Черти на том берегу

– Вы хотите сказать, можно написав дождливую погоду, много сказать о солнце?

– Почему нет? – Всеволод улыбнулся и повернулся в этот раз к Святику, с каким-то намеренным взглядом. – Когда мы пишем природу (все равно что), должны всегда думать о солнце и никогда не забывать о нём. Тогда твоя природа будет всегда жива. Даже по самой «дырявой» памяти. Когда тучи нависли густо над землей, и мы не видим солнце, оно ведь не исчезло. И когда наступила ночь, солнце не закопали в землю.

Теперь солнце и слова Всеволода не выходили из головы Святика. Больше в тот раз не прозвучало ни слова. Художник показался довольно странным человеком для Святика, но он определённо порадовался, что среди идиотов нашёлся такой человек. Одновременно с тем он подумал, что возможно с этой необычной философией можно связать свою работу, – начать давать что-то большее, нежели сплетни замоскворецкой жизни и выдумки такого же, как все, выходит идиота, – так подумал Святик о себе. Следующий, о ком он подумал, был престарелый Эльдар Романович, как сам представился, юрист по первому образованию, психолог по второму и филолог по третьему, сказал, что имеет какое-то издательство. Его не интересовала предыдущая писанина Святика, но что-то вселило в его сердце надежду. «Я вижу, ты сможешь сделать гораздо больше…» – сказал Эльдар Романович, когда встреча с Всеволодом состоялась. И теперь они ехали в машине. Зачем это было нужно, на тот момент ещё не было понятным. Но по какой-то причине Святик согласился поехать с незнакомцем, не ведая, кто он и зачем ему это понадобилось.

– Зная, где вы находились в то время, когда я вам звонил, могу предположить, что вам в определённой степени надоело жить, а до конца предполагая сложность вашей жизни, позволю провести параллель со своей жизнью. Моя мать так же, как и ваша потратила свою жизнь на несколько браков, а точнее мужчин, с которыми провела, в основном молодые годы жизни. С тремя из них вступала в официальный брак. С двумя прожила не долгое время в сожительстве. Хотя если соизмерить её не официальные отношения с официальными, то стоит заметить, что её сожительства можно посчитать более полноценными браками, но и то – «бог знает, что…». Как вы, я хотел покончить собой… нет, не подумайте, не жизнь матери послужила для того мотивом. Как-то раз я огляделся вокруг и заметил, что рядом со мной нет ни души. И что самое страшное – внутри меня пустота, – да, даже своей собственной души я не ощущал. Мне было столько же лет, сколько вам сейчас. И, кстати, глядя в ваши глаза, скажу, что мой взгляд был точь-в-точь схож с вашим, когда ко мне подошёл человек, и сказал, что не эта дверь может стать выходом в моей жизни. И посмотрел я на него, как на очередного идиота…

Святик же не смотрел на Эльдара Романовича, как на идиота, да и параллели никакой не видел. Но странное чувство чего-то неприятного не оставляло Святика. Сквозь толстые чуть ли ни телескопические линзы очков на него смотрели вполне адекватные глаза старика. Эти глаза многое видели за свою не короткую жизнь, – видели так много, что себе невозможно представить, а если таки и выйдет что-то, то это будет казаться на грани какой-то выдумки. Вид старика говорил о его примерно семидесятилетнем возрасте, но, когда Эльдар Романович сказал, что ему девяносто восемь лет… По сути, так разобраться, нельзя сказать, что в его молодости можно было как-то выделиться, – ведь все были равны и никому до «красок жизни» дела не было. Военные годы размазали всё до равномерного серого цвета, стирая рубежи острых боевых пяти лет на пару десятков, лишь к концу которых можно было рассмотреть, всё ещё размытый спектр восстающей радуги жизни. Но, невзирая на эту картину, Эльдар Романович предпочитал свою серую жизнь окрашивать в цвета, которые ему нравились, хотя бы по возможности. Этих возможностей на самом деле было мало, – ведь по тому многие и смерялись под руку войны с её нищетой, голодом, холодом, невозможностью получать образование, делая на всё скидку. Люди даже в мирное время не стремятся повысить свой уровень, опять-таки делая скидку практически на всё, – то у них виновато правительство, то кто-то придумал кризис, то данное место не подходит для их жизни или сегодня болит голова, живот и так далее, и потому: «отложу это столь важное для меня дело…». Никто не стремится перешагнуть порог собственной колыбели, в которой он укачивает сам себя, не давая шансов на пробуждение. Эльдар Романович был из того малого десятка, о которых говорят: «Выделывается». Но только те, кто выделывается, обычно остаётся на прежнем месте и таких много. Этот старик, как раз и относился к малому десятку, – тому, кто знает, чего желает.

