне кажется, что на работу устроюсь. В депо, техником, 450 рублей. Бузово, но что поделать в моем положении?

Пришло письмо из Сибири. Надежда пишет, что живут плохо, продали последнюю мало-мальски стоящую вещь – ее пальто и съели почти всю картошку, которую купили на проданные деньги. Пишет, что у нее больные легкие – надо питание, а его нет. Как и все бедные – думают, что где-нибудь – лучше. Но ведь там хорошо, где нас нет, – и придумана эта самая правда задолго до нас.

У меня неприятности с квартирой, не прописывают в Марусиной, а поэтому невозможно получить карточку. От Ивана ни мне, ни домой ничего нет.

9.6.47 г. Проклятое волокитство – не могу прописаться. Как надоело быть в зависимости от всех этих чинуш, что куда ни сунься – творят задержку; и боже мой! какая дешевизна: достаточно дать на поллитра и все пойдет, как по маслу.

С кровью сердца отдал за 15 рублей томик Есенина и тут же проел. Эх, ты, «желтый парус». Вспоминаю Горького: «26 и одна». Он пишет о каторжном труде этих хлебопеков. Черт побери! 150 миллионов сейчас пошли бы на эту работу, где утром пекарь печет всем крендели из муки лучшего сорта и, разумеется, вволю.

У сестры, у Маруси – пухнут ноги. Она мне показала вчера – такая небольшая опухоль с противным цветом по всей ноге. Нажмешь пальцем – ямочка долго не выравнивается – жутко, и вместе с тем она уже равнодушно на это смотрит. Сегодня, радостно блестя глазами, нашими – черными и живыми, говорит: «Смотри – сегодня опало!» Маленькая, маленькая радость.

12.6.47 г…Вчера продал мою шинель за 300 рублей. Пуд картошки стоит 225 рублей. Еще кое-что, и нет шинели.

Сколько трудов мне стоило прописаться, наконец сделано и это. Сколько треволнений было за этот месяц, и вот я завтра выхожу на работу. Карточки не получил и едва ли получу за этот месяц, но все ведь проходит, пройдет и это, пройдет и молодая, лучшая пора, о которой мне жалеть и жалеть придется. Как буду работать не евши, еще не знаю, но, наверное буду, потому что это сейчас – единственный выход из создавшегося положения.

13.6.47 г…Первый день работы в новом городе (Чернигов. – Е.Ч.), в новом депо, среди новых людей.

Работать буду техником, и работы, мне кажется, не особенно много, но одно, что денег мало, – плохо. Я не ищу легкого хлеба, а попросту сейчас наказан за глупость – совершенную 3 мая, т. е. сел на товарный поезд и, простившись с Гошкой по-братски, – поехал искать лучшей доли, а возможно, что найду крепче дом.

19.6.47 г. Получил карточки, стал входить в колею. Очень тяжело… Работы, вопреки моим расчетам – все прибывает и будет много-много больше, чем технику промывки депо Троицк…

22.6.47 г. Сегодня 6 лет со дня нападения Германии на нашу страну, со дня начала всех бед и несчастий нашего народа, нашей страны, начала бесчисленных жертв.

24.6.47 г. Полный томленья и скуки прошел еще один день. В депо паровозов нет, и целый день слоняешься по депо… Придя пораньше с работы, я отправился в магазин для инвалидов, где, по слухам, давали муку по коммерческим ценам. Громадная толпа калек, старух, женщин, стариков с гамом топтались на месте, повернув лица в одну сторону – к маленькому оконцу, где творилось вообще что-то невообразимое. Красные, потные лица, косматые головы, яростные глаза и сжатые кулаки. Иногда из этой толпы вылезала какая-нибудь развалина и крестясь и бормоча проклятия костенеющим языком, уходила за калитку, прижимая к груди маленький мешочек с овсяной мукой. Чаще вырывался «инвалид» и мчался с этой мукой на базар, где продавал ее и брал 200 грамм водки; то же самое делали «блюстители порядка», вызывая справедливый гнев окружающих. Я попробовал помочь установить очередь – часа два проорал безрезультатно. «Брать пришел – бери – кончается», – сказали мне. Я получил кило муки и, торжествующий, пошел домой торопить Марусю с галушками.

Такова «допомога голодуючим».

26.6.47 г…Какая неинтересная работа, и сколько времени пропадает напрасно! Как мечтаю я теперь о Ж.У, о должности преподавателя. Как мог бы я учить и учиться сам! Пусть сдавал бы карточку, вошел бы в эту колею, питался бы нормально, да и денег же много, черт побери! Мне кажется, что 4 года пропали напрасно, и с горечью сам себе сознаюсь, что обманул, обманул мать, которой так много обещал после окончания техникума. Вот что значит без поддержки начинать!

…Дочитал с послесловием «Войну и мир» Л.Н.Толстого и сел писать малость. Иногда, в разговоре мне стыдно было признаться, что я еще не читал «В(ойну) и М(ир)». Все мечтал когда-нибудь нормально прочесть ее, всю сразу. И теперь у меня двоякое чувство. Одно – хорошо, что я ее раньше не проглотил, ее лучше читать попозднее. Другое – плохо, что не прочел ее раньше, т. к. все равно бы, читая сейчас, имел бы не меньше удовольствия, чем в первый. Чувствую, что даст господь, через несколько лет, читая эту же восхитительную вещь, буду так же переживать и восхищаться некоторыми местами (может быть, другими или теми же, но совершенно по-другому), только знаю, что всегда буду благоговеть перед этим всеобъемлющим талантом, видеть идеал в этом языке и построении и т. д. и т. д., хотя люди, не чета мне, это сказали раньше меня и миллионы людей еще скажут это за сотни, тысячи лет, захлопывая эту книгу…

1.7.47 г. Начнем новую тетрадь. 3 тетрадки оставил дома, одну повез, исписал, и вот эта – пятая. Какая цель в ведении дневников. Во-первых – это вошло в привычку, так, что даже затрудняюсь объяснить, зачем я пишу дневник. Кстати, сегодня такое настроение, что объяснить это нет никакой охоты. Утром побежал с обходной, обегал с различными волнениями и, получив на руки справку об увольнении, расчет (подразумеваю под этим деньги), я поспешил в Ж.У Долго ждал, пока освободится директор. Наконец был позван к нему в кабинет, и после длинного-длинного разговора, в котором он убеждал меня в том, что у него работы нет, выяснилось, что таковой нет на самом деле. Как я ни старался его убедить в противном и как ни старался это сделать завуч – ничего не получилось. Мастером поставить меня нельзя, т. к. мало производственного стажа, преподавательской работы никакой нет, инженер-технолог уже оформляется, а посему я побрел домой, как оплеванный, и, как оплеванный, сел за стол.