Любовные похождения барона фон Мюнхгаузена в России и ее окрестностях, описанные им самим

– Какого такого герцога?

– Его милость герцога Антона Ульриха Брауншвейгского, жениха Анны Леопольдовны, объявленной наследницей императрицы.

Последовала пауза.

– Кто здесь посмел назвать имя Его милости герцога? – севшим голосом проговорил наконец судья.

– Это я, ваша честь, Иероним Карл Фридрих барон фон Мюнхгаузен. Я следую в Петербург по срочному вызову Его милости герцога, о чем имею надлежащие бумаги.

Последовала еще одна пауза. Наконец судья произнес еще одну речь:

– Ввиду вновь открывшихся обстоятельств суд постановляет признать барона фон Мюнхгаузена невиновным, свидетелей подвергнуть штрафу, пожарных выпороть и впредь проводить всякого рода ассамблеи лишь при свете дня, дабы не подвергать опасности огня здания, а людей – гибели.

Судья шарахнул судейским молотком по столу, давая знать, что суд закончен. Потом он обратился ко мне, натянув на лицо самую любезную из возможных на нем улыбок.

– А вам, милейший барон, я выпишу подорожную, чтобы вы беспрепятственно добрались до пункта назначения. Кроме того, я приглашаю вас, нашего дорогого гостя, сегодня вечером на ассамблею, которую мы соберем в вашу честь и во славу императрицы и Ее наследников.

Я поблагодарил полицмейстера-судью за подорожную, но от приглашения отказался под тем предлогом, что спешу и, хотя и был бы рад провести время в столь благородном обществе, но должен немедленно седлать коня.

На сем мы расстались, вполне довольные друг другом, и я и в самом деле поспешил в путь, даже не догадываясь, как со временем отзовутся мои подвиги в этом городе.

С годами я узнал, что ни одно деяние не проходит бесследно, доброе ли, злое ли – оно возвращается к нам подчас самым неожиданным образом. Но об этом у меня еще будет случай рассказать тебе, мой терпеливый читатель. А пока в путь.

Философ во власти

Я скакал без передышки три дня, и лишь на четвертый на горизонте появился городок, при виде которого я стал еще пуще погонять коня и вскоре оказался на городской окраине, где при виде первого же городового попросил проводить меня к градоначальнику. Памятуя о неприятных событиях, в результате которых я чуть не оказался на каторге, я решил немедленно по прибытии представляться властям, дабы избежать подобных казусов в будущем.

Подорожная и письмо герцога возымели нужное действие, и я был принят градоначальником, молодым еще человеком невысокого росточка, но с повадками римского патриция. Он принял меня в своем громадном кабинете, где у него был специальный стул с высоким сиденьем. Чтобы усесться на него, градоначальник ловко запрыгивал на ступеньку высотой около фута, а уже с нее не менее ловко перебирался на высокий стул, сидя на котором он казался ничуть не ниже меня, а я ростом, как мне потом говорили многие, почти не уступал самому Петру Алексеевичу, императору российскому, почившему в бозе за тринадцать лет до моего прибытия в Петербург.

Градоначальник хоть и был ростом мал, но во всем остальном удал. Правда, его чрезмерная склонность к философствованиям сразу же отвратила меня от этого в остальном благороднейшего человека. Мы, Мюнхгаузены, вояки, нам испокон веков был мил звон мечей, а не речей. Но я из долга вежливости выслушивал рассуждения низкорослого градоначальника.

– Истина есть та же ложь, только вывернутая наизнанку, – сообщил он, заглядывая мне в глаза и явно ожидая моей реакции. Но мне нечего было ответить на это. – И точно так же можно утверждать, что ложь есть вывернутая наизнанку истина, – добавил он.

Он был явно доволен собой, потому что, соскочив со своего стула, он важно обошел два круга по комнате, заложив руки за спину и задумчиво задрав голову, после чего в два прыжка снова уселся на свой стул и, подперев подбородок согнутым в крючок указательным пальцем, взыскующе уставился на меня. Но я по-прежнему молчал, ожидая, когда разговор перейдет на любезные моему сердцу темы кавалерийской атаки или тактики осады замков. Однако вместо этого градоначальник разразился очередной мудростью:

– Свобода есть наиболее рабское состояние души и тела. – Глаза его загорелись, видно было, что сия мысль была одним из любимейших его коньков, что он и подтвердил, начав распространяться на эту тему.