– Я, наверно из того поколения, на долю которого больше всего пришлось. Родился я, когда славной Российской Империи уже не стало. Закончилась Первая Мировая Война и ровно через две недели после того, как объявили (11 ноября, 1918 года) победу над германцами, родился я (25 ноября, 1918 года). И меня, как я думал, стали преследовать неудачи за неудачами. А грешить я стал на понедельник, в который родился. Грешил на понедельник, грешил на отношение к жизни своей матери, грешил на отца, которого не знал, – да и мать, в общем-то, тоже его не знала. До меня у неё было четыре беременности – две из них она прервала абортами, одну прервал кулак какого-то забегавшего к ней трижды на недели белогвардейца; и одна беременность завершилась выкидышем (с начала её из окна, а затем того, кто был в её чреве, когда она валялась распластанная на земле). Тогда мать сломала ногу, вывихнула плечо и ушибла голову. Провалявшись два месяца в постели, умудрившись ублажить пять забегавших к ней…, она, наконец-таки встала, с горем пополам начала расхаживать ногу, тем временем думать над своей жизнью. Обнаружив в себе зачаток новой жизни, не подпускала к себе никого. Подалась в санитарки, служить в госпитале Красной Армии. Первая мировая закончилась, но развязалась в России Гражданская война, по сути как началась в 1917, под шумок во время мировой с революции, так и продолжалась вплоть до 1923-го. Её положение становилось всё более явным. И под потоком многочисленных, совсем ей не нравящихся вопросов она оставила службу и уехала туда, где её никто не знал. А спустя два года её нашёл врач, который пытался ухаживать в госпитале. Не понятно, какими такими путями, но он, как сказал, что намеренно приехал к ней. Но мать всё же дурочкой не была, и знала, что новый ухажёр вовсе не намеренно за ней приехал, а по стечению обстоятельств, будучи направленным руководством, и значит встретил он её случайно. На новом месте она создала о себе историю, которую знал и я на протяжении нескольких лет. И живя с полной уверенностью, что мой отец врач, мне было сложно принять правду о жизни матери, которую она мне рассказала, когда рассталась со вторым гражданским мужем. Мне было грустно, что врач-«отец» больше с нами не общался, а кого-то меня мать заставляла называть «папой». Когда она наседала на меня с особым усердием, я сбегал из дому, а возвратившись, видел пьяного хахаля, намеревавшегося выпороть меня. После таких действий я сбегал на более долгий срок. Мечтал поскорее повзрослеть, и начать устраивать свою собственную жизнь, не натыкаясь на бесконечные вопросы со стороны чужих людей. Мне всё равно на их мнение, я в любой момент мог выдумать кучу историй, лишь бы от меня отвязались. Но каждый раз мне приходилось чувствовать себя, как на принудительном допросе. Я рано начал замечать вокруг себя людскую глупость, которой, почему-то все кичились, а высказанная кем-то более-менее здравая мысль воспринималась всеми в штыки. Люди, словно стадо, следуют друг за другом, считая ошибки каждого, держа свой камень наготове. И если вдруг кто-то выделится из рядов «правильной общественности», следует забить его до смерти, засыпав, как следует, чтоб не пошевелился. Люди не понимают, что больны самой тяжёлой и страшной болезнью – ГЛУПОСТЬ. А ещё я понял, что эта болезнь не излечима. И я взрослел. И мне сильно было стыдно признавать женщину, родившую меня, матерью. Каждый раз я старался избежать лишнего с нею разговора и, конечно же, посторонних взглядов и вопросов. И вот настал первый раз, когда в моей голове что-то перемкнуло, и я решил покончить со своей жизнью. Мне тогда было десять. Была зима. В тот год морозы стояли лютые. Как сейчас помню, была среда; а год был високосный. В ту среду я и отправился замерзать… Я слышал, что, когда человек замерзает, он засыпает, а значит, смерть должна прийти безболезненно и незаметно. И я таки уснул, но неожиданно для себя вдруг проснулся. Тёплая белоснежная кровать, дорогое на тот мой взгляд вокруг убранство, осознание незнакомой мне обстановки создали смешанные во мне чувства. В один миг я ощутил внутри себя страх, покой и разочарование. Сейчас поясню. – Эльдар Романович сделал паузу, покопался в кармане своего пиджака и достал ручку – перьевая, с камерой для чернил. – Это подарок, которым я дорожу всю свою жизнь. Для меня это не просто предмет эпистолярного выражения, – это мой талисман по сегодняшний день и думаю, так будет до конца… – Эльдар Романович потрусил подарок и вернул обратно в карман.

