Время красного дракона

* * *

Начальник НКВД Придорогин вошел шумно, отбросив дверь пинком, потер ладонью свой сабельный шрам на лице:

– Меня вызвали в Челябинск. Останешься за начальника, Порошин. Как у тебя дела, Аркаша, движутся?

– Какие дела?

– С антисоветской листовкой. С похищением трупа. И сигнал о вредительстве Голубицкого не расследован.

– Бумажку с выдержками из Библии следует, по-моему, выбросить.

– Ты с ума сошел, Аркаша? Да ведь наши же сексоты, эти вонючки, Шмель, Разенков, и на нас с тобой донос намалюют. Будто мы пособники и укрыватели контры. Опасайся этих гнид-осведомителей. И уничтожай их, так сказать, периодически, для профилактики. Не будь чистоплюем.

– Но ведь никакой антисоветчины в бумажке нет. Там цитаты из Евангелия.

– Ты можешь сие доказать, Порошин?

– И доказывать не стану. У меня память хорошая. Выдержки из «Откровения» Иоанна Богослова, глава шестнадцатая.

– Но выдержки, Аркаша, со смыслом, с намеком. Любому понятно, что контра изображает революцию, товарища Сталина. Как там сказано? «Они пролили кровь святых и пророков… престол зверя… и сделалось царство его мрачно, и они кусали языки свои от страдания». Это ж, Порошин, как бы наиточнейший портрет нашей эпохи. Ась? Усек!

– Не хочется, Александр Николаевич, раздувать из мухи слона. Почерк детский. Написано, скорее всего, девочкой, школьницей.

– Почему полагаешь, будто прокламацию нацарапала девочка?

– Я знаю основы графологии, ну и чутье.

– Ладно, Порошин. Передай дело о листовке Матафонову. А сам займись этой чертовой бабкой. Прокурор подозревает, что мы ее прикончили и закопали. Но ведь не было этого. Стукнул ее сгоряча сержант пару раз. Ну, объявим ему выговор, если без причины бил. А старушенция сама концы отдала. Если бы нам потребно было уничтожить бабку, мы бы оформили приговор через решение тройки. Подозрения в отношении нас глупые, зряшные. Но кто мог стащить из морга труп? Голова идет кругом. Ну, бывай! Я поехал. И чуть не забыл: если в городе появится московская скульпторша Вера Мухина, организуй оперативное наблюдение. Есть указание, сверху. Прощевай!

* * *

Конопатый детина Матафонов нарочито кашлянул, стукнул легонько в дверь кабинета:

– Разрешите войти, товарищ начальник? Здрасьте! Прибыл по вашему приказанию!

– Здравствуйте. Присядьте, сержант. И не зовите меня начальником. Просто – Аркадий Иванович.

– Нам ить как прикажут, – смущенно прятал свои большие красные руки сержант.

– По указанию Придорогина я поручаю вам, товарищ Матафонов, дело об антисоветской листовке.

– Слушаюсь, товарищ начальник Аркадий Ваныч! – гаркнул сержант, вскочив со стула.

– Не кричите, пожалуйста, сержант. Присядьте. Вы же не в лесу. Зачем кричать? И не смущайтесь без причин. Возьмите папочку с документами. Здесь, собственно, нет ничего, кроме сигнала от осведомителей. Но докладная студентки Лещинской умна, ее предположения верны. Начните расследование со школы. Покажите бумажку учителям. Почерк детский без попыток изменения. Написала, наверно, девочка. Возраст примерно 14–15 лет. Учится хорошо, примерна, одета опрятно, цвет волос – золотистый, худенькая, синеглаза. Взгляд на незнакомца – озорной. И не из рабочих бараков она, а из казачьей станицы. Антисоветчицу сию можно найти за два-три дня.

– Слушаюсь, товарищ нач… Аркадий Ваныч! А как вы проведали, што глаза у девицы синие, што она рыжая, не из рабочих бараков, ну и прочее?

