Мальвина Советского разлива. Часть 1

Пережив подленькое двойное предательство, я сделала несколько полезных выводов:

– если ты что-то делаешь во благо другого индивида, делай ЭТО исключительно ради собственных амбиций, или потому что тебе ЭТО обалдеть как нравится – хоть от процесса удовольствие получишь;

– общаться лучше с равными по жизненному кредо, а дружба и любовь из жалости наказуема, причем обычно исподтишка, в самый сложный период твоей жизни, и наказуема тем, КОГО пожалел, а это больно – проверено;

– относись к нерентабельным экспериментам как к фьючерсным бизнес-проектам или креативной рекламе твоих творческих возможностей;

– никогда не жди благодарности, делай все ради удовлетворения своего эго, тогда любую неблагодарность можно легко принять;

– верность возможна только при условии, что у тебя есть то, ЧЕГО не может дать ему другая или другой, например, популярность, связи, деньги и человек боится это потерять;;

– главное помнить: объект помощи и поддержки не должен стать настолько фешенебельным, чтоб превратиться в абсолютно нерентабельный, не заиграйтесь с меценатством!

Лето перед выпускным десятым стало поистине каким-то роковым для меня. От соседки я не ждала благодарности, но я и неблагодарности тоже уж никак не ожидала. Золотого мальчика с пакетами «Мальборо» и жвачками считала своим верным пажом, и такая дерзость, как измена, да ещё и с некрасавицей, больно ударила по моему самолюбию.

Честно говоря, много раз в жизни убеждалась, что непривлекательные, с точки зрения модного образа женщины, гораздо более опасные соперницы, чем стильные ухоженные красотки. Знаете, что ответил один мой (ныне покойный) бойфренд на эмоциональный вопрос: «Зачем ты сделал мне больно и переспал с этой мышью? Ты же должен был понимать, что я не прощу». Его фраза меня убила наповал: «У неё сперма плескалась в глазах, не мог пройти мимо этой доступности». Вот такая чатуранга дандасана. Поэтому, девочки, мой совет: не дружите с легкодоступными завистливым серыми мышками! Будут в вашей жизни проходить мимо, пусть проходят.

Шрамы, шлифовка, академик

Летом 1986-го я потеряла лицо, причём это не фигура речи. Произошло самое страшное, что может случиться с девочкой в шестнадцать. 30 августа, я навсегда запомню этот чёрный день календаря, мы с подружкой и ее парнем играли в салочки в малогабаритной советской двушке. Я красиво убегала вглубь квартирки на каблуках, поскользнулась и упала. Вернее, вылетела в дверное стекло-морозко…

Очнулась уже с порезанным в лоскуты лицом: мелкие шрамы на щеках, подбородке и огроменный на нижней губе. Впервые увидела столько крови. Она хлестала из разодранной плоти, как из пожарного брандспойта. Никогда не думала, что из небольшой по размеру раны может натечь лужа размером с зонтик.

Подруга побежала к телефонному аппарату на улице, чтобы вызвать скорую, ее парень заливал мои порезы перекисью водорода, что слабо помогало. Я впала в транс и видела себя как бы со стороны, боли совершенно не чувствовала, вообще ничего не чувствовала. Странное состояние – сродни медитации, правда, кровавой.

Скорая приехала нескоро. Кровь ещё текла, но уже не хлестала. Сонный врач, еле взглянув на меня, произнесла коронную фразу тетки советского периода: «Жаль, красивая была девочка, а теперь кто ж тебя замуж-то возьмет?». Но мое чувство юмора и здесь не подвело, я ответила: «Так слепой!»

