Честь дороже славы

Честь дороже славы
Владимир Павлович Бутенко

Россия державная
Действие романа разворачивается на Кавказе и на Дону, в Крыму, Петербурге, Венеции, Версале. 1774 год. Русские войска успешно добивают остатки турецкой армии на Балканах. Долгожданный мир не за горами. Но турецкий султан все еще не оставляет попыток переломить ход кампании в свою пользу и посылает верного вассала – крымского хана – в гибельный поход на Кубань… Вторая часть романа повествует о ликвидации Запорожской Сечи, о создании Азово-Моздокской оборонительной линии и закладке новых крепостей, ставших форпостом России на Кавказе.

Владимир Бутенко

Честь дороже славы

* * *

© Бутенко В. П., 2018

© ООО «Издательство «Вече», 2018

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2018

Честь дороже славы

«Гуляй, казак, дыши вольным ветром, носись с пикой, с саблей возле самой смерти!.. Удаль ли гонит казака на поле битвы или честь велит?»

    Вячеслав Шишков

Часть первая

1

Донская зима-разгульница недолго кроила свои кружева и серебром шитые наряды! Во хмелю морозном и румянце, в летучих юбках вьюжных да переливчатых бусинах-льдинках пожаловала она в Черкасск аккурат к Николину дню, к самому что ни на есть дорогому празднику казачьему!

Весь войсковой Воскресенский собор – от алтаря до входа – озарен свечками и полон православным людом. На кого же и уповать ему, как не на Миколу Угодника, заступника в боях лютых и в тщете мирской? Так велось на Дону исстари.

Сотник Леонтий Ремезов отстоял Всенощную, обращаясь в помыслах ко Вседержителю и Николаю Чудотворцу. «Избави нас, угодниче Христов, от зол, находящих нас, и укроти волны страстей и бед, возрастающих на нас, да ради святых твоих молитв, не обымет нас напасть, и не погрязнем в пучине греховней и в тине страстей наших, – шептал Леонтий, осеняясь крестным знамением. – Моли, святитель Николай, Христа Бога нашего, да подаст нам мирное житие и оставление грехов, душам же нашим спасение!»

Эти последние слова молитвы были особенно волнительны. С осени его платовский полк находился в родном краю «на льготе», ожидая нового похода. Леонтий незаметно прирастал к дому, привыкал к простым нуждам и хлопотам, к тому, что рядом была любимая Мерджан. Но «мирное житие» в любой час могло прерваться призывом в полк! Тревожные вести доходили с Кавказа, где все чаще бесчинствовали горские отряды, и с крымской стороны, объятой междоусобицей. По всему, турки хотя и подписали мирный трактат, но поползновений на господство в Крыму не оставляли…

Временами от спертого воздуха, от тесноты, от монотонного тенорка дьячка, читавшего святое писание, клонило в дрему, и Леонтий, превозмогая ее, думал о матери, слегшей третьего дня, о брюхатой своей женушке, о святом и мелочном, причудливо перемешанном в такой непредсказуемой жизни.

Но вот с чарующей силой подхватывал молитвенный распев хор, слаженностью голосов трогая до слез, – и душа радостно светлела. И чудилось присутствие в храме Господа и Святого Угодника, внемлящих и сострадающих. Взгляд, привыкший к полумраку, в эту минуту точно становился острей. И Леонтий снова вглядывался в лики святых на высоком пятиярусном иконостасе. Позолотой отливали на фоне беленых стен колонны, как бы сплетенные из виноградных лоз, которые, ветвясь, дивно увивали образа. Пред божьей ратью, каждый в свой час, уже предстали его предки, батюшка Илья Денисович, многие однополчане. Но коль казак ты плоть от плоти и крепки в душе дух ратный и вера христианская, нет иного пути, как жить и помереть за-ради Дона и державы Российской.

Сердце вздрагивало, когда бас священника покрывал хор певчих и, колебля огоньки свеч и лампад, раскатисто расшибался о стены. Казаки переглядывались: экий голосина! Улыбался и Леонтий: все здесь было с детства знакомо, полно особого смысла и непознаваемой тайны, все говорило о скоротечности пребывания в юдоли земной…

Наконец, священник громоподобно и протяжно воспел «аллилуйя». Богомольцы задвигались. После короткой проповеди батюшки толпа поднаперла, подалась наружу.

На паперти Леонтий столкнулся с Касьяном Нартовым, урядником из его сотни. Крутоплечий, синеглазый казачина в последнее время оказывал знаки внимания Марфуше. Да и сестре, как догадывался Леонтий, ухарь был по нраву.