– Все очень просто, Матафонов. Я не Шерлок Холмс, но умею мыслить логически. Правда, предположение о том, что девочка худенькая, синеглазая и золотистоволосая, вытекают из графологических формул. У худеньких девочек и буквы худенькие, изящные. Синеглазые стремятся к наклону в написании. Золотистоволосые радость передают в графике. Для тебя, сержант, это сложновато пока. Но посмотри, пожалуйста, на листок школьной тетрадки. Таких тетрадей нет в продаже лет восемь-девять. Лощеная бумага с голубоватым отливом, разлиновка необычного размера. Это же роскошь. Времена золотого нэпа. У бумажки устойчивый запах кедра. Сундуки кедровые стоят дорого, в них моль не заводится. Тетрадка нэповского времени долго лежала в нэповском сундуке. У завербованной голодрани, спецпереселенцев и комсомольцев дорогих кедровых сундуков нет. Техническая и прочая интеллигенция не тяготеет к старомодности. Они сундуков не держат в квартирах, у них – шифоньеры, шкафы. А вот в казачьих семьях станицы Магнитной кедровые сундуки найдутся. А сколько их, казачьих изб, осталось, Матафонов? По моим данным – всего пятьдесят дворов, триста душ. До революции здесь было две тыщи. Видишь, как сузился участок поиска? В городе двести тысяч населения. И в большинстве – отпадают. Ищи, Матафонов!

– Слушаюсь, Аркадий Ваныч!

– И помоги мне, сержант, в поиске трупа, который исчез из морга. Скажи, как на духу: ты не убил ли случайно бабку?

– Ни, товарищ начальник! Не убивал я ведьму. Стукнул я ее раза два-три для порядку, для общей уважительности к милиции и советской власти.

– За что старуху арестовали?

– Во-перво, она занималась несознательным промыслом: знахарствовала, колдовала. Во-второ, пыталась купить мешок пшеничной муки за монеты золотые. А за утайку золота ей срок положен от прокурору на десять лет.

– Кто может подтвердить, что ты, Матафонов, не прикончил знахарку, гражданку Меркульеву?

– Свидетели есть, Аркадий Ваныч. Нищий Ленин и мериканец Майкл видели, как я затолкнул колдунью в камеру.

– В какую камеру?

– В камеру № 2. Бросил я ее туда к энтому, чокнутому, который из колонии сбежал, от Гейнемана. Живую я ее запихнул туда. Она хрипела, царапалась и кусалась противозаконно, антисоветски.

– Ты поместил, Матафонов, женщину в одной камере с мужчиной?

– Какую женщину, товарищ начальник. Не было никакой бабы. В наличии находилась беззубая штруньдя. И мужчины не имелось. В камере сидел доходяга, заключенный библиотекарь из колонии Гейнемана. Получокнутый он, при сообразительности, однако. Опросите его, он подтвердит, што я приволок старуху в камеру живьем. Она уж после дуба врезала, в камере. Тихо умерла, должно быть, от огорчения. Такое у меня классовое понимание.

– А почему, Матафонов, труп отправили в морг? Обычно ведь мы сами хороним, по ночам.

– Расстрелянных закапываем, арестованных по ордеру. А бабка была не заарестованной, а задержанной. К чему нам труп ееный?

– У гражданки Меркульевой есть родственники? С кем она жила?

– Со стариком жила. И внучка у них – торговка базарная. Старик-то красный партизан, из отряда Каширина, без подозрениев с орденом. Потому и обыск не сделали у них, Аркадий Ваныч.

– В докладной осведомителя Шмеля говорится, будто у знахарки не так давно были Завенягин и Ломинадзе. Может, это сплетни, оговор, выдумки?

– Не наговор энто, Аркадий Ваныч. Показаниями подтвердилось. На черной легковушке они приезжали, самогон употребляли, груздочки, рыбу жареную, пельмени. Пели песни царских прислужников – казаков. Пили они с дедом и бабкой. Старуха вот помре.

– А вскрытие патологоанатом производил? Как ты думаешь, Матафонов?

– Все честь по чести, Аркадий Ваныч. Брюхо старухе вспороли, мозги выковыряли.

– А что говорит сторож морга?

– Што говорит? Энто и пересказать в неудобности, Аркадий Ваныч. Сторож самогон употреблял в малосознательности. Сидел, значится, посеред покойников, пил и кушал в некультурности ливерную колбасу. А мертвая старуха встала и ушла без полного позволения докторов.

Порошин улыбался, наслаждаясь речью сержанта. Вот она, кондовая Россия, темная, искренняя, простодушная, косноязычная – до прелести. И не удержался, спросил:

– А почему, Матафонов, ты полагаешь, что сторож ел ливерную колбасу в некультурности?

– Так ить как же? При мертвяках кушать колбасу некультурно.

– А как фамилия беглеца из колонии? И где он сейчас? Я ведь после командировки, еще не вошел в курс дел…