Все заржали, это как-то успокоило меня и подружило с врачихой. Она чем-то обработала порезы, кровотечение каким-то чудом прекратилось, мы сели в белую с крестом машину скорой помощи и, с мигалкой, поехали в Институт стоматологии в Ильгуциемс. Домчались быстро. Тогда я впервые захотела иметь своё личное авто. Мне показалось, что это шаг к независимости, хоть бы и просто от общественного транспорта, который в СССР был всегда переполнен и ходил по своему неведомому расписанию. Это все-таки свобода передвижения, почти как ковёр-самолёт. К тому же очень радовало, что никто из знакомых не видел моего обезображенного фейса…

Врачиха взяла меня под опеку. Хотела, видимо, чтобы я могла выбирать мужа не только среди слепых. Она отвела меня в отделение пластической хирургии и попросила одного из докторов «красивенько заштопать», как она выразилась. Губу тоненько зашили, раны обработали какой-то маслянистой субстанцией, забинтовали лицо и оставили одну в палате. В тот день я поняла, что везучая!

Подруга ждала в коридоре, врачи попросили ее позвонить моим родителям. Коллективно решили, что лучше маме. Напомнили, что это нужно сделать мягко, чтоб не сильно напугать. Ленка позвонила и выпалила на одном дыхании: «Тетя Люда, Вы не волнуйтесь, Влада в больнице, ее прооперировали и забинтовали, говорить она пока не может…»

Через полчаса родители стояли возле моей кровати. Мама – со слезами на глазах и платочком, папа – с врачом и блокнотом, куда записал название мазей пилюль и фамилию хирурга, который «красивенько заштопал» мне губу, чтоб, если что-то пойдёт не так, было с кого спросить.

В больничке я провалялась неделю. Есть могла только жидкую пищу через трубочку от коктейля. Похудела на пять килограмм, завела кучу друзей постарше и начала курить.

В новую школу я пришла на неделю позже начала учебного года. Меня никто не знал, и я могла быть какой угодно. Я решила быть плохой девочкой, но умной.

Худая, сорок пять кг, с копной кудрявых рыжих волос, с мелкими шрамами на лице, выпяченной нижней губой – рубец долго был отёкшим, но в шикарной юбке-карандаш с завышенной талией, роскошной белой блузе из французского кружева, колготках в сеточку (в плане колготок у меня вообще пунктик) и в белых лодочках на двенадцатисантиметровой шпильке я возникла на пороге кабинета литературы в десятом «А» периферийной школы в Плевках. И за пять минут стала Иконой стиля…

Меня сразу полюбили. Причем все. Что было странно. Мальчиков в классе было всего четверо, да и то, я – совсем не их типаж, а они – уж точно не герои моего романа. Зато девочки все хотели со мной дружить. Копировали стиль, прическу.

Мои от природы вьющиеся «мелким бесом» волосы впервые стали предметом вожделения. Девочки накручивались на тонкие железные бигуди на ночь, заплетали косички на мокрые волосы тоже на ночь, мучились бессонницей, чтоб утром получить заветную копну развевающихся кудрей, как у «Влади». Фамилия французской жены Высоцкого стала моим новым именем.

Девчонки сменили свои супер-микро-мини из дешёвой джинсы на черные юбки-карандаш с завышенной талией на широком поясе, а бесформенные байки – на белые блузки, растоптанные кроссовки – на лодочки, чему директор школы была несказанно рада. Да и массовое преображение выглядело, правда, шикарно

Учителя здесь вообще меня обожали – я, помимо дресс-кода, ввела моду на ум…Лицо зажило быстро, но мелкие шрамы остались, и каждый раз отражение в зеркале приносило мне сплошное огорчение. На людях я бравировала, шутила, говорила, что это «выделяет меня из толпы обычных красавиц», и «истинную красоту ничем не испортишь, только украсишь». А дома часами рыдала, понимая, что все так и останется – тональником бугристость не замажешь, а эстетическая медицина в СССР находилась в зародышевом состоянии и имела бледный вид.

Но я везучая, и однажды, по-моему, это были осенние школьные каникулы, из Америки приехал папин друг – известный на весь мир хирург, академик. Он там преподавал и привёз невиданный аппарат, который шлифует кожу, делая ее гладкой, как попка младенца. Так в стране загнивающего капитализма дамы боролись с морщинами и другими несовершенствами кожи. Работать этой диковиной штукой академик особо не умел, но был готов на мне поучиться, если я не боюсь боли и согласна на эксперимент.