– С праздником, господин сотник! – выпалил Касьян, встряхнув чубатой головой. – Добра да хлеба во двор!

– И тебе того ж! – улыбнулся Леонтий. – Почему без шапки? Никак пропил?

– Обменял на волкобой[1 - Волкобой (донск.) – плеть с тяжелым свинцовым шаром на конце.]. Айда в завтрашний день на гульбу! Ишо назовем с десяток гулебщиков[2 - Гулебщик (донск.) – охотник.] и серых замордуем. Слыхал, наш платовский полк снова отправляется на борьбу с бунтовщиками. Кудысь в Рассею. Хоть напоследки позабавимся!

– Давай на другой день. Завтра поп с причтом будет курени обходить. Положено дома находиться.

– Нехай будет по-твоему. Только ты, Леонтий, на своем краю ишо ребят набери. Амором охотиться ловчей… А иде ж Марфа Ильинична?

– Да вот гляжу – должны они с Мерджан к тому дубу, что наспроть ворот церковных, прийти.

Парень кивнул и ветром слетел со ступеней.

Позднее декабрьское утро только входило в силу, а с дальних и ближних улиц, с раскатов уже валила к соборному майдану веселая молодь, стекались малороссы и крещеные калмыки. Вслед за ними, согласно традиции, появились особы старшинского разряда в шубах с собольими воротниками, купцы, строголикие староверы-бородачи, бабы мужние и вдовушки, за которыми хвостиками вязалась детвора.

Леонтий, приплясывая от мороза, ждал и с интересом оглядывал майдан. Все его пространство было уставлено сбитыми на скорую руку лавками и палатками. Торговые люди, точно постовые, не покидали мест, зазывали покупателей. Чего только не сыщешь в рядах! И шали с кистями, и зеркала, и диковинные самоцветные украшения для прелестниц, и домашняя утварь, и одежда на любой вкус – от кафтанов до шелковых тирасок! А казаков манит кубачинское и турецкое оружие: убойные ружья, шашечки-молнии да кинжалы с наборными рукоятями. В сторонке – провиантские ряды. Здесь свежесть снега мешается с запахами пшеничных булок и копченого сала, яблок, неведомых заморских фруктов, привезенных персом. Солнце встало уже в полдуба, а этот смуглый горемыка, закутанный поверх чалмы шерстяным полушалком, в толстой бурке и рукавицах, так продрог, что лишь таращит свои темные глазищи и, едва шевеля посиневшими губами, по-кочетиному выкрикивает:

– Алимон! Карош-карош… Алимо-он!

Черкасцы берут в руки и с любопытством разглядывают эти округлые ярко-желтые плоды, много раз нюхают. Аромат приятственный. Но нет! Не хвалят «алимон» в городке, кислые до оскомины. Одна только расфуфыренная краля, женка полковничья, не пожалела медяков, твердя во всеуслышание, что нет средства верней супротив клопов!

Покупки делали к Рождеству. Потому выбор снеди, несмотря на пост, был богат: окорока, бараньи ноги, вяленая белорыбица, осетрина, отливающая на солнце слитком золота. Немало бочек и бочонков со свежей, точно инеем подернутой паюсной икрой. Ее охотно казаки берут, подставляя глиняные миски, и – к питейщикам! Очередь там – на полверсты. Виноторговцы, толстомясые мужички, черпаками разливают, жалея каждую каплю, бражку, многолетние меды, сивуху. У прилавка гомон и толкотня, захмелевшие бражники подходят «налить вдругорядь», их не пускают, костерят те, кто трезв. Питейщики, сохраняя полную невозмутимость, берут деньги из рук, отпускают зелье по оплате – кому в чарку, кому в кувшин, а кому и в ведро!

За всем этим орлиным взором наблюдает их хозяин, владелец винокурни. Дородный, с бородой-лопатой, воронежский прасол возбужден и доволен тем, как идет продажа. Недаром, стало быть, «барашка в кармашке» сунул писарю войскового правления, пособившему получить разрешение на торговлю. Время от времени этот заезжий красавец в медвежьей шубе и шапке крестится на все девять глав величественного храма, щурясь от блеска золоченых крестов, вступает в беседы с хорошенькими казачками, гуляя по майдану. Его мучит жажда после вчерашнего застолья у писаря. Но нет нигде, даже в харчевне, привычного с пеленок кваса либо пива. Не жалуют эти «расейские» напитки казаки и духу не терпят! Видно, остается только хлебнуть рассола из бочки с огурцами, которые продает тут же, на отшибе, шельмоглазый дядька в тулупе и остроконечной запорожской «макитре»…

