Я люблю, и мне некогда! Истории из семейного архива

Я постараюсь, чтобы эта книга побывала и у тебя.

Прочел Олешу (я тоже купил его “Избранное”). “Зависть” – очень хорошо (помнишь “ветвь, полную цветов и листьев”?). Хороши сказания о Ньютоне, о синих грушах. Особенно конец – “не надо мне ваших синих груш!”

Взялся перечитывать замечательную работу Плеханова – “К вопросу о монистическом взгляде на историю”[5 - Точное название: “К вопросу о развитии монистического взгляда на историю”.]. Но здесь дело идет много медленней, чем с Олешей…

Я читаю сейчас В. Катаева “Белеет парус одинокий”. Помнишь, в институте, тогда на вечере, он читал отрывок (Петька считает до миллиона и пр.). Чудесная книжонка – солнечная такая, радостная. И для ребят, и для нас хороша…

Достал интересную книгу. Об исторических памятниках, сооружениях. Я ее привезу – ты, наверное, тоже найдешь в ней интересные для себя вещи.

Это оттуда я вычитал об Армагеддоне. Узнал о китайской династии Мин. О прекрасном сыне Аменхотепа III…

Мы отправимся с тобой бродить по Южному берегу; будем читать Г. Гейне о звездных ночах Италии, о ее соловьях и Франческах и будем радоваться, что у нас все это – и соловьи, и ночи, и Франчески!

К числу любимых книг Миши относились “Былое и думы” Герцена, Гейне, Горький, Маяковский, Диккенс (с его мистером Тутсом из “Домби и сына”), Ромен Роллан (“Очарованная душа”, “Кола Брюньон”). Кстати, Миша часто звал Асю – Ластой. Это из “Кола Брюньона”.

В письмах не раз с любовью упоминается маленький Юра:

Юрке скажи, что его наказ выполню: увезу полморя Черного, закуплю завод конфетный, захвачу печенья разного.

…Ты пишешь, что много времени уделяешь сыну. Заботы о Юрике – радостные и счастливые материнские заботы. Этот маленький человечек – твой плоть от плоти. В нем твоя кровь, твои мышцы, твои соки.

…Воспитывай его, дорогая моя! Но не забывай себя. Это нужно и ему – сыну, – и мне. Он еще маленький и не может сказать тебе: “Отдохни, мама!” Я прошу поэтому за двоих: Асенька, милая, родная! Отдохни и не грусти. Обещай это, ладно?

Ася пишет:

С Юркой мне очень хорошо. Он такой разумный чудесный мальчишка стал, и у нас с ним очень хорошая дружба. Его все удивляет и радует.

Сегодня мы с Юрой приехали в Москву и целый день путешествовали. Ездили на речном трамвае, гуляли в парке, покупали сладости и игрушки, он, конечно, захлебывается от удовольствия и сейчас спит богатырским сном.

Вчера, когда я его купала, он меня спрашивал:

– Мама, а почему у меня только две ножки? Мне нужно больше. Мама, а кто сделал мне ручки?

Ася познакомилась с Тарасом и Адочкой, когда те приезжали в Москву из Казани, где учились в разных институтах. В их письмах к старшему брату и Асе в Москву интересны и восприятие ими того времени, и оценка друг друга.

Из письма Тараса:

Как вам нравятся ваши “соколы”? Забрали абсолютно все мировые рекорды высоты с грузом и имеют “нахальство” замахиваться на уцелевшие.

Юмашев, очевидно, в будущем году пустится в кругосветный скоростной полет на одном из “Антов”.

Следил ли ты за дискуссией “Известий” и “Правды” о джазе? Плохо, что “Правда”, при относительно большей правоте, ведет себя, как и обычно, очень грубо, и она, да и “Известия”, весь свой пыл выпускают на оппонента в первую очередь. А в результате на деле по всему Союзу джаз в его худших формах вытеснил не классическую музыку, а настоящий музыкальный джаз.

Адочка жалуется старшему брату на милейшего, но, как ей казалось, легкомысленного Тараса:

Он просто ленив и флегматичен до крайности. Когда ни придешь к ним в комнату, всегда разговор, шахматы, папиросы.

