Время красного дракона

Матафонов набычился недовольно, но ответил:

– Бежавшего из колонии мы взяли на станции Буранной. В пустом вагоне из-под угля. Заключенный был осужден недавно, по статье 58. Подлинная его фамилия неизвестна. Сидел он по тюрьмам и раньше. У нас по приговору прошел как Илья Ильич Бродягин. По кличке – Трубочист. Вчера я возвернул его под конвоем в колонию. И наподдавал ему для уважительности к НКВД.

Порошин встал из-за стола, одернул полу своей кожаной куртки, подошел к окну. Над горой Магнитной пролетала черная воронья стая. На ржавом ступенчатом срезе рудника виднелся маленький, почти игрушечный экскаватор. А слева коптили округу мартены, доменные печи, коксохим с ядовито-зелеными дымами. И не было никакой связи между вороньей стаей, вишняком на склоне горы, экскаватором и домнами. Фрагменты какого-то распада и абсурда. А за спиной сопел конопатый, мордасто-курносый богатырь. Мускулы и меч победившего пролетариата. Занесенного случайным ветром москвича он скорее всего недолюбливает. Боится вопросов о старухе, труп которой пропал из морга. А почему? Никто ведь не стремится причинить ему зло. Вмешивается директор завода Завенягин? Но для НКВД он – никто. Вступается за знахарку секретарь горкома партии Ломинадзе? Ха-ха! Ха-ха! Виссарион Виссарионович сам под наблюдением, подозрением, в опале. Пыжится какой-то там прокуроришка Соронин? Но у него, наверно, жалоба, сигнал. Ему надо показать, будто он охраняет законность.

– А для чего вы, сержант, били этого бродягу, беглеца из колонии? Он может в отместку теперь показать, что вы укокошили старуху. Возможно, прокурор Соронин уже имеет это свидетельство. Слишком уверенно он говорил. Мол, гражданку Меркульеву убили в подвале милиции.

– Никак нет, товарищ начальник! Трубочист энтих обманных показаний сроду не изрыгнет.

– Почему ты в этом уверен, сержант?

– Трубочист не сумнительный в честности.

– Не совсем понимаю.

– Он, Трубочист, конь брыкучий, ан с достоинством. До оговора не опущаются такие, Аркадий Ваныч. А бабулю я в самом деле не пришивал. Голову даю на отсечение. Прошу снять показания у Трубочиста, пока он снова не утек. Свидетель он наиважный для моеной невиновности.

– Вы свободны, сержант. Идите, занимайтесь своим делом, – спокойно произнес Порошин, продолжая смотреть в окно на черную воронью стаю.

Цветь третья

Москва околдовывала сердце башнями и зубчатыми стенами Кремля, витыми маковками Василия Блаженного, золотыми куполами церквей, архитектурой старинных особняков с колоннами портиков, ангелами и львами, мраморными девами, упряжками коней – летящих в небе. Каждый камень Москвы имеет свой колдовской камертон. А земля таит в глубине гул набатов, цокот копыт со времен Ивана Грозного. И лучится город то славой великой, то пламенем далеких пожаров и потрясений.

Вячеслав Михайлович Молотов любил Москву, как всякий истинно русский человек. Он всегда смотрел на храмы с какой-то щемящей грустью и тайным наслаждением. Для всех остальных членов правительства столица была лишь крепостью власти, чужим городом. Сталин не испытывал трепещущего чувства перед Москвой. Каганович согласился бы с легкостью снести столицу с лица русской земли. Ворошилов мог жить бы и в Стамбуле, если бы над минаретами вознеслись пятиконечные рубиновые звезды.