Цветастые шали Мерджан и Марфуши угадал Леонтий издали и, не мешкая, пошел навстречу. Приодетые в азямы из верблюжьей шерсти, украшенные аграмантом, обе были высоки и красивы и невольно притягивали взгляды. Леонтий очень не любил, когда на жену пялился кто-либо из казаков. Из дружественного ногайского аула, где лечил свою рану у знахаря, выкрал он полгода назад Мерджан и вместе со своим ординарем переправил на Дон, к родителям. Правда, за этакое своеволие помиловал его тогда командир полка Матвей Платов, помня, как вместе бились на реке Калалы, отражая армию крымского хана Девлет-Гирея. В тот апрельский день два казачьих полка, окруженные вражеским полчищем, соорудили из телег вагенбург, полевое укрепление, выкопали рвы и приняли смертный бой. Целый день волна за волной накатывались крымчаки, и всякий раз донцы давали им отпор, вступали в рукопашную, разили из ружей и пищалей. Подоспевший небольшой отряд Бухвостова, ударивший во фланг ханской армии, вызвал у противника панику и переполох. Крымчаки бросились беспорядочно отступать, и казаки гнали их до самой Кубани…

Сначала Леонтий угостил своих барышень пряниками и лущеными орехами, затем повел их на пустырь за церковью, где под балалайку молодежь водила хоровод, выступали скоморохи, и жалобно цугикала[3 - Цугикать (донск.) – играть.] шарманка. Тут же, на отшибе, стояли крытые кибитки ногайцев, торгующих верблюжьей шерстью. Марфуша потащила в хоровод Мерджан, но та шарахнулась, одичало сверкнула глазами:

– Что ты! Я не чета тебе, незамужней! Лучше подойду к своим. Может, выберу шерсть…

Леонтий хотел последовать за женой, но сестра подхватила его под руку и, смеясь, повлекла в круг подружек. Девушки, одна другой краше, враскачку проходили мимо красавца сотника, и он, как полагалось в хороводе, приветствуя, каждой отвешивал головой поклоны. Мерджан почему-то у кибиток задержалась, а когда вернулась к вышедшему из веселой круговерти мужу, на глазах ее блестели слезы.

– Что с тобой, сладушка? – забеспокоился Леонтий. – Тебя обидели?

Мерджан попыталась улыбнуться и отвела глаза:

– Нет, меня тронула музыка шарманки. Такая жалобная…

Леонтий с недоверием посмотрел на жену, поняв, что она чем-то опечалена, что-то не договаривает…

Полдень выстоялся погожий, тихий, с открытым бирюзовым небом.

Мерджан шла под руку с любимым и, задумавшись, щурилась от многоснежья, от частокола сосулек вдоль застрех куреней, горящих под солнцем. С каждым часом разгулье крепло – рекой лилось вино, под балалайки и бандуры затевались плясы-переплясы да песни, а они были вдвоем, вдвоем в этом еще не познанном ею казачьем мире. Но сейчас, как замечал Леонтий, жена была иной, чем в предыдущие дни, – встревоженной и молчаливой. После Рождества они должны были обвенчаться. Предстоящие церковные обряды, вероятно, вызывали у Мерджан волнение. А беременность переносила она нетрудно – только пристрастилась грызть куски мела. Леонтий не стал допытываться, зная, что любимая сама ему расскажет обо всем…

Завернули к прибрежному выгону посмотреть старинную казачью игру. На рамке, сделанной из жердей, висело железное кольцо величиной примерно в один ручной обхват. Дюжина молодых казаков, разгоняя лошадей, на полном скаку должна была пробросить пику сквозь это кольцо так, чтобы не зазвенел привязанный к нему колокольчик. Ухари сменяли друг друга, старательно метились и попадали, но трехаршинная пика то и дело цеплялась задним концом, рассыпая веселое треньканье.

– Дюжей надо метать! – наблюдая, пояснял Леонтий жене. – Чтоб летела пика как пуля. Я раньше тоже захаживался. Вот, кажется, простое занятие. А попробуй попади!

Поодаль, в тылу собора, собиралась толпа в ожидании кулачного боя. Добровольцы-драчуны кучковались вокруг судьи, есаула Браткова. Леонтий, заприметив однополчан, не сдержался. Несмотря на отговоры жены, сбросил ей на руки новехонький бешмет и шапку и подался к своим.

Платовцам и примкнувшим к ним отчаюгам противостояли казаки Рыковской станицы и Алексеевского бастиона. Среди них были батарейцы, изрядно нянчившие ядра и на своих руках таскавшие мортиры. Да и кулачищи у них, в самом деле, походили на чугунные шары. Три года подряд побивали они супротивников на всех праздниках.