Я посетил сей мир. Дневники, воспоминания, переписка разных лет. Книга вторая

ДВЕ ПОТЕРИ В ОДИН ДЕНЬ

Женщина сережку обронила,
На свиданье тайное спеша.
Целый день она себя бранила,
Ангельская грешная душа.

– Так тебе, беспутная, и надо, —
Все твердила бедная со зла.
И снедала душу ей досада,
И несчастней всех она была.

Но при этом – всех счастливей женщин,
Потому что милый уверял,
Что в тот день он потерял не меньше —
Разум свой и сердце потерял.

* * *

Все женщины, оставлявшие след в душе моей, были прекрасны. Ни одной стервозы или склочницы, ни одной сквалыги или зануды, ни единой тупицы или сплетницы, скандалистки или шантажистки. Я уж не говорю о женах, которых небеса дарили мне. Красавицы, умницы, загадочны как пушкинские русалки, что почему-то «на ветвях сидят», хотя им полагается быть в реке. Вот и жены мои – из вод. Одна явилась из Патриарших прудов (Ермолаевский переулок), другая – из Чистых прудов (Телеграфный переулок), третья – с Камчатки, то ли из Берингова моря, то ли из Охотского. Словом, ни одной Ксантиппы, а сплошь – Февронии. Повезло. И еще как!

Встреча с нобелиатом

4 ноября 70. Опалиха

Позавчера встретил Солженицына. Спускаюсь по эскалатору на пл. Маяковского, гляжу, а он поднимается. Надо вернуться, думаю. Ведь ни разу в жизни лауреата Нобелевской премии не видел в натуре. Поднялся наверх. Вижу, он стоит у турникета. Вроде замок у портфеля поправляет. Портфель здоровенный, как у меня, только новенький и, видать, туго набитый. Уж не нобелевскими ли долларами? Сразу подойти не решился, думаю, на улице лучше будет.

Ладно. Иду за ним. Одет он хорошо, современно: добротные зимние ботинки, узенькие штанишки, коротенькое светлое пальтецо переливает разными оттенками, прекрасная меховая шапка. Идет он ходко, шагает через две ступеньки вверх, должно, торопится.

Вышли на улицу Горького. Пошли к Пушкинской. Тут где-то возле магазина «Малыш», т. е. в самом начале пути я поравнялся с ним и окликнул:

– Александр Исаевич?

Он встрепенулся, посмотрел на меня несколько мгновений и сказал:

– Извините, что-то не припомню.

Мне это показалось странным и даже обидным. Когда на обсуждении его «Ракового корпуса» в Союзе писателей я первый раз подошел к нему, то не успел представиться, как он сам воскликнул:

– Бушин!

Я удивился и спросил, как он узнал.

– Да ведь в журнале, где ваша статья, есть фотография.

Это не уменьшило моего удивления, ибо фотография в «Подъеме» была с почтовую марку и давняя, я там без бороды, а сейчас-то подошел к нему с бородой, и, однако, узнал. «Ну и хваткий глаз!» – подумал тогда. Узнал он меня и позже возле «Пекина». А тут – не узнает! Видимо, дело в том, что сейчас все знакомые и все человечество делятся у него на две противоположные половины: одна поздравляет с премией, другая не поздравляет. И те несколько мгновений, что всматривался в меня, он еще и ожидал: вот брошусь я жать ему руку и поздравлять. Увы, не бросился. И это с самого начала определило его отношение ко мне. Я назвался и напомнил, что вот здесь, неподалеку мы однажды уже встречались.

– Да, да, – вспомнил он, но руку, как тогда, все-таки не протянул.

– Где печатаетесь? – спросил.

– В «Советской женщине».

– В «С. ж»? – переспросил недоуменно.

– Да, – сокрушенно подтвердил я.

– Какая у вас линия? – с прямотой прокурора спросил он.

Хотел я ответить: «Антисоветская. А у вас?» Но не сказал, а начал что-то городить о том, что время сложное и в одном слове свою линию не выразишь.

– Выразите в десяти словах, – снизошел лауреат.

Меня такой прокурорский тон уже начал злить, а он продолжает:

– Что делаете для будущего?

* * *

Знал бы он, какое будущее нас ждет и какую книгу я о нем напишу. «Гений первого плевка».

* * *

Ноябрь 1970 г.

Мишка Фоменко пишет из Равалпинди: «Этому «фую» – как он придумал в «Иване Денисовиче» – здешние газеты отводят передовицы и сравнивают его с Толстым, с Данте. И гадают, как ему вручат 78 тыс. долларов Нобел. премии, как он отпразднует это в кругу друзей на даче Ростроповича».

Господи, даже в Пакистане! Ну, какое им-то до этого дело?

* * *

3.XII.70, четверг

Катя растет большой ябедой. Стоит бабке на нее прикрикнуть, как она бежит ко мне: «Папа! Папа!» Стоит мне ее шлепнуть, бежит к Тане: «Мама! Мама!» Таня ее приструнит, бежит к бабке: «Баба! Баба!»

Появилось много новых слов. Наконец-то стала говорить «Мама». «И-и-и» означает все маленькое (ложку, гранат, куклу), «О-о-о» – все большое.

С 24-го по 29-е мы были с В. П. Друзиным по делам Союза писателей в Самаре. Я привез оттуда отличные легкие санки, в Москве таких нет. А в мое отсутствие Таня за 35 р. купила Кате славную цигейковую шубку. Шубка голубоватого цвета и очень идет ей, сероглазой блондиночке. Она ужасная модница, все новые вещи доставляют ей прямо-таки дикий восторг. Глядя на новую шубку, она и ручками потирает, и ножками топает, и ни за что не хочет с ней расстаться. Первые дни даже клала ее рядом с собой в постель, ручку положит на нее и только так засыпает.

Сарнов, Астафьев и Буцефал

Так вот, еще о Домах творчества.

21 сентября 1971 года я писал в Москву жене и дочери:

«Курочки мои!

Вот я и в Коктебеле. Доехал хорошо. Почти весь вагон ехал туда же, все знакомые. Комнату мне дали, как и в позапрошлом году, прекрасную – в каменном четырехкомнатном коттедже. Все удобства, полная изоляция. Только уборную и умывальник делю с Крупником и его женой. Большую часть дня на моей террасе будет солнце, но сегодня его почти не было. Все время стояла 30-градусная жара, а сегодня вдруг пасмурно и ветер. Надеемся, это ненадолго. Обед сегодня был отличный. На рынке еще не был, но на почту заходил, купил 17 открыток для вас.

Пишите. Да! Я заказал «книга – почтой» словарь языка XVIII века. Принесут – заплатите.