Никто и никогда не мог бы догадаться, о чем думал Молотов. Непроницаемость была для Вячеслава Михайловича надежной защитой. Сталин видел насквозь до мельчайших подробностей всех, кроме Молотова. Коба разгадывал его всю жизнь, то возвышая, то унижая, но так и не разглядел до необходимой ему ясности. Спокоен и непроницаем был Молотов и несколько лет назад, а именно 5 декабря 1931 года, когда разрушали храм Христа Спасителя. Сталин стоял рядом, попыхивал трубкой и хитровато бросал короткие взгляды – то на Кагановича, то на Ворошилова, то на комсомольского вожака Косарева. Христа Спасителя окружили на большом расстоянии тройной цепью красноармейцев и чекистов, чтобы не подпустить народ. Величие и богатство храма давило на пигмеев политики. Кресты на звезды не заменишь, подобное не построишь. Бастион старого мира раздражал особенно Лазаря Моисеевича. Но больше других отличался энтузиазмом разрушения Косарев. Он бросался к стенам храма с отбойным молотком, весело бесновался, даже рычал и приплясывал. Тухачевский предлагал начать взрывные работы сразу. Ворошилов похлопывал от восторга по своим жирным ляжкам. Калинин выглядел остроносо, несколько чудаковато и растерянно.

– Он потихоньку верит в бога, – кивнул на Калинина Сталин.

Бухарин, как всегда, изрекал пошлые истины под видом глубокомыслия. Отбойные молотки косаревской бригады трещали, клевали гранитные плиты, кое-где разрушали мрамор, но храм повергнуть не могли. Буденный, Тухачевский и Ягода вцепились в канат, стаскивая с высоты колокол. Таким способом храм Христа Спасителя не удалось бы разрушить и за десять лет. Пришлось приступить к делу взрывникам, специалистам Тухачевского. Прогремел первый взрыв, падали и разбивались башенки, колокола, развалился купол. Один из колоколов упал и раскололся с утробным, долго звучащим стоном.

Храм умирал долго и мучительно, разваливаясь по частям с плачем, содроганиями земли, молчанием неба. Только у птиц разрывались сердца на лету. Белый голубь упал к ногам Кагановича. Птица еще трепыхалась, пыталась поднять голову. Лазарь Моисеевич отступил на шаг. Ворошилов посоветовал:

– Дави ее сапогом!

– Она же может быть заразной, больной, – отказался Каганович.

Климент Ефремович поднял голубя, оторвал ему голову, но очень уж неловко: обрызгал кровью птицы Тухачевского.

– Идиот! – обругал Тухачевский Ворошилова.

При начале взрывных операций членам правительства пришлось отойти подальше. Бухарин подстроился в группу, где был Сталин, воздел артистически указательный палец к небу:

– Вот и рухнул самый крупный динозавр христианской религии!

Мудрец оратор явно претендовал на афоризм, который должен бы войти в историю. Но мир афоризмы Бухарина не замечал, не употреблял, ибо за каждым его изречением стояло злодейство или зломыслие. И здесь, при взрыве храма Христа Спасителя, Бухарину внимали только из вежливости Орджоникидзе и Киров. Когда купол Спасителя рухнул, Сталин сказал как бы шутливо:

– Если есть Бог, он накажет в первую очередь Бухарина, Косарева, Тухачевского…

– Кагановича! – добавил Молотов Лазаря Моисеевича в число тех, кого должен был наказать Бог.

– Для иудея разрушить православный собор не грех! – ухмыльнулся Коба. – Потому бог его не накажет.

* * *

Почему все это опять вспомнилось? Много времени прошло, много воды утекло. Молотов сидел в своем рабочем кабинете, держал в руке письма академика, лауреата Нобелевской премии – Ивана Петровича Павлова. Письма весьма бунташные, саднящие. Сталин, Бухарин, Ворошилов и Калинин на такие послания не отвечают, передают их Генриху Ягоде. И тот, как паук, собирает в сетях своих протесты, особые мнения, жалобы, истерические выкрики против советской власти. Но Молотову хотелось ответить лично, полемически спокойно, но уязвительно. Третий раз он перечитывал, переписывал, правил ответ академику, но уязвительности не получалось. Потому и начал перечитывать послания Павлова заново:

«Вы напрасно верите в мировую революцию. Я не могу без улыбки смотреть на плакаты: “Да здравствует мировая социалистическая революция! Да здравствует мировой Октябрь!” Вы сеете по культурному миру не революцию, а с огромным успехом фашизм. До Вашей революции фашизма не было. Ведь только политическим младенцам Временного правительства было мало даже двух Ваших репетиций перед Вашим Октябрьским торжеством. Все остальные правительства вовсе не желают видеть у себя то, что было и есть у нас, и, конечно, вовремя догадываются применить для предупреждения этого то, чем пользовались и пользуетесь Вы, – террор и насилие. Разве это не видно всякому зрячему?»