– Мне это перо подарила девочка. Конечно, она спросила разрешения у своего отца, и тот был не против. Более того, он рассказал мне историю, как ему попала эта ручка. Он тоже сидел под мостом и, будучи на грани жизни и смерти (разница наша в том, что он, как я, не стремился умереть) его застал один человек, – то был писатель, весьма известный, как впрочем, стал и этот человек, рука которого стала для меня спасительной. Ему тот писатель сказал, чтоб он хранил это перо, пока не прославится, а затем передал его следующему человеку, когда проговорит его сердце. Свою дочь он почему-то (тогда было не понятно для меня) всегда называл не по-русски, я хорошо запомнил: mein Herz. Спустя время я понял смысл, – эти люди, спасшие меня, оказались немцами, а точнее – писатель, отец этой самой девочки. – Эльдар Романович похлопал ладонью по груди, где ранее положил ручку. – Он когда-то женился на русской девушке, и у них родилась дочь, голубоглазая, белокурая девочка. Её отец и называл «моё сердце», только по-немецки. И так как лишь её он таковой считал, то и решил, что она – его дочь, ставшая его сердцем, выполнила роль советника по передаче подарка. А писатель сказал, что глядишь и я стану знаменитым человеком. «Ну, или, по крайней мере, мне будет теперь везти», – подумал я себе тогда уныло. Ну, и конечно, страх, покой и разочарование – это те чувства, которые посетили меня в их доме. Начну с последнего: я огорчился, что снова в этом мире. Теперь первое: мне страшно было возвращаться домой. И покой: я задумал ничего пока этим людям не говорить, а насладиться покоем, царившим в их доме. Неделю я не выходил на улицу. Подружился с девочкой, её звали Анна. Отец рассказывал разные истории из жизни. Причём делал он это постоянно. Каждый раз за столом; когда мы играли, когда мы скучали; когда ложились спать и, скорее всего даже тогда, когда спали. Его истории были всегда новыми, интересными, одновременно простыми и загадочными. Так прожил я с ними месяц. Обстоятельство, которое пошатнуло мой создавшийся мир, кинуло меня снова в бездну прошлого. – На светофоре Эльдар Романович, достал трубку, табак, – набив, раскурил и, вдохнув глубоко дым, продолжил:

– На свою беду я вышел в булочную. – Машина тронулась. – Обычно отец Анны совершал это действие, но ему в тот день было плохо. Писатель страдал подагрой. Это весьма неприятная штука… ну, да ладно…