Ясно, что в такой обстановке заниматься нельзя. Сколько раз я его звала в читалку! Все безрезультатно. А между тем у моих соучениц учатся братья на старших курсах, и учатся очень хорошо. И на каток, и в кино успевают сходить, и сестру навестить, принести ей что-нибудь вкусненького.

На старшего брата она тоже смотрела трезво:

А поэтому хочу пожелать всего хорошего. Твердо верю в твои силы и возможности.

А главное: побольше скромности и поменьше опьянений! Это делает человека не только умным (“большим”), но и приятным.

В конце июля 1936 года Миша зазывает Асю знакомиться с семьей и с Севастополем:

Ласочка! У нас с тобой будет здесь своя комната и хорошее дружеское окружение вокруг.

Будем играть в теннис и волейбол. Будем заниматься фотографией и стихами.

Я так одуреваю от всех щедростей Крыма, что прихожу домой, беру томик Маяковского и ору, и горланю его звенящие стихи. Помнишь

…Александр Сергеевич!
Африканец!
Ведь и ты бушевал…[6 - Строки из стихотворения В. Маяковского “Юбилейное”. Верная цитата:Выпо-моемупри жизни– думаю –тоже бушевали,Африканец!]

Она отвечает:

Мишук мой, мне кажется, что будет лучше, если у нас с тобой не будет отдельной комнаты. Я могу прекрасно устроиться с Адой, а у нас с тобой будет лучше мир – море, берега и скалы его, степи, небо, сухая трава, цветы, и мы себя будем лучше чувствовать. Подумай об этом, милый, я бы хотела, чтобы было так. Так будет веселей и лучше.

Миша:

В каком-то из недавних писем, переполненный самыми радостными чувствами, я, между прочим, написал тебе, что у нас будет с тобой своя комната. Ты пишешь сейчас, что этого не нужно, что ты “прекрасно устроишься с Адой”.

Я хочу, чтобы так было. Я не знаю причин, которые заставляют тебя хотеть иной обстановки. Это могут быть очень маленькие и очень несложные соображения излишней стыдливости. (Перед кем? За что, за какие некрасивые дела?) Их можно легко перешагнуть.

Но это могут быть и другие причины. Я никогда больше не буду говорить о них, но, если они есть, если тебя по-прежнему одолевают всякие сомнения – лучше не нужно никакого общения.

Осенью 1936 года Миша все настойчивее просит ее уйти из “Люкса”:

Эти слова – не упреки, ты вольна делать только то, что желаешь (и это очень хорошо, что ты только это и делаешь). Но я не могу смириться с такими ограниченными чувствами в отношении себя. Ты – вторая женщина в моей жизни, которую я действительно люблю, люблю со всей силой своей юности. Я готов отдать тебе все, что имею. Но я жаден – и я хочу не меньшего от моей любимой. Я готов смириться буквально со всем, но только не с тем, что меня недостаточно любят.

…Я хотел бы, чтобы у нас был наш ребенок. Все, что есть самое лучшее во мне, я отдал бы ему. Я не ропщу, что его нет, мне только очень печально, что это так… Я кончаю. Я вижу сейчас, что не вправе был требовать от тебя иной жизни. В тебе нет сил для нас. Это, может быть, не вина твоя, но это так. Живи по-своему, родная.

Это был конец. Через многие годы, уже в другом письме, отец писал:

Самое страшное: ведь была настоящая обоюдная любовь, выверенная почти полутора годами общения и испытаний.

Окружающие мамы (родня и знакомые) знать ничего не знали, считая мамин брак все тем же, без единой трещинки. Обо мне никто ничего, разумеется, не знал.

Глубокой осенью 36 года я уже длить такую жизнь не мог: сказал маме, что если она окончательно не порвет с “Люксом” – мы будем врозь.

(Я имел в виду не отношения с Артуром – там все было ясно и внятно. Подразумевался этот двойной быт, эти недостойные “прятки”.)

Мама не смогла.

Сказала, что не вправе идти на разрыв, лишая Юру бытовых благ, няни и т. д.