Вячеслав Михайлович Молотов вытер носовым платком высокий вспотевший лоб, встал из кожаного кресла, подошел к зеркалу – за дверью в комнате отдыха. Оно, зеркало, было единственным его мудрым и верным собеседником. Молотов закрыл глаза, представил, увидел перед собой «собачьего академика». По внешности какой уж там интеллектуал? Низкий, покатый лоб питекантропа, неприятная лысина, узкие – недоразвитые челюсти. По обличию – типичный ублюдок, деградант. Но по идеям, успехам в науке – гений, авторитет. Опыты над собаками, слава, условные и безусловные рефлексы. Просто природа обидела академика внешностью, породила несоответствие формы и содержания.

Но почему академик лезет в политику? Если бы мы проявили подобную ретивость в отношении вопросов физиологии – выглядели бы жалко. Ох уж эти ученые мужи! Губят сами себя. Профессор Порошин, к примеру. Назвал в письмеце советское правительство «жидокоммунистической тиранией». Пришлось изолировать профессора, отдать его на перевоспитание Генриху Ягоде. Навряд ли выживет ученый-бунтарь в концлагере. Ягода к таким жесток. Но без Ягоды не обойтись. Он предан, усерден, без умышлений на политический взлет, на руководящую роль в партии. Такие – нужны, остро необходимы.

А у академика Павлова, профессора Порошина нет классового чутья, пролетарского подхода к событиям, тенденциям общественного развития. Империалисты огнем и мечом прокладывают себе путь к мировому господству, ими загублены миллионы людей в Индии и Америке. А мы, большевики, спасли от гибели человечество, строим успешно бесклассовое социалистическое общество. Да, общество подлинно высокой культуры и освобожденного труда, несмотря на все трудности борьбы с врагами этого нового мира! Профессор Порошин – просто недоумок. Конечно, евреи пока заполонили почти весь партийный и государственный аппарат. Но разве Сталин, я, Рыков, Ворошилов, Буденный, Калинин – жидомасоны?

Представить жидомасоном Буденного было невозможно. Тупица с казачьими усами, каракатица кривоногая с выпученными от глупости глазами. Ворошилов чуть умнее, живее, подвижнее, но тоже не личность – а самовар, заполненный кобыльей мочой. Очень уж вульгарен, любимое его развлечение – похабные анекдоты. Калинин – фигура подставная, самая жалкая, манекен народно-крестьянского представительства. Рыков сер, сам себе на уме, лавирует, но чувствует себя беспомощным перед интеллектуалами. Самая посильная должность по его плечу – заведующий районной скотобойней.

Все они прекрасно осознают свое ничтожество, поэтому так преданы Кобе. Сталин – гений в подборе кадров. Но почему не соглашается он пойти на ликвидацию Бухарина? Душонка у Бухарина по-иудски вертлявая, трусливая, пакостная. Бухарчик предает по очереди своих друзей-соратников, пытается выжить в борьбе за власть, остаться теоретиком партии, звездой социализма. Он умело использует национальную еврейскую солидарность в своих интересах, опирается на евреев. Но в этом его просчет, трагедия. Еврейская элита партии, все эти Зиновьевы, Радеки, Томские, Каменевы, Мануильские были обречены после февраля 1934 года, когда закончился семнадцатый съезд партии. Против Сталина голосовало так много делегатов, что пришлось фальсифицировать итоги выборов, подменять бюллетени.