А я встретил пьяного отчима и тут же постарался скрыться, остаться незамеченным. Спрятавшись за деревом, я дождался, когда его не стало в поле моего зрения. И совершил непоправимую ошибку. Спокойным, настороженным шагом я направился в булочную, находившуюся уже в нескольких метрах от места, где я скрывался. Сыпал снег, – это тоже помогло остаться скрытым. Спустя две минуты я вошёл в булочную. Спустя две минуты и ещё секунд десять был схвачен грубыми огромными ручищами, и в моё лицо уже дышал тошнотворный перегар этого убожища. «Ты куда пропал гадёныш?! Мать вся извелася!» – кричал этот ублюдок. А матери, похоже, было наплевать. Она встретила меня словами: «О-о, явился, не запылился! Ты чё это помирать ходил?». Я думал, мать всё знает или провидеть может. Но я был слишком высокого мнения о ней, довольно много чести для неё, чтоб так подумать было можно. Мать всего лишь поиздевалась. Затем сделала гневное лицо и поставила голыми коленями на гречку, – чтоб перевоспитался. Хотя следовало перевоспитывать её, – но, да бог с ней. Просить прощения, как ждали от меня они, я не собирался – не за что! И стоял пока они глушили самогон, а затем слышал, как за моей спиной скрипела кровать, мать стонал, а отчим называл её постоянно сукой. Когда настала тишина, я ещё стоял неподвижно. Наконец, незаметно постарался повернуть голову в сторону кровати. Они спали. Казалось беспробудно. Я с большим трудом встал. Ноги занемели, гречка впилась в колени и на полу остались два кровавых следа. Понимая, что спать им долго, я, немного отсидевшись, придя в себя, отыскал спрятанные вещи и, как можно скорее постарался убежать туда, где мне было хорошо. Я хотел купить хлеба, но все деньги, которые мне дал отец Анны забрали пьяные родственники. На этот раз я рассказал всё как есть. И правильно сделал, потому что только именно тогда у меня и появилась настоящая семья, о которой я мог раньше лишь мечтать. Долгое время меня не пускали на улицу. Позже мне стало известно, что отец Анны позаботился о том, чтобы на мать и отчима обратили внимание власти, и скоро отчим исчез, а следом за ним куда-то пропала и мать. На какой-то момент мне стало жутко грустно, ведь, по сути, в тот день я потерял свою родную мать. Как не крути, а мне сильно хотелось нормальной жизни рядом с ней. Повзрослев, я стал понимать, что никакой нормальной жизни с матерью и быть не могло, и мне следовало благодарить бога за новую жизнь, которая мне была дарована.

Прошло восемь лет. Нам с Анной исполнилось по восемнадцать. А её отец пришёл домой с новостью о том, что он отправляется по назначению военным корреспондентом в Испанию. Анна же стала умолять его взять её с собой, но он наотрез отказался. СССР поддержал Испанскую Республику в борьбе с националистами – это был 1936 год. Раз в два месяца от отца приходили письма, – в них он вкратце описывал своё пребывание в Испании. Ничего не говорил о работе, и о том, как скоро он приедет домой. Мы с Анной работали на фабрике. А в 1938-ом меня призвали в армию. Анна осталась одна. А моя служба продолжилась благодаря войне. И я думал, что больше никогда не увижу этих людей.

В 1942-ом я был тяжело ранен и доставлен в госпиталь.

К середине сентября месяца 1942 года немецко-фашистские войска были остановлены Красной Армией под Сталинградом. Но случилось это без моего участия. Тогда я уже месяц, как находился в госпитале и не мог окончательно прийти в себя. Осколок разрубил меня, чуть ли не пополам. Лежал я с кишками наружу. Помню, как вспоминал своё желание покончить с жизнью, затем темнота. Врачи ставили на мне крест, но до последнего старались помочь. Короче, я чудом выжил. Когда моё сознание стало более ясным, я встретил Анну. Она служила в медсанбате. Они привезли очередных раненых… Пробегая мимо моей койки, остановилась, а я смотрел на неё, …её глаза смотрели на меня со слезами, …она что-то писала на бумажке, присев рядом. А я, мог, только держать её за запястье слабой рукой, я даже говорить не мог. Боль, радость, сожаление, ненависть перемешались в тот момент во мне и немощность. «Сюда пиши..!» – сказала Анна, сжав в пальцах бумажку. Свернула её, положила под подушку, поцеловала меня в щёку и умчалась дальше спасать людей. Я лежал, точно ошарашенный молнией, – именно вспышкой передо мной возникла и тут же исчезла Анна.

Я писал потом, но ответа не получал. Война научила меня ценить жизнь. Но не надолго. Я, конечно, продолжал помнить эту цену, даже тогда, когда очередной раз надумал прибегнуть к самоликвидации…

Перенеся тяжёлое ранение и будучи контуженным, к службе я стал непригодным. В голову полезли разные ненужные мысли. И всё чистой воды плод безделья и переживания своей никчёмности. Анну увидеть мне больше так и не довелось… Но встретил я её отца. Только произошло это спустя пять лет, а пока решил уйти из жизни. Совершив «миллионную попытку» написать письмо Анне и «миллионный раз» не получив ответа, я впал в глубокую депрессию. Меня, точно окружила смерть (хотя было её на то время предостаточно повсюду – поэтому сказанное возможно иронизировано), навязчивая идея, которую оправдывала мысль о том, что я скучал по Анне и не имел желания оставаться один. Может она там – «на том берегу» и мне следует перейти туда, чтоб встретиться с ней и никогда больше не расставаться. Я понимаю, – был молод, и глупости сентиментального романтизма посещали меня часто, особенно, когда обстоятельства складывались столь негативно. Знаю с этим можно жить и, когда-то даже пережить, что и произошло. Более того вырос во мне и цинизм, причём до неприличия. Увы! Хэ!.. Но тогда я ещё был молод, хотя и жесток… В чём была моя жестокость?