Из его рассуждений выходило, что свободный крестьянин вынужден заботиться о хлебе насущном, тогда как тот же крестьянин, пребывающий в рабстве, свободен от этих забот, ибо все их берет на себя его хозяин.

Я едва сдерживал зевоту, но градоначальник не унимался:

– Я бы хотел с вами обсудить судьбы Российской империи в свете реформ, предпринятых Петром Алексеевичем и его достойнейшей племянницей и продолжательницей императрицей Анной Иоанновной.

На это я ответил, что не в моих правилах обсуждать судьбы того, на что я не могу влиять, к тому же предмет этот мне малознаком.

– Поверьте, мой дорогой, – доверительно придвинувшись, признался мне градоначальник, – с предметом сим я тоже знаком поверхностно и, как и вы, не имею на него ни малейшего влияния, о чем говорю, не испытывая никакого ущемления самолюбия, поскольку претендовать на какое-то влияние при живой императрице было бы по меньшей мере глупо. Но дабы не получить умственных пролежней, мы должны мыслить каждодневно.

Я вежливо прикрыл рот рукой, чтобы мой хозяин не заметил зевоту, которая таки распахнула мой рот.

В это время за окном чирикнула птичка, почуяв, что не за горами весна, и градоначальник, задумавшись на мгновение, окунул гусиное перо в чернильницу и что-то быстро начертал на листе бумаги. Потом, посмотрев на меня одухотворенным взглядом, но со снисходительностью Сократа, наставляющего нерадивого ученика, проговорил:

– Чирикать лучше, чем не чирикать.

Разговор наш продолжался в таком духе еще часа три, покуда мой гостеприимный хозяин наконец не заметил мою усталость и не предложил мне отправиться на покой.

Я искренне поблагодарил его и известил, что завтра же с утра должен буду, к сожалению, отправиться в путь – неотложные дела ждут меня в Петербурге.

Услышав это, он сказал:

– Хочу предупредить вас, мой любезный друг... Следующий на вашем пути – губернский город N., и губернатором там вот уже тридцать лет состоит благороднейший из россиян... – Он улыбнулся. – Что греха таить, мы все не ангелы и, если видим, что где-то что-то плохо лежит, не забываем о своих малых нуждах. Но у него лежит плохо все.

Я вопросительно посмотрел на градоначальника.

– Понимаете, мой любезный друг, он действительно украл все, проявив выдающиеся способности на этом поприще. Желаю вам спокойной ночи.

С этими словами он удалился, а в комнате появился лакей, который отвел меня в отведенные мне покои.

Украденный город

Следующим утром, как только забрезжил рассвет, я был уже в седле. Путь мой лежал через губернский город N., о котором меня предупреждал малорослый градоначальник, хотя смысл его предупреждения оставался для меня пока туманным. Однако вскоре я вполне понял, что тот имел в виду, когда из свойственной ему деликатности выразился на сей счет столь неопределенно.

Что меня ждало в славном городе N. и к чему мне следовало готовиться, стало ясно лишь на ближних подступах к городу.

На утро седьмого дня безостановочной скачки (читатель уже осведомлен о бескрайности российских просторов) я увидел то, что, видимо, и должно было являться городом N., потому что никаких других городов в этом месте на карте, по коей я ориентировался, не значилось.

Очертания города на горизонте имели довольно странный вид, поскольку, если меня не обманывали глаза, весь город, несмотря на свой губернский статус, состоял из двух-трех сооружений, впрочем, довольно внушительных.

Когда к середине дня я приблизился к городу настолько, что мог с уверенностью сказать: нет, мои зоркие глаза меня не обманывают, я уже был абсолютно уверен, что город и в самом деле состоит из двух зданий, одно из которых было величественным храмом, какому могла бы позавидовать любая европейская столица, а другое – не менее величественным домом со всевозможными хозяйственными пристройками, оказавшимся домом местного губернатора, исполнявшего также функции градоначальника.