На шлифовку я согласилась, не задумываясь. Какие последствия меня ждут, не взвешивала. Главное, что больше не будет этих мелких уродливых рубцов. В академика я верила, как в Бога, хотя в Бога тогда никто не верил. Но не важно. Наконец кто-то волшебным образом может избавить меня от шрамов на лице. Тем более, папин друг – великий человек. Родители на кухне шептались, что он из женщины сделал мужчину. Или наоборот, не помню уже. Так что какая-то там шлифовка ему – вообще раз плюнуть.

Наступил первый день каникул, и мы с папой поехали в Институт травматологии. Обычная больница, серые коридоры, на фоне этого уныния кабинет академика выглядел по-фирменному. Светлые стены, увешанные фотографиями известных пациентов и друзей, грамоты, медали, стильная белая мебель, кожаные диваны. И сам хозяин кабинета – высокий, статный, с легким загаром голубоглазый красавец. Тогда мне показалось, что я попала на съёмочную площадку американского фильма про больницу, или мне все это снится.

Светило подошёл ко мне, взял за подбородок, повернул лицо к свету, потрогал шрамы, что-то сказал отцу, я не расслышала. Просто любовалась этим взрослым роскошным мужчиной с голубыми пронзительными глазами, ощущала прикосновения его сильных пальцев на своём лице, наслаждалась низким бархатным тембром, вдыхала аромат заграничного парфюма. Сейчас звучит эротично, но тогда, в 1986-м, мое чувство не было подростковым влечением или влюблённостью во взрослого дяденьку, это было слепое обожание.

Академик спросил меня что-то типа готова ли я потерпеть, сказал, что будет немного больно, пару недель придётся посидеть дома, поделать компрессы, он даст специальные американские мази. Он ещё что-то говорил, я кивала, поддакивала, но не слышала почти ничего из его слов, по-собачьи смотрела широко открытыми глазами. Надеюсь, что с закрытым ртом, хотя выглядела, предполагаю, полной дебилкой. Куда подевалась моя дерзость и острый язык, не понятно.

В кабинет вошла высокая брюнетка с огромными карими глазами, обрамлёнными длиннющими ресницами. Я тогда подумала, надо же, какие красивые люди будут избавлять меня от уродства. Некая борьба прекрасного с ужасным. Видимо, это знак – в победе красоты я не сомневалась ни секунды и спокойно легла на кушетку. Доктор спросил, может ли он меня привязать, зафиксировать тело для моего же блага. Я согласилась. Папу попросили крепко подержать мою голову, крепко подержать! Мне дали таблетку, помазали лицо мазью, видимо, для обезболивания. Дали выпить рюмку коньяка. Я расслабилась, даже как-то развеселилась, пыталась криво шутить на тему Зои Космодемьянской и не говорить, где партизаны.

Дальше я помню только дикую боль, запах горелого мяса и свои крики, которые казались мне чужими. Я то проваливалась в какую-то бездну, то возвращалась в реальность вместе с ее адскими муками. Периодически видела папины глаза. Он плакал и отводил взгляд. Этот час показался мне вечностью…

Когда пытка закончилась, прекрасная медсестра обработала мне лицо, папа отпустил голову, врач отвязал ремни, сказал, что я – умничка, и помог подняться на ноги. Я рванула к зеркалу, мне почему-то казалось, что все будет как в кино, раз – и красотка. Но из Зазеркалья на меня смотрело чудище с красными глазами, полопались капилляры в глазах, ф и кровавым месивом вместо лица со шрамом. Я заорала и упала в обморок.

Очнулась на той же пыточной кушетке, решила, что весь этот кошмар мне приснился, и улыбнулась всем присутствующим. Академик подумал, что это добрый знак, дал мне пару тюбиков американских чудодейственных кремов, сказал, что через пару недель я буду как новенькая. Главное – не забывать мазаться и ни в коем случае не загорать, а чтобы защитить лицо от вредного ультрафиолета, полагалась дополнительная иностранная баночка с надписью «50+». Тогда я почему-то подумала, что это для старух: о солнцезащитных средствах в СССР мало кто знал, как, впрочем, и о противозачаточных. Но об этом в другой главе…