Расскажу. Я не любил животных.

– За что? – Святик, который поначалу смотрел на старика устало, теперь проявлял интерес.

Эльдар Романович посмотрел на Святика, прошёлся по углам своего сознания и продолжил.

– Потому что они живут невзирая ни на что. И мысли оставить этот мир у них, я думал, не возникает. Я знал, что животные уходят умирать, когда чувствуют конец. Но чтобы им приходило в голову покончить с жизнью, – думаю, нет. Напротив, они всячески стремятся сохранить себя, и чем умнее, тем чувство самосохранения выше. Видел, как глупые собаки безрассудно выбегали на дорогу и их давили. И видел, как умные псы, словно рассудительно всматриваются вдаль дороги, измеряя расстояния приближающихся машин.

Но я их не любил. Ненавидел даже. И убивал.

Глупо, правда? Это я понял уже потом. А пока…

После того случая под мостом, я обратил внимание на бездомных кошек и собак. Они бегали повсюду… – голодные, холодные и, возможно я ошибался, но мне казалось, были они довольны своей жизнью. Может им не понять разницы между богатством и нищетой, но я видел и их грустные глаза. Однажды я услышал разговор двух девочек, регулярно, как выяснилось, подкармливающих на улице животных. Одна другой говорила, как ей их жалко, а её подруга всё вторила, какие они несчастные – эти животные. Говорили они о том, как хорошо для них сделать домашний приют. Как им, наверно противно питаться отбросами. Их причитания долго продолжались, а я терпеливо слушал, но вскоре не выдержал и сказал: «В тот момент, когда вы грустите над чёрствым куском хлеба, и ждёте лучших времён, это псина лезет на помойку, нанюхав для себя подходящий паёк, набивает пузо и не задумывается, когда для неё настанут лучшие времена. Да и тепла от вас она не ждёт, и не мечтает, что кто-то из таких как вы заберёт её домой. Поверьте, счастье измеряется вами, потому что вы себе в голове его придумали, а это дикое животное (как бы вы его не приручали, всё, что от вас ему нужно – это еда). Им не нужны от вас лекарства, грелки, крыша над головой, – всё это могут найти животные сами, и если вы им оказали такое добро, они воспринимают, как само собой разумеющееся, – как если бы псина сама нашла, где укрыться. Конечно, она запомнит это место и будет возвращаться, будет вас защищать по одной лишь простой причине – вы ей приносите добычу. И делаете животным хуже.» – Я не верил тому сам, что говорил, в том смысле, что был мал, но столько всего во мне нашлось и я сумел так хорошо сказать. Мне нравилось, как разговаривал отец Анны и проникался им весь полностью. Когда я его слушал, мир вокруг переставал существовать, – никогда не думал раньше, что люди так могут.

А одна из девочек меня немедля спросила: «Чем же это мы делаем им хуже?! Ведь мы их кормим…».

Для меня был тот ответ глупым.