Не знаю насчет всей губернии, но начальствование в таком городе показалось мне занятием курьезнейшим, поскольку городок этот поражал меня полным отсутствием чего бы то ни было, если не считать уже упомянутых мною дома самого городского головы и громадного храма напротив. В остальном же здесь не было ничего – ни каких бы то ни было зданий, ни дорог, ни фонарных столбов, ни даже будок для караульных. Недаром голова города, в котором я останавливался неделей ранее, сияя обворожительной улыбкой, поведал мне, что хотя и сам он не без греха и если что под руку попадет, то не преминет прибрать, то соседний градоначальник украл все, что можно, и теперь присматривается к владениям соседей. Теперь я понял, что слова его нужно было понимать в буквальном смысле: местная власть и в самом деле украла все, причем сделала это с такой ловкостью, что и следа похищенного не осталось.

Я предъявил градоначальнику документы и представился как знатный иностранный путешественник, барон, спешащий в Петербург, но по пути желающий повидать местные достопримечательности.

Городской голова был невысок, крепкого сложения и абсолютно плешив – принимал он меня в домашней обстановке, без парика, но тем не менее я не имел возможности лицезреть эту совершенно голую голову (о том, что она гола я узнал, когда градоначальник снял на мгновение свой картуз, с которым не расставался, видимо, даже в постели, и я в залоснившейся в пламени свечей лысине увидел свое собственное отражение. Сей градоначальник тоже был невелик ростом, а поскольку меня Господь статью не обидел, я смотрел на моего хозяина сверху вниз, и факт его плешивости не остался мною незамеченным).

Градоначальник рассыпался передо мной в улыбках и вежливостях, однако стол к позднему обеду – до которого мне пришлось еще выслушать его рассуждения на разные темы и совершить экскурсию по обширному хозяйству, – накрыл довольно скудный, заставив меня призадуматься: то ли хозяева при всем своем богатстве (а дом поражал роскошествами) и себе отказывают в еде, то ли хотят сэкономить на госте.

Вела все это хозяйство его жена, а сам он, как он сообщил мне, улыбаясь от уха до уха, питает склонность лишь к пчеловодству, и кабы не служебные обязанности, с пасеки бы не выходил.

Жена его и в самом деле заправляла хозяйством – огромная, как бегемот (сей африканский зверь был мне знаком по изображениям, кои я видел, разглядывая иллюстрированные фолианты в библиотеке герцога Брауншвейгского), она тяжело шагала по дому, каждым своим шагом грозя проломить пол и провалиться под землю. Дворня спешила угодить хозяйке и опрометью бросалась исполнять все ее распоряжения. Впрочем, дело тут, наверно, было не в самом желании угодить, а в страхе, который они испытывали перед этим грозным управителем в юбке.

Прежде чем налить мне перед обедом по русскому обычаю чарку горькой, хозяин вдруг посерьезнел и спросил меня, не англичанин ли я часом. Я его заверил, что мы, Мюнхгаузены, происходим из Нижней Саксонии и в Англии никто из нас отродясь не бывал.

На лице градоначальника появилась гримаса облегчения – именно гримаса, потому что у него было очень странное лицо, похожее на ожившую оладью.

Я поинтересовался, чем был вызван его вопрос. Он ответил, что сызмальства терпеть не может англичан. Что ихняя, мол, королева Лизаветка отказала царю-батюшке Иоанну Васильевичу, когда тот, сердешный, снизошел до нее, сделав ей предложение руки и сердца. Она на седьмом небе должна была быть от счастия – такую честь ей оказали, а она, мол, свою аглицкую спесь напоказ выставила. Не пойду, сказала, за царя русского, мне и так хорошо. И хотя с тех пор уже минуло полтора века, но он, градоначальник, до сего дня не может простить этого англичанам и до конца своих дней (который, впрочем, благодаря крепости его здоровья и духа в ближайшие годы никак не предвидится) будет питать сие чувство к неблагодарному народу островитян, проявившему такое небрежение к великому государю, да воздастся им за это полной мерой.

(Возвращаясь назад, скажу, что когда градоначальник проводил меня по своему громадному дому, более всего мне запомнилось обилие портретов Ивана Васильевича, к коему градоначальник, видимо, действительно питал искреннюю любовь и почтение. Я увидел изображения Ивана Васильевича при посажении на кол десятков его супротивников, при отсечении голов непокорным боярам, при сожжении проигравших битву воевод, при колесовании высокомерных европейских послов... и так далее без числа, поскольку не было числа и комнатам в доме.