В сущности Коба был отстранен от власти, все рухнуло. Оппозиция делала ставку на Кирова, вела с ним переговоры. Киров мог стать генсеком. Но Сергей Мироныч проявил благородство, не перешел дорогу Кобе, рассказал ему обо всем. Всех делегатов партсъезда, которые голосовали против Сталина, пришлось уничтожить. И не сразу Иосиф Виссарионович решился на такой шаг. Воля его была парализована, и он потерял почти год на раздумья, бездействуя. Наступление на оппозицию Коба начал в какой-то степени по-иезуитски: с убийства Кирова. Но Молотов его за это не осуждал, ревнуя лишь к новому фавориту – Жданову.

С другой стороны, Жданов был выгоден для Молотова. Не любил Вячеслав Михайлович грязные дела. Жданов был решительнее. Он и подсказал Сталину идею о смещении Ягоды с поста наркома внутренних дел. Генрих Ягода не смог бы устроить для членов ЦК «ночь длинных ножей». Убрав Кирова, Ягода остановился, стал самым опасным свидетелем. И еврей Ягода не годился для уничтожения еврейской элиты в партии. Нужен был новый человек, жесткий, не связанный преклонением перед авторитетами. Такой молодец нашелся – Ежов. Но все это было пока в замысле. Сталин и Жданов уехали отдыхать на юг, пообещали сообщить окончательное решение – в телеграмме.

И все-таки Жданов пока еще не соперник и таковым не станет. Опасен Бухарин. Орджоникидзе увяз в делах промышленности. Сталин часто бывает раздражен провалами в хозяйстве страны, устраивает разносы, оскорбляя Серго. Была и такая комическая история… Старые большевики посылали в Москву письма из Магнитогорска: мол, вредительство крупного масштаба – строят металлургический завод, а руды в Магнитной горе нет и не было! Сталин решил направить для проверки сигналов на Урал Климента Ворошилова.

– Что этот дурак понимает? – взорвался Серго. – Он же не специалист.

Но Коба проявил твердость, унизил Орджоникидзе проверкой. Ворошилов, в отличие от Серго, не стал советоваться со спецами-учеными, не стал рассматривать схемы бурения скважин, расчеты объема рудного тела. В южном городе Урала – Магнитогорске он появился неожиданно, как бы на обратном пути с Дальнего Востока, почти случайно. Климент Ефремович сходил на домну, побывал в бараках, поел с бригадой бетонщиков овсяной каши. Ложка у него была своя, серебряная, с царскими вензелями. У настоящего солдата ложка всегда за голенищем сапога. Ложку подарил Ворошилову Исай Голощекин, который расстрелял императорскую семью в Екатеринбурге.

– Чем ты мне докажешь, что есть руда в Магнитной горе? – спросил Климент Ефремович у начальника рудника Бориса Петровича Боголюбова.

Боголюбов начал показывать карты разведочного бурения, выполненные еще Заварицким, подписанные Гассельблатом. Ворошилов отбросил бумаги:

– Где ваш Гассельблат? В тюрьме – как вредитель из промпартии! И ты посмел мне совать под нос эти паршивые бумажки?

– Но у нас есть данные и других исследований. Заварицкий и я лично отвечаю за расчеты, – начал оправдываться Боголюбов.

– Ты мне руду предъяви, а не бумаги! – рявкнул Климент Ефремович.

– Вот пробная штольная, можно и руду увидеть.

– Что ты на канаву показываешь? Углуби на сто метров штольно. И пробей через весь холм! – приказал Ворошилов.

– Но это обойдется очень дорого, Климент Ефремович. И глупо, нелепо этим заниматься.

– Кто ты такой, говнюк? Делай, что сказано. Проруби штольню и освети. Через три дня приду проверять.

Три дня и три ночи гремели взрывы на Ежовском холме – одной из вершин горы Магнитной. Две тысячи заключенных под криками, выстрелами и ударами прикладов пробивали штольню, сменяясь через каждые четыре часа. Люди падали и умирали от изнурительного темпа, побоев и голода. Трупы сваливали в кучи-штабеля, отвозили на грабарках, закапывали по вечерам в ямах.