«Сейчас вы их покормите, потом вы их покормите, – и так месяц, полгода, а потом вас рядом с ними не будет, – им будет сложно искать корм самостоятельно, и половина из них сдохнет с голоду или замёрзнет, потому что не сможет найти подходящий подвал. Домашнему животному трудно выжить на улицу, или того хлещи, в дикой природе. Я видел, как кошки сидели под дождём, и у них не хватало понимания убежать в подвал – в двух метрах от них…». Девочки назвали меня идиотом, и пошли своей дорогой. А мне пришла в голову следующая мысль… Как эти девочки я стал заманивать кошек и собак. Но вместо того чтоб их кормить, я их убивал. Перерезал им глотки. Я над ними не издевался. Напротив, их смерть была быстрой. Они все по-разному умирали, а я наблюдал. И поражался тому, что перед тем, как прийти всем к одному, они даже смотрят разными глазами. В тех глазах я видел многое, но не видел одного – желания жить. Я того просто не замечал, пока мне не сказал один человек фразу: «Всё живое имеет сердце, которое может болеть, переживать, бояться, любить и ненавидеть. Каждое живое существо переживает по-своему, и если мы не видим этого, то не значит, что кто-то ничего не чувствует…». Для кого-то это не стало бы убеждением, но я проникся сказанным. И убил ещё четырёх собак, пять кошек, и отрубил двум курицам головы. Сделал я это, чтоб проверить сказанное. Понятно, что я не проникну в глубины сознаний, но то, что по-разному бьётся сердце, а значит, появляется страх – я заметил. И после того, как начинало биться учащённо сердце, я тут же смотрел животному в глаза, – самого меня стал охватывать ужас, который увидел в глазах, что в ту же минуту потухали, когда я совершал смертельный удар. А если отпустить обезглавленное тело, оно может пробежать несколько метров, точно стремясь обратно к жизни. Тогда я перестал убивать. А человек, сказавший мне те слова – это Анна. Она мне не вспоминал потом никогда мою жестокость, а ведь сама сильно испугалась, когда увидела, что я творю.

Эльдар Романович остановился, задумался, словно поискал что-то глазами, прокашлялся и продолжил:

– Да, Анна..! Она не отвечала на письма и кто-то мне сказал, что она, наверное, погибла. Я же не хотел в это верить, хотя сам и предполагал, что такое могло произойти, – именно поэтому я решил пуститься «…на тот берег»…

– Что значит «…на тот берег»? – В непонимании сдвинув брови, спросил Святик.

Словно рассуждая так, что его слова должны понимать все буквально с полуслова, Эльдар Романович посмотрел на Святика весьма негодующим взглядом. Но на самом деле так лишь показалось, потому что старик в силу своего возраста, темперамента, и сложившегося характера имел свойства такого выражения лица. Как он говорил: «Моя физиономия, с первых минут встречи не располагает относиться ко мне, как к доброму старичку…!». А ещё его очки… – в них он смотрелся, точно прищурившимся, когда следует что-то высмотреть в подзорную трубу или бинокль.

– «…на том берегу» – значит «на том свете», – умерла. По легенде старославянской существует мост, «Калинов мост», перекинутый через огненную реку «Смородину». Река эта разделяет мир живых и мёртвых. В общем, поэтому и сказал так… – Поспешил завершить объяснение Эльдар Романович, чтоб продолжить рассказ.

Святик приподнял брови, сморщив лоб. Но не выпустил и звука.

