обретет и покой, и счастье свое Аньезе.
Так бывает. В любой аскезе, в служеньи всяком
наступает момент, катарсис, финал, ver sacrum,
неспособность к сопротивлению, и уже ты
не отводишь глаз от себя в ореоле жертвы…
…Только вечности нет ни на небе, ни на земле в помине.
Далеко не для всякой Аньезе находится Борромини.
Ver sacrum (лат.) – священная весна
Что-то мне тесно, Аврелий…
Что-то мне тесно, Аврелий… Город
залит весельем, скачками и вином.
Ни император, ни свита не думают об ином.
Мой горизонт за Тибром закатом вспорот,
алым, как кровь в театре. И Авином,
раб мой ученый, гадатель, книжник
снова бормочет пару ночей подряд.
Только Юпитер знает, что говорят
эти злодеи в темных каморках нижних,
и для чего плошки с маслом у них горят,
чем они делятся с этим своим распятым…
Будто им кто-то прошлое воротит.
Сколько календ миновало с тех пор, как Тит
с лучшим из всех легионов Рима, с Пятым,
храм их сравнял с иудейской землей… Летит
время быстрее, чем отчих гаданий птицы,
как ни живи, а жизнь миновала зря.
Алым закатом Рима окрасится их заря,
и ничего не забудется, не простится
ни полководцам, ни консулам, ни царям.
Высохнут воды, Аврелий, камень
станет песком. И времени высший суд
будет не властен над тем,
что они напишут и разнесут…
Мы эту жизнь создаем руками,
но Авином считает, что их спасут
и после смерти, слабых скорей, чем сильных…
Быстро темнеет, от цирка несется крик,
что-то бормочет все горячей старик,
город сошел с ума от победы синих,
городу важно, кто первый среди квадриг.
Misericordia di Firenze
…И опять в устье улицы прочной опорой для низких туч
возникает собор, и крестильня, и колокольня Джотто.
Золотая дверь баптистерия тускло-желто
смотрится в миллионы глаз, объективов или очков.
Весь этот мир, доселе кое-как слепленный из клочков,
обретает и смысл, и стройность, и перспективу.
Мраморный Брунеллески (мрамор лучше, чем ничего)
смотрит из ниши на купол, созданный им для детища ничьего,
только не может пожаловаться неподалеку стоящему Донателло