– Я достал припрятанный мной пистолет. Хотел уйти в посадку, но боялся нарваться на мину. Я потом на это посмеялся, а тогда не понял иронии. Спустился в погреб, уселся поудобней на землю, засунул в рот ствол, положил большой палец правой руки на спусковой курок, крепко зажмурил глаза, что почувствовал, как напряглись виски и сдавили мышцы глазные яблоки. Набрав затхлый воздух погреба в лёгкие, затаил дыхание. С минуту я просидел неподвижно, и не дыша. Лишь слышать начал, как бьётся моё сердце, и кто-то сопит в темноте. Не придав этому значения, я продолжал сидеть в ожидании… Сердце не давало покоя, его мне становилось жаль, – ведь бьётся, старается, чтоб я жил, а я вот так непринуждённо собираюсь его остановить. Я слушал сердце, пока не обнаружил посторонний звук. Сап вторгся в моё сознание. Улетучилось настроение самоубийства. Отложил в сторону пистолет, поковырялся в кармане, – достал спички. В погребе спал мальчик. И он проснулся от вспышки серы. Проснулся и одёрнулся, постаравшись забиться в угол, у которого спал. «Не бойся…» – постарался успокоить его я, хотя сам, наверняка испугался не меньше из-за его резкого движения. Он старался увидеть меня, всматриваясь сквозь огонь, тараторя: «Bitte nicht t?ten! Bitte nicht t?ten!…». То был русский мальчик, напуганный до смерти немцами. Они стояли в их селе три месяца. Он не сразу понял, что я ему сказал. Опустил спичку так чтобы он увидел меня. Я понимал, что он не мог быть немцем, и это слышалось в его немецком. И стал повторять: «Не бойся…», а он не переставая, твердил своё, пока наконец не затих. Его взгляд застыл на мне, словно изучая. Прошло в тишине минуты две, сгорели три спички. «Вы не фриц?» – спросил, наконец, малец. Я покачал головой. «Чем докажете?». «Я также как ты могу говорить по-русски…». Но мальчишка перебил меня: «Есть немцы, которые тоже так могут…» – осмотревшись, он задал вопрос, ответа на который я сразу не нашёл: «Чего здесь прячетесь? От кого скрываетесь?» Я посмотрел на пистолет, стараясь не подать виду. Мальчик был внимателен, и разглядел оружие. Он тут же непонятно откуда достал автомат и направил на меня. «Я только хотел спрятать в карман…» – оставив лежать пистолет на земле, я медленно поднял руки. Я долго объяснял, что воевал, был тяжело ранен и стал непригоден к службе. «А зачем в погреб полезли?..». Говорить о самоубийстве не стал. Погреб был чужим. Мне первое, что пришло в голову, то я и сделал, – погреб был открыт, пуст, а снаружи ни души. «Домой иду…» – выдумал я, – «…но застал дождь…» – погода таки была пасмурной, и что-то с неба срывалось (это дало мне возможность оправдать своё действие). Я заметил, как мальчишка, покосившись в сторону выхода, пару раз шмыгнул носом, вероятно, пытаясь удостовериться в сказанном мной. Вдруг что-то в нём переключилось, и он опустил ППШ (где он его раздобыл, я интересоваться не стал, – хотя интерес был).

Мы вылезли вместе из того погреба, спустя долгую беседу. Парнишка тщательно завернул своё оружие в телогрейку на три размера больше него, перевязал связанной из кусков верёвкой, туда же привязал мешок с чем-то необходимым для себя, из той же верёвки сообразил ручку, чтоб вскинуть на плечо. На моё предложение ему помочь, он покосился со словами: «Первому встречному я достаточно доверился…».

Он был прав. Прав, несмотря на то, что в моих планах не было ничего коварного на его счёт. Он же планировал идти своей дорогой, не задумываясь о том, что идти ему некуда.

Я предложил какое-то время пожить со мной. Жить я продолжал в квартире писателя.

Когда мы пришли, всё стояло так же, как прежде (как несколько лет назад).

Мальчишка с трудом согласился. Но понимал, что так для него будет лучше.

Он сыграл в моей жизни важную роль. Возможно и я в его, но слушая его истории из жизни, понимал, насколько я в отличие от него был слаб. Он знал цену жизни уже тогда, будучи маленьким, а я, выходит, даже не уважал самого себя. Мальчишка тоже видел мир глупым, но это не давало ему повода свергать себя. Я потом понял, что слишком много чести для мира – умирать. Это лишь красивая библейская история…

– Вы не верите в Бога? – спросил Святик.

– Да, я атеист! – Не замедлил с ответом Эльдар Романович. – Но в наше общество входят разные люди…

– Это понятно… – поспешил Святик, но взмах руки старика, заставил замолчать.

– Я не имею ввиду социум. У нас есть своё общество. Я вас с ними познакомлю.

Надо ли было это Святику, никого не интересовало. И с чем, а точнее с кем он столкнётся, взять в толк не мог.

Общество странных людей

(Дверь на ключ; Дом Офицеров – частная собственность)

Машина остановилась возле Дома Офицеров.

– Мы приехали. – Констатировал Эльдар Романович. Отстегнул ремень безопасности, выключил кондиционер и открыл дверь. В салон ворвалась жара, и пахнуло запахом растущей рядом сирени. При такой жаре обонянию сложно что-либо уловить, но видимо смешение температур в машине и на улице, дало такой эффект.

– Наговорил я вам, подумаете вы, кучу ненужной информации. Но это я вам скажу, видно будет…

На крыльцо вышел человек, поздоровался с нами, пожал руку Эльдара Романовича, отошёл в сторону и закурил.

– А что за общество? – Видно было, как не давало покоя Святику непонятное сказанное стариком.

– Сами всё увидите! – Отрезал Эльдар Романович, а сам уже стоял возле дверей в ожидании.